Калеки.
Послевоенные годы южный город был наводнён инвалидами. В нашем дворе жило одиннадцать семей, разных национальностей и в три семьи пришли похоронки. Я родился в 46 и уже перед школой в моём сознании не то чтобы исчез ореол победителя солдата, нет, с этим всё было в порядке. Но я стал понимать войну глубже, воспринимать не только разумом, но и сердцем. Та, другая сторона войны, неприглядная, жуткая и пугающая так, что моё детское сознание пыталась отвергнуть очевидное, но оно врывалось в меня жутким звуком.
Прошли десятилетия, на дворе третье тысячелетие, но я этот звук не забуду никогда. Звук, как эхо жуткой реалии войны.
Каждое утро, по тротуару, мимо нашего двора катилась деревянная самодельная тележка на подшипниках. На этой тележке сидел калека, сказать, что сидел было бы неправдой, потому что у калеки не было ног. Они были ампутированы полностью, никаких культей и держался он на этой тележке привязанный.
Калека отталкивался от асфальта деревянными ручками-утюжками, которые при ударе об асфальт издавали глухой приглушённый звук, толкая тележку вперед.
О, этот ненавистный звук подшипников об асфальт, раздражал, он был, как зубовный скрежет. Неприятный, отталкивающий и этот звук раздражал ещё сильнее при виде жуткой нереальной фигуры калеки-фронтовика.
Знаете, их было как-то много, и они появились сразу, как бы из небытия. Это, уже повзрослев, юношей с горечью понял, что они точно также разом исчезли с улиц, уйдя в небытие.
Мальчишкой, я приятельствовал со многими пацанами нашего квартала, вот у одного из них вернулся отец, такой же калека. Я слышал рёв его жены, (которая получила похоронку уже через года после войны на своего мужа), а теперь перед ней, воочию живой калека. Где его мотала судьба все эти годы - неясно.
Они жили в соседнем дворе. Вышли все соседи, кто-то плакал, у кого-то ходили желваки на лице, а кто и смотрел с равнодушным любопытством. Для нас мальцов, он был герой, и мы все завидовали своему приятелю. Но время шло, менялся мир, менялось моё сознание.
Впервые моё отношение к этой изнанке войны пришло связанное с отцом-калекой моего соседа, приятеля по улице. Был праздник Седьмого Ноября, стоял солнечный тёплый день. Как обычно, общественные здания у входов были украшены зелёными стволами бамбука увитые кумачовыми лентами.
Народ, празднично галдя, оживлённый устремился к центральной площади, где проходил парад. Тут я и увидел соседа калеку, который метался на своей тележке, и на его лице была такая мука. Не знаю, что на меня подействовало, но я проследовал за его тележкой. А он так же хаотично метался, то в какой-то двор, или в тупик.
Я не понимал его действий. Кругом были люди, и я наконец-то понял, он катился от людей. Наконец он выбрался к приморскому бульвару, неожиданно заозирался по сторонам, его лицо побелело, и он ринулся к поодаль стоящему толстому стволу магнолии. Его корпус наклонился, и я с ужасом увидел, что под ним разливается лужа.
Он писал, он так мучительно искал уединения и теперь прямо на улице, под магнолией, не выдержав писал под себя. Мне стало так стыдно, что я это увидел. Вот тогда, я впервые увидел, как плачут мужчины. Это небыли слёзы от облегчения, что ты справил нужду. Нет, в этих слезах было унижение перед своей беспомощностью, от жуткого беспросветного одиночества, от той несправедливости, которая обрушилась на него войной.
Вспоминаю, и слёзы наворачиваются на глазах, тогда пацаном я не плакал, но меня так глубоко это проняло, впервые увидел и ощутил всю неприглядность войны. Жизнь горькая штука, в ней горя и несправедливости больше чем счастья. Было бы иначе, мы бы жили в раю.
Мой приятель стал тяготиться своим отцом-калекой, которого любил, но и стеснялся. И я видел, он старается его избегать, стараясь, как можно меньше быть дома. Через год жизнь калеки нелепым образом оборвалась. И я был свидетель его конца. Точнее, что предшествовало этому концу. Тогда, послевоенные пацаны взрослели быстрее, чем сегодняшние - это, наверное, хорошо. Но тогда, его взросление сыграло злую шутку.
Мы играли на улице, когда раздался этот ненавистный звук подшипников об асфальт. Калека был немного навеселе, увидев сына, обратился к нему.
-Здорово Ванечка.
Ваня, как сорвался с цепи.
-Что ты ко мне пристаёшь, нажрался, так и катись в свою каморку, всех нас измучил, мама каждый день в слезах. Лучше бы ты погиб там на войне.
Понятно, он повторял слова взрослых. Ваня разрыдался, его душили слёзы. А калека отец, разом протрезвев, побелев как-то весь, скукожился, превратился в карлика. Опёршись руками, он приподнял своё тело, развернулся и неторопливо покатил от дома. На следующий день я услышал громкие рыдания матери моего приятеля. Приехала милиция, которая сообщила, её муж бросился с пирса в море и утонул, оставив записку, прижатую камнем - «В моей смерти виновата война».
Прошло много лет, Ванечка вырос, и в шестнадцать лет покончил с собой. Оставив записку - «В моей смерти виновата война». Мать его не простила, когда доброхоты рассказали о том, что сказал сын своему калеке-отцу. Она перестала с ним разговаривать. Но больше всего не простил себя Ванечка, который так любил своего отца.
Примерно, в это же время, у нас во дворе поселился бывший военнопленный, дядя Гиви. Такой грузный седой молчун. Жил он в сарае обитом изнутри картоном. Эта конура два метра на два, помещала только его топчан, табуретку с керосинкой, и у маленького окошка небольшой столик, за которым он ремонтировал обувь. Этим он зарабатывал себе на жизнь.
Я любил смотреть, за мастерством взрослых, и многому научился наблюдая за их работой.
В один из таких дней, когда я впервые подошёл к его окошку и смотрел, как дядя Гиви острым сапожным ножом обрабатывает каблук.
Неожиданно, он со всей силы бросил в меня башмак, который ремонтировал, разбив своё маленькое оконце, осколок стекла отлетел, поранив меня в щеку, обильно потекла кровь. Последнее, что я увидел, трясущегося с ужасом смотрящего на меня дядю Гиви.
Мать увидев на мне кровь, подскочила ко мне. Выпытав, что со мной произошло, она бросилась к каморке, и остолбенело смотрела, как грузный сапожник стоя на коленях, отбивая поклоны иконке на фотографии, плача, как ребёнок.
Вечером он постучался к нам и, не входя в комнату, попросил у меня и у мамы прощение. Постоял, а потом равнодушным голосом забубнил, рассказывая, как он сидел в лагере Освенцима. Сколько погибло людей и, что он до сих пор с ужасом, вспоминает глаза надсмотрщиков, чей один взгляд решал участь того или иного заключённого. И ему, на миг, мой взгляд напомнил то время, и он жутко испугался.
Он ушёл, а моя мама печальная долго сидела за столом, прижав меня к себе.
Так входила в меня война своей изнаночной стороной. Дядя Гиви через полгода бросился под поезд. Не вынес постоянного тыканья, что он был в плену, а поэтому предатель, а предателям положена только смерть - так ему сказали в Горсовете, куда он пришёл с просьбой в содействии получения комнаты.
Через улицу, прямо напротив нашего двора, в подвале, в котором раньше хранилось всякое коммунальное барахло, поселили семью из шести человек. Дворничиха с мужем на одной ноге и четверо детей, которые родились сразу в послевоенные годы. Самому старшему было шесть лет. Шёл пятьдесят третий год.
Мы сдружились со Спартаком, так звали мальчика. Армяне любят такие имена, у нас в школе даже учился Ганнибал. У Спартака была удивительная левая рука с шестью пальцами.
Отцу Спартака повезло. Для него война окончилась в сорок четвертом, когда он со своей ротой вышел из окружения, и прямиком отправился в лагерь под Минусинск. На лесоповале на него упало дерево, и часть ноги до колена ампутировали, сжалились и отправили домой, освободив досрочно.
Отец Спартака запил, бывший орденоносец, у которого отобрали все регалии, сломался и в горькую запил. Работал маляром и после очередной обмывки, сделанной покраски, напился в стельку и упал. Шёл проливной дождь, и он поскользнулся. Костыль сломался.
Нашли его захлебнувшегося в луже, в которую он упал лицом, и так был пьян, что не смог поднять голову. Его тоже забрала война.
Жизнь меня столкнула со многими фронтовиками, с разными судьбами. Но эти три случая врезались в мою память навсегда.
20 ноября 2010