Дума-благодаренье третье. ОТЕЦ. 1. Семь дней жизни

   От автора: некоторые главы этой повести я выложил на ПРОЗЕ в предыдущих циклах. Извините за повторы, но это "всё о нём"...


                -И сотворил Бог человека по образу Своему , по образу Божию   сотворил его...
                -И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь.
                -И назвал Бог свет днём, а тьму ночью.
                -И сказал Бог : да будет свет. И стал свет.
                -И сказал Бог: вот , Я дал вам всякую траву... и всякое дерево.., вам сие будет в пищу.            
                -И увидел Бог всё, что Он создал, и вот , хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой.
                -И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил  день седьмой от всех дел Своих, которые делал.
                ВЕТХИЙ  ЗАВЕТ.




                День первый. Исрулыкл-гонеф (воришка)
 
                Обида.

                Ужасно шумно в доме реб Гедали

Откуда же на самом деле взяться тишине в доме уважаемого в местечке реб Гедали – дер восерфирер (водовоз), где ранним весенним утром просыпаются сразу восемь детей и утро это не просто весеннее, но и предпраздничное: сегодня наступает пейсах и вечером наступит « дер эрштер сейдер», где детям (кто помладше) достанутся подарки от отца, а на столе появятся пасхальные блюда, о которых голодная детвора мечтала весь последний месяц
 Жена Гедали Хая трудилась не покладая рук два дня накануне праздника – приготовить гыфылте фиш, кейзелах из моцымейл и картофеля, эсык-флейш, ваныкы котлеткалах, пейсахекер борщ на такую ораву было делом непростым.
. Впрочем, орава могла быть и гораздо большей – у не отличающегося богатырской статью и отменным здоровьем благообразного реб Гедали и его могучей, с неистовым темпераментом жены Хаи родились 12 детей, но по печальной статистике бедных еврейских семей остались жить только восемь. Выжившая в результате естественного отбора великолепная восьмерка отличалась крепким здоровьем и волчьим аппетитом.
Как я уже говорил, реб Гедали был уважаемым в местечке человеком, но отнюдь не богатым и даже не зажиточным, а, проще говоря, бедняком. При этом Гедали владел и орудиями труда и средствами производства, то есть всеми признаками капиталиста, но, увы, таковым он не был. Ибо орудием труда Гедали была большая бочка и пара ведер, а средством производства служила неказистая лошадка, вернее мерин, по имени Шлепер.

Надо сказать, что по местечковой терминологии это была обидная кличка – шлеперами обычно называли низшее сословие в иерархической лестнице обитателей штейтале – мелких воришек, попрошаек , проще говоря, люмпенов. Буквально это слово переводится на русский, как несун, таскатель. Так вот, мерин Шлепер и растаскивал по всему местечку воду для штейтбалабусов, а заодно тащил на своих лопатках все многочисленное семейство Гедали, так как извоз воды и был основным источником доходов семьи.
А уважали Гедали за его образованность и философский склад ума. Он был образован ын лушнкодеш не хуже самого раввина Хаима-Герша. Любимым его занятием было чтение торы и толкование отдельных стихов и псалмов. По субботам и в праздники послушать рассуждения мудрого Гедали собирался цвет местечка, то есть именно те жители, которые и были клиентами водовоза в будние дни. В этом и состояла единственная радость бедного, но достойного человека.




                Лейбеню дер мишигенер и Хая

...Этим весенним утром и начался такой радостный праздничный день. Умытый и подстриженный, одетый по случаю праздника в темный лапсердак, брюки и башмаки,- одежда, которая извлекалась из шкафа только на йонтовн- Гедали ранним утром отправился в синагогу, где ему предстояло провести чудесный день в чтении молитвы и в общении с еврейским бомондом местечка.
Гедали был а эрлихер ид (благоверный еврей) и слыл для большинства еврейской общины чем-то вроде цадика местного значения. Для большинства, но не для всех.. Совершенно лишенный тщеславия, бескорыстный и доброжелательный бедняк Гедали тем не менее имел, хоть и немногочисленных, недоброжелателей. Особую неприязнь к образованному водовозу испытывал владелец лавки, примыкавшей к местечковому базару, Лейб Цапивкер.
 В заведении Лейба отоваривалась вся еврейская беднота, а поскольку денег у нее всегда не хватало, то чуть ли не пол-местечка были должниками лавочника. Приходилось влезать в долги к мироеду и громогласной Хае. Каждый раз, когда такое случалось, Лейбеню-дер мишигинер (так его просто, но со вкусом называла Хая) не упускал возможности отпустить едкую колкость в адрес Гедали:
"Хая, как, вы снова ходите пусто? Ай-яй-яй! Такой умный, такой начитанный реб Гедали никак не может узнать из своих книг, как заработать копейку, чтобы прокормить семью..."
При этом упитанная физиономия лавочника лоснилась злорадством и самодовольством. В семье Гедали торгаш Лейб был олицетворением зла и неприязни. По классификации Хаи он был ёлд – это емкое слово в репертуаре супруги Гедали одновременно обозначало хапугу, скрягу, упыря и просто жлоба. Я не случайно так подробно остановился на портрете антипода уважаемого реб Гедали – позже мы еще вернемся к этому персонажу по одному праздничному поводу...
На долю его жены Хаи остались второстепенные задачи: управиться с кучей детей, закончить подготовку к праздничному столу, убрать в доме и во дворе, накормить скотину... ну, и всякие там другие разные мелочи.

При весьма скромном бюджете семьи реб Гедали приготовить богатый праздничный стол было нелегкой задачей. Всю предыдущую неделю Хая провела на базаре, где всеми доступными ей средствами пыталась подешевле закупить продукты на пейсах. На необычно многолюдном перед христианским и иудейским пасхальными праздниками местечковом рынке Хая чувствовала себя как рыба в воде. Хая знала наперечет всех торговок и крестьян из соседних сел; излишне говорить, что и ее знали все – главным образом за , мягко выражаясь, шумный нрав. Хая тараном проходила рынок, попутно прицениваясь к продуктам, которые надо было прикупить. Манера общения с продавцами носила наступательный характер и агрессивность многодетной матери возрастала в обратной пропорции к деньгам, которые были у нее в наличии.
- Що це за здохлі карасики? – спрашивает Хая у рыбака, принесшего на базар свой утренний улов.
- Тьотю, хіба ж вы не бачите, що це здоровенні карпы тільки но із ставка, ще зябрами ворушать! – обиженно отвечает мужик.
- Скільки ж грошей ты просиш за ці зябри?
- Десять копійок за хвіст...
- Де ж ти таке бачив – десять копійок за якусь плотицю?..
- Слухай, т!тко, - закипает рыбак. – а не пішла б ти...
- Люди добрі! – обрадованно кричит Хая. – Гляньте на цього лабуряку: я торгую в нього рибу, а він відсилає мене під три чорти!
Ссорящуюся парочку начинают окружать зеваки, раздаются реплики в защиту конфликтующих сторон. Мужик смущен создавшейся ситуацией и избавляется от скандальной покупательницы, отдав ей три рыбины за двадцать копеек.
Хая продолжает свой маркет. Ну, что за йонтеф без бульона из хозяйской курицы (кошерной она станет, когда ее зарежет Хаим-Герш)?
- Скільки коштує це курча? – спрашивает Хая у крестьянки, с отвращением продувая попку увесистой курицы.
- Хаю, бiйтесь Бога, яке ж то курча? Ця курка заважить чотири фунти! Ви ж добре знаете, що мої кури iдять найкраще зерно.
- Нащо мені знати, що iсть твоя худоба. Кажи, що ти хочеш так, щоб взяти?
- Хочу два злота...
- А тiф не хочеш? – взрывается Хая, бросая бедную курицу ошарашенной хозяйке, и с чувством праведного возмущения продолжает таранить рынок.
А что прикажете делать, если в гаманце рубль с небольшим, а дома девять ртов и впереди такой большой праздник?



                А ойзвоф(исчадие)

...Пока Хая на базаре делает последние покупки, самое время рассказать о других членах большой семьи реб Гедали, то есть, понятное дело, о его детях.
Детки в семье богобоязненного Гедали и темпераментной Хаи рождались в кратчайшие допускаемые природой промежутки. Поэтому в числе ныне здравствующей восьмерки была засидевшаяся в девках 22-летняя Песя и двухлетний несмышленыш Ривка.
Старшая дочь была молчаливой, скромной и послушной девушкой. Большой красотой Песя не отличалась, равно, как и особой коммуникабельностью, поэтому сказать, что к ней выстроилась очередь из женихов было бы преувеличением, а проще говоря, чистой брехней. У Песи таки был жених, залетная птичка из Котовска Беня-аферист; а фаршлепте креньк (что-то вроде прихваченной болезни, если по-русски, как его за глаза дочери называла Хая). Беня был мелким спекулянтом, появлялся неожиданно в базарные дни и так же неожиданно исчезал. Он уже просил руки дочери у Гедали и Хаи, получил их (скрепя сердце) согласие, но уводить невесту из хаты не торопился.
 По большому счету, такого жениха следовало бы гнать в шею, но в доме подросла вторая невеста 20-летняя Зелда, у которой на примете уже крутилась парочка неплохих претендентов на руку и сердце.  Вы же знаете эти еврейские порядки, когда младшую дочь нельзя выдать замуж, пока старшая еще ходит в девках. Короче говоря, Беня тормозил естественный ход событий в патриархальной семье и, прямо скажем, с риском, если не для жизни, то для собственного здоровья испытывал терпенье будущей тещи.
Не отличавшаяся особыми талантами Песя работала на маслобойке. Весь заработок дочери Хая откладывала на приданое двум старшим дочерям, оставляя первой сущие копейки на личные расходы. Неприхотливая Песя имела одну лишь тайную мечту – скопить денежку и купить цветастый платок и сапожки – такие, как у дочери местной знаменитости аптекаря Пасова. Для этого она подрабатывала, убирая в корчме Васыля Кучера, у которого были добрые отношения с Гедалем. Полученную у Васыля плату Песя аккуратно складывала в металлическую коробочку из-под чая, а самую коробочку прятала в укромном застенке, в тайнике, о котором никто не знал и не догадывался. Каждый раз принося "свежую копейку", она трепетно пересчитывала свои сбережения.
 Эта страсть любоваться своим сокровищем в общем-то и испортила все дело. Однажды мельком за этим занятием ее застал Исрулык и, хоть сестра ловко спрятала коробочку под кофточку, он заподозрил неладное и отметил этот факт в своей цепкой памяти.

 Итак, оставим Песю с ее женихом и сокровищем и обратимся ко второй подрастающей невесте Зелде.  Вторая дочь была опорой матери, безответным исполнителем всей домашней работы. У нее был безусловный талант белошвейки: Зелда обшивала на старенькой швейной машинке всю семью и подрабатывала заказами соседей – людей бедных, а потому и плативших весьма скупо. Более подробно о Зелде, а точнее говоря, уже о Зине я расскажу позднее, если читателю хватит терпения листать эту книжку.
Позже всех проснулся старший сын Янкл – черноволосый, темноглазый, небольшого роста, но шустрый, быстрый паренек. Янкл работал подмастерьем у портного и уже начал приударять за местными красавицами. Накануне он вернулся поздно и с радостью поспал бы лишний часок. Но где ты тут поспишь, если с раннего утра возню и визг поднимает вся эта шушера, начиная с двухлетней Ривкале.

 Надо сказать, что с самой младшенькой у Хаи вышла неувязка. После рождения предпоследней дочери Голды супруги решили было, что "мешок завязался", так на тебе: через шесть лет (немыслимый, в нарушение всех традиций семьи реб Гедали технологический перерыв) Хая тряхнула стариной и в свои сорок шесть родила Ривку!
 Так вот, вся эта мелюзга Ривка, Голда и Рухл устроили такой гармидер, что Янклу пришлось оторвать голову от подушки, чтобы прикрикнуть на бузотеров. А после крика какой сон?.. Впрочем, жизнь не так уж плоха – впереди три выходных дня, хозяин-портной реб Нахем дал Янкелю праздничный бенефит в размере целого полтинника, вечером его ждет встреча с полногрудой красавицей Лыбой... Надо вставать!

О малышах, упомянутых выше, говорить нечего, кроме того, что они постоянно хотят есть, старшие нянчат младшую, вместе шалят и получают взбучки. А вот кого не обойти рассказом, так это средненькую Дору, которой уже "стукнуло" тринадцать. По нынешним меркам я бы назвал ее скороспелкой: подросток, но с уже оформившимися женскими очертаниями, не по годам развитую и шуструю. Она напоминала Суламифь, которую царь Соломон впервые увидел в расцвете тринадцати лет... Увы, Дора на глаза царю не попалась и местечковому околоточному, слава Богу, тоже. А бегали за ней 17 – 18-тилетние парни, приводя своим появлением в негодование бдительную Хаю.
Кто там еще остался из семейства Гедали? Ну да, конечно же, этот стервец, а ойзвоф Исрулык – это исчадие ада, эта постоянная головная боль реб Гедали и нервный тик его достопочтенной супруги, эта грозовая туча неприятностей соседям и родственникам – он опять с утра куда-то запропастился и теперь никто не может гарантировать результат его внезапного исчезновения.

 
                Возмездие.

                Хаймоля
          И то правда, Исрулыку сегодня предстоял напряженный день. На первый вечер пасхи была намечена акция мести крутозадому  Лейбеню-лавочнику за все унижения и обиды, нанесенные семье реб Гедали.  Исрулык приступил к ее реализации в условиях полной конспирации. Главным пунктом в выполнении поистине сатанинского плана был его ближайщий дружок Хаймоля.
             Хаймоля –полнейшая противоположность Исрулыку- послушный, добрый сын, уважительный и приветливый ко всем окружающим, аккуратный ученик в хейдере. И еще одно великолепное качество - он был верным другом, преданным и бескорыстным. Быть другом Исрулыка-гонефа дело само по себе чреватое постоянными неприятностями и хоть сам Хаймоля больших проступков не совершал, его дружба с этим шибенником Исрулыком стоила ему многих трёпок от родителей.
            Большая семья Глейзеров, где Хаймоля был единственным сыном после четырех дочерей, жила по соседству с семьей реб Гедали. Реб Айзик, отец Хаймоли, слыл состоятельным человеком, хоть кормить семью было непросто. Дело в том, что  большой эта семья была оттого, что жили у Глейзеров престарелые родители Айзика и его жены Рахили, а также убогая сестра главы семьи Лея, выполнявшая роль няньки для всех детей.
           Скромный и добрый Хаймоля обожал Исрулыка и готов был за него пойти хоть на плаху. В свою очередь Исрулык ценил преданность дружка и защищал его от нападок других мальчишек. Благо, что безобидного Хаймолю было кому зацепить. Впрочем,  вступаясь за друга, сам Исрулык частенько над ним же и подшучивал, порой достаточно зло.
           Чтобы план Исрулыка был понятней, следует рассказать о некоторых обычаях: в дни еврейских праздников существует традиция или ритуал (право, не знаю какое выражение более точное) посылать самым близким и уважаемым людям гостинцы, именуемые шолохмойнес. Семья Хаймоли состояла в родстве с семьей  Лейба-лавочника (Айзек был родным братом торгаша). Приятной традиционной обязанностью Хаймоли, как  единственного сына в семье, была доставка шолохмойнеса в дом  Лейба. Привлекала эта роль Хаймолю тем,. что кроме ответного гостинца посыльный одаривался разными  лакомствами, а то и монеткой отдельно.
           Так и в этот раз нарядно одетый Хаймоля с завернутым в бумагу гостинцем вышел из дому и вскоре случайно встретил Исрулыка. Нельзя сказать, что они давно не виделись,  но Исрулык выразил большую радость по этому поводу, а простодушный Хаймоля расцвел от удовольствия, выслушивая приветственную реляцию дружка. Как всегда при встрече, друзья посетили заброшенную клуню в дальнем углу двора Хаймолиного дома- любимое и тайное убежище, где Исрулык обычно пересиживал время после очередной проделки.
Отвлечь доверчивого товарища на короткое время каким-либо поручением не составило труда: именно за эти  минуты Исрулык успел заменить содержимое  гостинца заранее приготовленными для этого случая подсушенными конскими  каштанами, которые вокруг Шлепера лежали в изобилии. После этого, пожелав друг другу а гитн йонтыф, а гитн шабес,  товарищи разошлись. Хаймоля продолжил свой путь к дому Лейба, а Исрулык поспешил на праздничный ужин домой.

                Йонтойвн (праздник).

          Семья реб Гедале уже была в сборе. Мама Хая подавала на стол, ей помогали Песя и Зелда, малышня кружилась под ногами, заглядывая в казанки и кастрюли и жадно глотая слюнки. Ждали главу семьи,  который  вот-вот должен был вернуться с вечерней молитвы из синагоги (фын дер шил). На небосклоне зажглась первая звезда – сигнал всем благоверным евреям к началу дейм ерштн сейдер – первого  вечера Пасхи. Тотчас же в дом вошел весь такой светлый и одухотворенный после очищающих душу молитв реб Гедали и праздничный ужин начался.
           Проходил он по установленному и соблюдаемому на  протяжении веков  размеренному ритуалу. Пасхальные блюда следовали одно за другим в строгом порядке.  Сидящие за столом, даже нетерпеливая малышня, были увлечены  торжественностью происходящего.
             Кроме Исрулыка. Приближалось время, когда результаты акта возмездия будут преданы гласности, а выяснение лица, виновного в совершении этого преступления, не потребует много времени. К этому моменту Исрулык должен был насытиться  (неизвестно сколько времени придется  обходиться без пищи в результате грядущего скандала) и незаметно улизнуть в укрытие.
            Исрулык настороженно поглядывал в сторону дома Глейзеров, но там было тихо –окна  ярко  светились в честь праздника, семья Айзека мирно сидела за столом.

            Буря разразилась ранним утром следующего дня, когда в дом почтенного реб  Айзека вбежала его сестра со вчерашним свертком  в руках и бросила его на  накрытый праздничной, белой  с красной вышивкой           скатертью обеденный стол. Из развернувшейся бумаги на белоснежную поверхность выкатились отборные экземпляры лошадиных каштанов- результат хорошей работы органов пищеварения трудолюбивого Шлепера. В доме реб Айзека наступила пауза, напоминающая немую сцену в комедии Гоголя “Ревизор”. Затем родители бросились к кровати, где мирно посапывал после праздничного  вечера ничего не подозревающий Хаймоля.
 Сорванный по тревоге, осыпаемый тычками и затрещинами, ошеломленный и ошарашенный, он не мог взять  в толк, чего  от него хотят и за что ему так достается ранним утром, когда никаких проступков он совершить не мог. И лишь увидев на столе вчерашний пакет и его содержимое, бедный Хаймоля осознал, каким коварным образом и в какую халепу втянул его любимый дружок Исрулык. Но Хаймоля на то он и Хаймоля: верный и самоотверженный друг словом не обмолвился об авторе этой злой шутки. Добрый парнишка наскоро сочинил историю о том, что, проходя мимо хейдера вчера вечером, он встретил   одноклассников и  минут с десяток  провел    с ними. Быть может в это время кто-то и подшутил над ним.
 Проницательный реб Айзик сразу предположил, что это дело рук Исрулыка, но Хаймоля стоял на своем. Приняв огонь на себя и получив сполна за свой проступок, Хаймоля тем не менее остался доволен и горд собой.

                Где взять счастье так, чтоб всё сразу?..

             …Все это время  ранним утром в первый день Пасхи Исрулык сидел в клуне, наблюдая за развитием событий и готовый дать деру в случае, если Хаймоля “расколется” под пытками. Нельзя  сказать, что парня не мучила совесть за подложенную верному другу свинью.Пепел Клааса стучал в его   сердце и месть презренному Лейбеню должна была состояться. Этого мгновения он ждал долго. А то, что Хаймоля не был посвящен в планы, так это и лучше – совесть приятеля чиста и отвечать придется Исрулыку одному.
               Как мы уже знаем, все вышло наоборот. Трепку получил Хаймоля, а Исрулык вышел сухим из воды. Правда, и новорожденному было ясно, чьих рук это дело, но не пойман – не вор.
            Реб Гедале  укоризненно посмотрел своими глазами праведника на мятежного сына, а мама Хая отвесила  ему профилактическую затрещину, справедливо полагая, что такая мера применительно к Исрулыку не бывает незаслуженной.  Впрочем, было это порицанием или одобрением поступка  знала только сама Хая…
            В еврейском местечке, как ни крути, а шила в мешке не утаишь: слух о праздничном подарке на столе Лейба-лавочника стал общественным достоянием, а сам Лейбеню-дер мишигенер на длительное время – мишенью для насмешек доморощенных остряков.
           Что и требовалось доказать.
            Так уж устроен мир –никогда не знаешь точно, где найдешь, где потеряешь. Если главное дело – месть Лейбеню – прошло на удивление гладко, то очередная неприятность подстерегала Исрулыка в эти праздничные  пасхальные дни с неожиданной стороны.
           На праздник из далекого  Котовска приехал Песин жених Беня. Дело  близилось к свадьбе  и визиты соискателя руки и сердца  участились. По этому случаю девушка решила сделать долгожданные обновки –шаль и сапожки она уже присмотрела в «монопольке», но откладывала  поход на рынок, дожидаясь приезда суженого, чтобы вдвоем на виду у всего местечка  проследовать  за покупками!
             Выбрав момент, когда в доме никого не было, бдительная Песя забралась в лишь ей известный тайничок и извлекла оттуда на свет божий свое сокровище. Каковы  же были ее ужас и потрясение, когда в вожделенной коробочке из-под чая она обнаружила пропажу целого рубля из ее скромного достояния. Ужас постепенно перерос в ярость благородную, которая вздымаясь, как волна,понесла Песю во двор. Ухватив по дороге увесистую скалку от белья, разъяренная фурия бросилась на улицу с криком: “Где этот подлый гонеф Исрулык? Их ын цидройблен им дейм коп  (я раскрошу его башку), их ын махен фын им аш ын порех (я сотру его в порошок)!”
           Да, я забыл рассказать о том, что Исрулык таки проверил, что же столь тайно и тщательно прятала Песя от суда общественности. А обнаружив клад, не удержался поделиться с сестричкой ее радостью. Правда, он искренне был намерен взять только в долг  (уж больно хотелось послоняться по ярмарке, зайти в шапито, напиться зельтерской с сиропом, а главное, купить ремень с бляхой – мечту каждого мальчишки), а потом тихонечко возвратить должок на место. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад...

           Отыскать Исрулыка в тот день Песе так и не удалось. Его аморальным поступком была возмущена вся семья реб Гедали. Рассчитывать на снисхождение не приходилось и весь остаток дня, а также и ночь преступник провел в камере, то-бишь в известной уже нам клуне.
Добрый Хаймоля тайком принес ему ужин с праздничного стола. Меланхолично  прожевывая гыфылты фиш с лотками(блинчиками) фын моцымейл, Исрулык с грустью думал о  превратностях этой жизни, где удовольствие одного человека обязательно влечет за собой огорчение другого. Ему было искренне жаль потрясенную Песю, расстроенную маму Хаю, разочарованного в сыне реб Гедали и чуточку самого себя, такого нескладного и неудобного для всех.
 Под аккомпанемент этих невеселых мыслей Исрулык уснул на душистом сене в Хаймолиной клуне.



                День второй. Шидех(сватовство).

                Голод –не тётка
               
…Исрулык лежал на палатях широкой русской печи, что стояла на кухне в домике ребе Гедали. Была пятница после полудня. Хая только-только закончила все приготовления к праздничному (наступал шабис) ужину. Казанки и кастрюли млели во глубине пода печи, а сама печь хранила тепло от многочасовых кухарных стараний хозяйки.
 Все домашние разошлись по своим делам в предвкушении  субботнего вечера.
 Итак, Исрулык лежал на затертой порядком овчине, нежась в тепле, исходившем от печки, и думал думу свою о делах, уже свершенных и не законченных на прошедшей неделе. Что там не говори, а неделя была не такой уж плохой: все эти дни Исрулык помогал печнику Менделю, за что последний по-царски одарил его двумя злотыми (30 коп.), во вторник вместе с Хаймолей они проделали свой обычный трюк в лавке Лейба, разжившись при этом двумя французскими булками; вчера в короткой, но яростной драке Исрулык “пустил юшку” (разбил нос) своему заклятому врагу соседскому Мыколе, сыну того самого Кучера, у которого подрабатывала Песя. Кроме того, за всю неделю он не получил ни единой взбучки от мамы Хаи, а это что-то да значило.
 
Итак, жизнь была бы прекрасной, если бы не одно удручающее обстоятельство. Исрулык был смертельно голоден, о чем свидетельствовало непрерывное и достаточно громкое урчание в животе. Не то, чтобы семья ребе Гедали голодала, нет. Сам ребе работал изо всех сил, наполняя хозяйские бочки ключевой водой из соседней речушки, да и его жена Хая проявляла всевозможные усилия, чтобы дети были ухожены и сыты.
Дело в том, что Исрулык рос в то время не по дням, а по часам. В свои неполных 15 лет он выглядел значительно старше: ростом парнишка вышел на уровень брата Янкла, которому был 21 год. Растущий организм требовал сверхпитания, а где было его добыть выбивающимся из последних сил родителям?
Так, со смешанными чувствами, под аккомпанемент разыгравшейся в животе музыкальной драмы, Исрулык незаметно задремал.
Разбудил его сначала тихий, а затем более настойчивый стук в двери. Свесившись с печи и спросонья хлопая глазами, Исрулык произнес:
- Войдите!



                Шотхунем

В кухню вошли мужчина и женщина, которых он сразу же узнал. А как же их было не узнать, если тетю Двойру и ее мужа Цвейлыка знало все местечко от мала до велика. Об этой парочке стоит рассказать чуть подробнее.
 Дело в том, что Двойра и Цвейлык были шотхунем, то есть теми, что по-русски звучит “свахи”. Редкая свадьба в местечке проходила без участия этой почтенной парочки в селекционной работе по подбору жениха и невесты. Сложившаяся столетиями практика сватовства предполагала, что свахой обычно выступала женщина, очень редко этой ответственной работой занимались мужчины и уж совсем рекордным было занятие брачным сводничеством в тандеме!
 Предшествовала этому союзу драматическая история. Десяток лет назад “брачным подрядом” в местечке занимались две конкурирующие между собой группировки: с одной стороны уже известная нам Двойра, а с другой – Ривка по прозванью Сочеха со своим мужем Цвейлыком (кстати, имя это или прозвище автору неизвестно). Так как количество невест и женихов в местечке было все-таки ограничено, конкуренция между шотхенами носила ожесточенный характер, включая взаимное шельмование, всевозможные проклятия на головы соперников (вы же знаете, какие цветистые проклятия произносят еврейские женщины, да к тому же не простые, а обладательницы второй по древности после жриц любви профессии свахи!).
          Изредка, если интересы противоборствующих сторон сталкивались непосредственно на “объекте”, дело заканчивалось потасовкой. Реб Цвейлык при этом соблюдал нейтралитет, хотя в сватовских делах был оперативен и деловит не хуже своей жены.
Под давлением дружного дуэта Двойра начала отступать и постепенно сдавать свои позиции. Но судьба распорядилась по-своему, как это она обычно делает, не всегда принимая во внимание справедливость. Ривка неожиданно умерла от скоротечной чахотки, и убитый внезапным горем Цвейлык ослабил производственную деятельность. Чуть более года длилось вялое соперничество Двойры и деморализованного Цвейлыка.
А затем произошло то, чего не ожидал никто в местечке: Цвейлык и Двойра решили соединить свои судьбы на завершающей стадии жизни. Не скажу, что это была идеальная пара: дородная, видная, не лишенная привлекательности Двойра и маленький, худощавый с козлиной бородкой Цвейлык. Но кому, как не Двойре, был известен главный принцип брачного содружества: “Важно не действие, важен результат!”
Так вот, результат союза Двойры и Цвейлыка был самым положительным: сватовской бизнес оказался в одних руках, монопольное владение брачным рынком на ближайшие годы было обеспечено, характеры молодоженов оказались подходящими друг другу и счастливая пара прожила остаток жизни в добре и мире…





                Счастье привалило

Но вернемся назад на кухню в домике реб Гедали, где Исрулык вдруг увидел вошедших Двойру и Цвейлыка.
             -А гитн шабес, ингл (парень) – поздоровались вошедшие. – Родители твои дома?               
            - А гитн шабес, а гитн юр, - вежливо ответил Исрулык. – Дома никого, кроме меня нет, все разошлись по делам.
Двойра и Цвейлык перекинулись парой фраз, с интересом посматривая на Исрулыка.
Затем Двойра по-хозяйски присела за стол, Цвейлык присоседился рядом.
          - Ладно, подождем Хаю или реб Гедали, а пока поговорим с тобой. Спускайся с печи и садись рядом.
             С  этими   словами   Двойра   поставила   на   стол   приличный   узелок   и   стала   его развязывать.  Сердце  Исрулыка  застучало  быстрее, он подобрался в предчувствии большой удачи. От узелка волнами исходил запах пирожков с горохом, домашней колбаски и еще бог весть каких яств.
Через мгновение Исрулык уже сидел за столом, тщетно пытаясь пригладить ощетенившиеся после сна вихры волос. Являться к потенциальным клиентам с гостинцами было отличительной чертой этой пары шотхенов. Это был испытанный прием, который сразу располагал родителей будущего жениха или невесты к большей сговорчивости.
Читатель наверное уже догадался, что многоопытные Двойра и Цвейлык приняли рослого Исрулыка именно за того сына реб Гедали, кого они намеревались сосватать с дочерью местечкового шорника Абума, которая издали испытывала жгучий интерес к Янклу.
Понял это и Исрулык. Он хотел было честно признаться, что не тот, ради которого почтеннейшие люди пришли в этот дом. Но от запахов содержимого узелка урчанье в животе Исрулыка достигло звучания подобному игре духового оркестра в городском саду по воскресеньям.
Мудрая сваха знала, что путь к сердцу жениха лежит через его желудок. Это правило было универсальным и безотказным, многие успешные шидехи начинались именно с этих знаменитых Двойриных пирожков с горохом. Глядя на голодные глаза Исрулыка и помня о том, что семья реб Гедали живет, мягко говоря, не в полном достатке, Двойра не сомневалась, сто испытанный прием сработает и на этот раз. Большой удачей было и то, что родителей не оказалось дома и обработка этого лопуха, то есть потенциального жениха, обещала быть делом несложным.
- Эс, зиныню, эс (кушай, сыночек, кушай) – ласково проворковала Двойра, подвинув содержимое узелка ближе к жениху.
Исрулыка раздирали противоречия: его душа протестовала против обмана, но телесная оболочка… Телесная оболочка была смята и раздавлена запахом чеснока от домашней колбаски и видом запеченного в тесте  куренка, доверчиво протянувшего свои розовые пулочки в направлении Исрулыка.


                Случилось непоправимое:

 пирожки с горохом, колбаска, курица – все это практически само, без видимых усилий со стороны Исрулыка стало исчезать со стола. Челюсти юноши (а вернее говоря, отрока) работали мерно, но в большом темпе, как поршни мотора на соседской маслобойке.
Увидев скорость, с которой исчезала пища, Двойра несколько встревожилась, так как до ее полного исчезновения нужно было осуществить ряд формальностей, входящих в протокол классического шидеха. Деликатно, но решительно убрав сверток с остатками еды на другой конец стола, Двойра начала священнодействие, сразу беря быка за рога:
- Ну, зиныню, я вижу, ты такой большой, крепкий, наверное умный…Не пора ли тебе стать к тому же еще и самостоятельным?
- Спасибо, тетя Двойра. Быть самостоятельным это очень хорошо… - дипломатично ответил Исрулык.
- Вот-вот, и я так думаю. Хватит тебе прижиматься к дому родителей, пора самому заиметь семью и делать свое счастье!
Урчанье в животе Исрулыка прекратилось, голодный блеск в глазах исчез, а вместо него появились обычные слегка бесовские огоньки местечкового шкодника. Одновременно к Исрулыку вернулась способность быстро соображать в экстремальных условиях.
А то, что ситуация становилась экстремальной,  стало отчетливо ясно. Дело в том, что истинный жених Янкл, роль которого на время дружеской трапезы принял на себя самоотверженный Исрулык, как я уже перед этим рассказывал, крутил любовь с дочерью сапожника Аврум-Боруха красавицей Лыбой и в мыслях не имел никаких других невест. Все это, естественно, знал наш герой и ни о чем подобном, увы, не имели понятия достопочтенные свахи…
Поэтому Исрулык ответил осторожно и достаточно запутанно:
- Если Вы так считаете, то Вам надо поговорить с моими родителями; мне такие мысли в голову еще не приходили…
Такой поворот темы не устраивал Двойру: до прихода родителей она должна была склонить жениха к положительному решению. Поэтому женщина решила ускорить процесс дознания:
- Родители само собой, но у тебя и своя голова на плечах. Ты знаешь Эльку, дочь шорника Абума, который живет возле мельницы?
- Знаю, - ответил Исрулык: он действительно видел пару раз рябоватую, но стройную и сбитую дочь местного силача Абы.
- Так вот, она имеет к тебе интерес… А ты представляешь, какое приданое готов отдать реб Абум за дочь? Тебе такое и не снилось… Короче, как ты смотришь на этот шидех?
Исрулык поежился: разговор принимал нежелательный характер, неумолимая развязка становилась все ближе. Он напряг все свои мозговые извилины и вложил в ответ весь запас изворотливости, которая многократно выручала его из пиковых ситуаций:
- Почтенная Двойра, уважаемый Цвейлык! Вы же знаете, что такие вопросы в благоверной еврейской семье решаются с участием родителей. Если Вас интересует мое мнение, то да, Элька мне нравится, но кто я? Я только член семьи, а решается этот вопрос сообща…
Посматривающий одним глазом в окошко, Исрулык увидел красную с черным цыганскую шаль своей матушки Хаи, которая входила в калитку двора. Моментально сориентировавшись в обстановке, он радостно воскликнул:
- А вот и мама пришла! Пойду ее встречу…
 С этими словами он пулей вылетел в дверь, чуть не сбив с ног входящую в домХаю. 
- Что такое? Куда ты летишь, как мишигинер? – подозрительно спросила Хая. – Что ты успел натворить нового?
- Ничего особенного, мама. В доме тебя ждут гости, а я устал их забавлять – сбегаю к Хаймоле, погоняю голубей.
- Откуда гости, какие гости? – всполошилась Хая, но Исрулыка уже и след простыл.
...Сцена в доме реб Гедали была короткой, но динамичной. Не отличающаяся изысканной дипломатией Хая, увидев сидящих за столом Двойру и Цвейлыка, с порога заявила, что Янкл уже сделал свой выбор и в услугах  шотхенов не нуждается. Свахи были ошарашены таким началом разговора. Двойра сделала попытку перевести беседу на конструктивный лад.
- Уважаемая Хая, может не стоит торопиться с выводами. Мы же пришли с шидехом по поводу дочери самого Абума-шорника, красавицы Эльки. Тем более, что Вашему сыну она тоже нравится…
             -Моему сыну нравится Элька? С чего это вы взяли?
             -Но  он  сам  нам  только  что  об  этом  сказал! Кстати, где он – пусть сам повторит сказанное.
Хая ошарашенно смотрела на гостей, взгляд ее остановился на узелке с остатками былой роскоши и любящей матери все стало ясно. Схватив лежащую на припечке скалку, Хая выбежала во двор, где, разумеется, Исрулыком и не пахло…

                Цикрохенер вейдл

Спустя короткое время со двора реб Гедали вышли отчаянно переругивающиеся Двойра и Цвейлык. Оказывается, предварительное ознакомление с предметом шидеха и сбор информации были делом уважаемого реб Цвейлыка. В этот раз он то ли поленился, то ли счел лишним тратить время на сбор сведений о голытьбе, которая должна сомлеть от счастья, услышав такое брачное предложение. Короче, сегодняшний прокол был целиком на его совести, о чем Двойра с присущим ей темпераментом и колоритом речи высказала мужу по мере удаления от дома реб Гедали.
- Боже, ты видишь мои страдания? О какой парнусе (доходе) можно говорить, когда рядом со мной а цикрохенер вейдл (вялый хвост), а пыстыхалоймесер инг (пустопорожняя личность)? Этот штымп поленился узнать, какой из сыновей реб Гедали является женихом и довел меня, лучшую шотхеншу в местечке, до позора, который я не забуду до самой смерти. Я уже не говорю о том, что этот шибенник Исрулык слопал весь мой шелохмойнес (гостинец)! И все это из-за тебя, старый дурак, из-за твоей лени, которая родилась еще до того, как ты сам появился на божий свет. Что ты молчишь и плетешься за мной, как гышлугенер инт (побитая собака)? Вот придем домой и ди ист ба мир хопн печ ахыц кылыкес (очень сложное для перевода выражение - ты у меня получишь оплеухи… кроме кулаков)!
Все это Исрулык наблюдал и слышал сидя у крохотного окошка клуни во дворе у Хаймоли – любимом и самом надежном месте, где он пережидал бури и страсти – последствия своих свободолюбивых проделок.
 В целом Исрулык был согласен с оценкой уважаемой Двойры действий своего супруга, хотя с другой стороны, если бы не лень достопочтенного Цвейлыка, вкусный, подаренный самой судьбой, полдник вовсе бы не состоялся… Исрулык любовно погладил полный, без музыкальных вариаций живот, и с удовлетворением подумал, что впереди еще и праздничный субботний ужин.
- Нет, зачем зря роптать? Прошедшая неделька действительно выдалась, что надо!




              День третий.  Газлунем (нелюди).

        Холодный декабрь восемнадцатого...               

       Мне нравятся сегодняшние разговоры о том, что Винниченко был интернационалистом, Петлюра – противником еврейских погромов, Деникин  - белый рыцарь на вороном  коне, а батько Махно – сам чуть ли не еврей!
Новоявленные «красные следопыты» от истории на всякий манер тасуют колоду карт-фактиков, пытаясь ( в зависимости от пристрастий и антипатий) отбелить черное или очернить красное,  в своем усердии меньше всего беспокоясь об истине.
Громили, грабили и резали евреев именно упомянутые деятели, вернее, не они лично (так много народу им бы не вырезать), но ведомые ими головорезы. Несправедливо было бы не отметить чуть ли не решающую роль в процессе Холокоста гражданской  войны всякого рода бандитских главарей, этих «батьків» Антона, Семена, Ларивона и других атаманов Грицианов Таврических.
Конечно, и у «красных, и у  «белых» служили рабочие и крестьяне, не испытывающие пламенной любви к племени иудеев, но в Красной Армии хотя бы расстреливали мародеров и погромщиков. Хорошо это или плохо…
Как далеки были картины смены власти  в те мрачные годы от красочных сценок Александровской «Свадьбы в Малиновке»! Это несправедливо по отношению к авторам жизнелюбивой и искрометной оперетты, но когда фильм  смотрели мои родители - участники и свидетели тех событий - лица их были грустными. Происходящее на экране казалось неуместной пародией, в какой-то мере даже кощунством. Так глубока была печальная память о тех днях…
…Поздняя осень 1918 года на Подолье выдалась очень холодной. И хоть снежный покров еще не установился, по голой земле гуляли северные ветры и принесенные ими по-зимнему крепкие морозы.

     Шла гражданская война, власть в местечке менялась с калейдоскопической скоростью: белых сменяли красные, красных – петлюровцы или вояки Центральной Рады. А в перерывах между сменами власти (а они-то, перерывы эти, длились в то время дольше, чем сама власть властей) хозяйничали банды из местных громил, управляемые теми самыми разнообразными «батьками»
Может быть для остального населения городка смена власти и была делом принципиально важным, но только не для евреев, ожидавших худшего от всех мастей власть предержащих.
В то время, о котором ведется этот рассказ, мирный городок Стучин  оккупировала банда атамана Ларивона Сучка. Был сей предводитель родом из этих мест – отец его держал мельницу в соседнем селе Черноусовка.  По этой же причине и отряд  Ларивона в основном состоял из жителей близлежащих деревень.
На первых порах давние деловые  отношения местечковых коммерсантов с папашей Ларивона имели положительное значение: еврейская община через старого Охрима Сучка приносила атаману ежемесячную дань в обмен на лояльность банды к местечковым евреям .

    Ближе к зиме ситуация стала меняться. Началось наступление красных и промежуточное правление бандитов могло очень даже скоро закончиться. К тому же, среди рядовых головорезов начался ропот по поводу того,что атаман за их спиной сговорился с жидами, снимая себе сливки, а им, громаде, не достается ни шиша… Если добавить,что правящая в соседнем Градславе, имеющая  вдвое больше сабель, чем у Ларивона, банда атамана Христенко совершенно обоснованно распространяла свое влияние на расположенный в пятнадцати  километрах такой жирный кусок, как Стучин, то станет ясным, почему установившемуся балансу сил и относительно мирной ситуации в еврейском местечке подходил конец.

                Аз вей из ди идн (горе евреям)!

Началось все с погромов в одном из соседних с местечком сел Горшковке, где в ту пору проживало более ста еврейских семей. Как и стучинские евреи, они тоже платили дань Ларивону. Происки конкурента и грядущий конец бандитскому владычеству заставили атамана изменить тактику.
Он передумал брать частями и принял решение экспроприировать экспроприаторов ударными погромами, заодно давая возможность разговеть на еврейских  «харчах» заждавшемуся этой оказии воинству.
Громили еврейское местечко не кое-как, а с чувством, с толком, с расстановкой. Первыми под погромы попали состоятельные люди, но именно те из них, кто не успел откупиться предварительно у той у группы мародеров, которые в этот вечер вышли на промысел.
Погромы начинались, как правило, под вечер. В эти часы все еврейское население местечка пряталось в подвалах, сараях и клунях в своих и соседних подворьях. Дом реб Гедале в бандитском списке, вероятно, не числился, а если и числился, то в самом конце – уж больно беден и благообразен был хозяин. Наоборот, Айзик Глейзер, отец Хаймоли, слыл среди односельчан «денежным мешком» и его кандидатура была в первых строках упомянутого списка. Это и побудило реб Айзика обратиться к соседу реб Гедали с просьбой спрятать в своём доме семью в те часы и дни, когда по местечку проходили погромщики.
Конечно же, такой приют был связан с большим риском для самого реб Гедали и его семьи, но что мог ответить правоверный еврей своему соседу,  если Тора учит выполнять просьбу ближнего в нужде?
Вы правильно подумали: реб Гедали согласился и вся многочисленная мишпуха семьи Глейзеров перекочевала в его покосившийся домик. Золотишко и деньги Айзик надежно спрятал, домочадцы сидели в подвале хатки соседа, оставалось надеяться на Бога, что погром пройдет  стороной. О чем Гедали и Айзек долго раскачиваясь и бормоча молитвы, просили Всевышнего.
Когда наступал вечер и с разных концов местечка начинали доноситься крики и выстрелы, в подвал спускалась и вся семья реб Гедали. В тесном помещении сгрудились до двух десятков человек: старики, дети, мужчины и женщины стояли,  лежали вповалку на ряднинах, постеленных прямо глинобитный пол…
Это длилось часами, пока опасность погрома в этот вечер миновала. Поздно ночью Глейзеры крадучись возвращались домой, а на следующий день вся процедура повторялась снова…
В первые дни погромщики грабили и избивали бедных людей, но обходилось без жертв. До одного случая, который полностью изменил картину.
На окраине местечка стоял дом кузнеца Арки Гольдштейна, Арки-коваля. Тут же была и кузня, где Арки с двумя сыновьями денно и нощно работал, подковывая лошадей и вырабатывая разнообразный инвентарь для крестьян со всей округи. Авторитет Арки среди жителей близлежащих и даже дальних сел был очень высок. Могучий, кряжистый, с жилистыми руками, красивыми, хоть и несколько суровыми чертами лица, Арки слыл честным и справедливым человеком и удостоился высшего одобрения крестьян: “ В тебе не жидівська вдача…”
Под стать отцу были два сына Нухем и Моня, словно вылитые из стали, которую они полосовали с утра до позднего вечера, крепыши.
Арки постоянно подковывал лошадей козаков из гурта батька Ларивона, поэтому и чувствовал себя более спокойно, чем другие жители местечка…

                …Надо же было такому случиться,

что в кузницу Арки к полудню того злосчастного дня наведались человек пять  “ козаків” из банды Христенко. Хлопцам, находившимся на хорошем подпитии и возбужденным сварой, из которой они только-только вышли, нужно было подковать пару лошадок, захромавших в пути.
Арки и его сыны выполняли чей-то срочный заказ и трудились у молота и наковальни, не поднимая головы с раннего утра. В тот момент, когда подъехали гайдамаки, кузнецы присели перекусить за столиком там же в углу кузницы. Двое мужиков, чьи лошади захромали, зашли в кузню. Один из них, более молодой приземистый и толстоватый (на украинском языке есть очень сочное слово – опецькуватый) властно и грубо заорал:
-Гей, Мошко, де ты там? Швиденько, підкуй наших коней, бо ми запізнюємось.
- Зараз поїмо і зробим усе, що треба, - спокойно  ответил Арки.
- Потім будешь хромкати свою мацу! А-ну, мерщій, підніми свою гладку сраку та негайно до роботи.
Так к Арки Гольдштейну никогда и никто не обращался. Кулаки кузнеца сжались, а по лицу заходили желваки. Арки сдержался, но но не сдержался младший из сынов Моня.
- Що ти галасуеш? Не можешь зачекати три хвилини?
В забитую винными парами и ощущением полной безнаказанности голову  “опецькуватого” бросилась шальная  кровь:
- Ах ты ж жиденя зашмаркане! Ты ще будеш патякати, мать… Зараз я закрию твою смердячу пельку!
 И выродок наотмашь с оттяжкой ударил нагайкой любимца Арки красавца Моню по лицу.
         Нет, Арки не бил “опецькуватого”. Он даже не ударил, а положил руку на каракулевую папаху вояки и тот рухнул, как подкошенный.    
Второй бандит, что постарше, ошалело смотрел на происходящее, а затем, опомнившись, рывком выхватил из-за пазухи обрез и с криком  “Хлопці, наших бьють!” не успел даже поднять оружие на Арки, сбитый ударом железного кулака старшего сына  Нухема.
Вбежавшие в кузницу трое оставшихся разбойников, увидев лежащих на земле собратьев и обрезы в руках кузнецов, с воплями и проклятиями, тесня друг друга, бросились к лошадям и стремительно умчались в сторону Градслава.
К несчастью для себя и для еврейской общины, горластый и напористый, мужичишко на поверку оказался плюгавым и хлипким. Случилось ужасное и непоправимое: глиняный пол кузницы оказался тем самым местом, где душа  “опецькуватого” распрощалась с телом.
Этот эпизод обернулся большой бедой для еврейского населения местечка. Руки атамана Христенко были развязаны для того, чтобы подмять под свое владычество Стучин.
Кузнецы, конечно, ушли из местечка. В доме Гольдштейна остались женщины: парализованная теща Арки и его жена, не захотевшая покинуть мать.
Они же и стали первыми жертвами погрома, который учинила банда батьки Христенко спустя несколько часов в тот же день. Следующими жертвами разгула животной ненависти и беспощадности стала семья владельца маленькой железоскобяной лавочки совершенно мирного Еськи Шаеича. Нелюди вырезали девять человек – всю семью от мала до велика… Всего жертвами того налета стали  до тридцати человек жителей местечка. “Опецькуватий” был отомщен, заодно славное воинство отбыло в сторону Градслава с обозом набитых еврейским добром подвод.

                Откуда дровишки?

…Всю эту ночь и два последующих дня семьи реб Гедали и реб Айзика провели  в подполье. Так вели себя и остальные жители, местечко казалось вымершим.
Еды в подвале было достаточно, но донимал холод. Ранняя зима полностью вошла в свои права, ночная стужа проникала в сырой подвал и причиняла муки, особенно четырем старцам из семьи реб Айзека.
Исрулыка особо угнетало бездействие, его натуре претила атмосфера тревожного и безнадежного ожидания, которая царила в подполье.
Глядя на заклякших от холода стариков и детей, Исрулык понял, что ему не избежать участи Прометея (Янкл, к своему счастью, в эту осень был на подработках в Одессе).
Запасы дров у реб Гедали закончились: дровяной склад, которым владел местный купчик Габай Раковский, был реквизован сначала петлюровцами, потом красными, а теперь им управлял ларивоновцы. Получить дрова со склада можно было лишь в обмен на ценные вещи (золото никто не высвечивал). У реб Гедали ни того ни другого в помине не было, поэтому семья согревалась благодаря ночным рейдам сыновей Янкла и Исрулыка через секретный лаз к одному из штабелей дров.
Золотишко же и другие вещи реб Айзика, как я уже говорил, были надежно припрятаны, да и большого желания раскошеливаться у почтенного штейтбалабуса тоже не было.
Сравнение с Прометеем  (о котором, естественно, Исрулык не имел ни малейшего понятия) покажется небольшим преувеличением, если знать о том, что охранники дровяного склада обнаружили тайный лаз,  большую прореху в штабеле и уже недельку подкарауливали  осмелевших  от удачных вылазок наглецов.
Ничего об этом Исрулык не знал, когда, захватив тележку, которой Гедали подвозил от повозки со Шлепером до места назначения небольшие  бочонки с водой, отправился потаенной  тропой к секретному лазу в ограде склада… Дрова уже были аккуратно уложены на тележку, когда Исрулык услышал позади себя чей-то насмешливый голос:
-Що, накидав дровець? Зігрітися захотів? Ах ты, жиденя миршаве, нарешті впіймався паскуднику! Гей, Миколо, ходи-но сюди. Подивись на цього стромплявого цвейлика, що зазіхнув на громадську власність.
Сонный (дело было ранним утром), с залитыми с вечера самогоном глазами Микола безразлично глянул на съежившегося от страха Исрулыка и небрежно буркнул:
- Що там на нього дивитися? Стрільни цього куроїда, щоб іншім невповаз! було.
И, не дожидаясь ответа товарища, Микола щелкнул затвором своей берданки.
 …Исрулык никогда не рассказывал об этом случае. Слышал я это от матери и его сестер. Что пережил 17-летний юноша ранним зимним  морозным утром под прицелом бандитского ружья можно только догадываться…
-Зачекай, Миколо! Якого дідька кінчати його зараз, коли він може ще наостанне бути корисним товариству. Все одно треба довезти дрова на опалення в управу, то хай цей жидівський виродок і тягне туди свого візка. Там йому й випишуть довідку у штаб Духон!на.
Козаки радостно засмеялись удачной шутке. Первый взял наперевес свой бердан, Исрулык впрягся в постромки и отправился в свой последний путь по узкой, извилистой, поднимающейся вверх  деревенской улочке в направлении управы.
По этой дорожке Исрулык хаживал сотни раз, здесь ему был знаком каждый кустик и пенек. Вдоль улочки стояли крестьянские домишки, хозяйские изгороди и заборы формировали ее абрис. План спасения созрел в быстрой  головке пленника сразу же, как только они тронули с места. В полукилометре ходу за поворотом  стоял   паркан (сплошная  ограда) вокруг «обісця» Васыля Кучера. Прочный и высокий забор, тем не менее, имел дыру, тщательно прикрытую досками, которой пользовались Исрулык и соседский Микола при необходимости срочно ретироваться от трепки за очередную выходку. В нескольких шагах от спасительного лаза  Исрулык остановился, снял постромки и попытался развернуть тележку на повороте. Усилия его не увенчались успехом и конвоир, опустив ружье, стал подталкивать тележку снизу, чтобы помочь ее развороту.
В этот момент освободившийся от постромков Исрулык резко толкнул тележку назад и стремительным броском сиганул в дыру за паркан. Все произошло настолько  быстро, что конвоир вначале застыл с выпученными глазами, а затем, громко матерясь и проклиная все жидовское отродье, стал беспорядочно палить из винтовки по хозяйскому забору. Пробравшись во двор через ту же дыру, незадачливый охранник не увидел никого, кроме разбегающихся по двору кур и спрятавшегося в конуру, истошно лающего с перепугу, дворового пса…
Исрулык же уходил задами дворов подальше от отцовского дома, чтобы, упаси Бог,  не привлечь внимание бандитской своры к этой окраине местечка.
Конвоир, отчаянно ругая себя, злобно пнув ногой,  опрокинул тележку с дровами: до управы было достаточно далеко, а таскать на себе транспортное средство у измученного ночной пьянкой служаки никакого желания не было.

             Ейн мул а хохме (номер проходит лишь однажды)...

…Попав домой, Исрулык не стал рассказывать о случившемся с ним: за  утрату тележки можно было схлопотать  выволочку от отца, а еще и, по старой памяти, затрещину от мамы Хаи.
Кивнув Хаймоле на выход, он выбрался из подвала в хату, вслед за ним подался приятель, которому Исрулык изложил свой  план: задача Хаймоли – пройтись по злосчастной улочке, а также возле управы и разведать, где казаки оставили тележку.  Затем, сообразуясь с обстановкой, Исрулык собирался увести от супостатов свое кровное, без чего реб Гедали не смог бы осуществлять транспортный гешефт.
К большой удаче дружков опрокинутая  конвоиром тележка так и осталась под парканом дядьки Кучера. Поскольку волочить ее предстояло по кочкам и буграм огородов, на тележке оставили лишь несколько поленцев. За остальными решено было возвратиться позднее. Вернувшись с тележкой и дровами  домой  Исрулык уже с чистой совестью, с чувством исполненного долга  рассказал всему двухсемейному бомонду о своем приключении, приукрасив и без того драматическое событие живописными подробностями.
Все, естественно, были восхищены поступком Исрулыка, кроме мамы Хаи, которая представив себе смертельную опасность, которой  подвергался ее сын, горестно запричитала:
- Вэй из мир! Дер цидрейтер коп ыт махн мэх кали (Горе мне. Эта раскрученная голова принесет мне беду). Заклинаю тебя: чтобы я не дожила до завтрашнего дня, чтоб меня резали на  мелкие кусочки своими шашками все вместе петлюровцы, деникинцы и разбойники этого мукомола Сучка, если ты посмеешь еще раз проделать такой номер!
Исрулык,  хлебнувший вдоволь страха    утром этого дня, не собирался повторять вылазку на дровяной склад. По крайней мере в ближайшие дни. Но ему не давала покоя мысль о разбросанных возле кучеровского паркана поленьях, которые наверняка станут в ближайшие часы добычей соседей. Если, конечно, вовремя не подсуетиться…
Сынок с уважением относился к заклинаниям матери и, понятное дело, не хотел ничего плохого и даже более того, подбил бы любой глаз  всякому, кто попытался бы хоть словом ее обидеть… Поэтому, чтобы не нарушить заклинания, он решил просто прогуляться в третий раз за  день по той  же богом проклятой улочке. Хаймоле Исрулык поручил теми же задами и огородами доставить тележку к уже известной дыре в заборе…
…Материнское сердце не зря предчувствовало беду. Через десяток минут во двор реб Гедали вбежал насмерть перепуганный Хаймоля:
- Тетя Хая, Исрулыка поймали бандиты!
- Где?! – только  и смогла выдохнуть Хая, чувствуя, как останавливается ее сердце.
В следующую минуту, как есть простоволосая, с калошами на босую ногу, она уже бежала  по перепаханным,  в замерзших кочках, огородам, понимая, что в каждую секунду жизнь сына может оборваться… 

                Газлунем.
         
Бандиты убивали Исрулыка. То ли случайно они оказались на улочке, то ли поджидали на повороте, но не успел парень подобрать первое поленце, как его оглушил удар здоровенного кулака. Козаков было трое, в том числе и незадачливый конвоир:
- Піймався, виродок! Вирішив, що вже зловив бога за бороду! Зараз ми тобі вкажемо найближчу доріжку до господа…
Двое мужиков били лежащего на земле парня ногами, а конвоир орудовал выломанной из забора  палицей. Исрулык корчился на земле, прикрывая руками голову и вскрикивая  после  каждого удара кованных сапог.
Хая еще издали заголосила, зашлась в истошном крике:
- Хлопці, рідненькі, стійте, не бийте мою дитину! Ви ж його заб”єте до смертi! Ой,   горе мені…
С разбегу она бросилась к сыну, накрыв его своим большим и сильным телом. Град ударов обрушился уже попеременно то на Хаю, то на лежащего под ней сына.
- Синочки, дорогі мої, зупиніться, змилосердстуйте, не губіть мою дитину! Хіба ж у вас немає матерів, отямтись заради них!..
Она ползала в ногах у распаленных ненавистью громил, обнимала и целовала грязные сапоги,  ложилась под их удары, продолжавшиеся  несмотря на отчаянные  стенания матери, стоны и крики Исрулыка…
…Мужики устали размахивать ногами. Надо было кончать, но кончать следовало обоих – и мать, и сына: Хая лежала, накрыв Исрулыка своим телом и вцепившись в него мертвой хваткой.
Не выдержал напряжения момента сам «конвоир».
-А, хай йому  селячина! Пішли, хлопці, геть. Це пащеня тепер здохне без нашої допомоги, а якщо виживе, то запам”ятає на все життя , як гендлювати з козаками.
Избитая бандитами, с опухшим от ссадин лицом,  Хая и парализованный страхом, бледный, как стена, Хаймоля волокли злополучную тележку, на которой лежал стонущий Исрулык. Подняться он не смог – правая  нога оказалась перебитой в голеностопном суставе, сломанные ребра причиняли боль на вдохе.
Увидев избитую, опухшую от слез и побоев жену и изувеченного сына, мудрый и  добрый, никогда не произносивший дурных слов, реб Гедали потемнел лицом,   с ненавистью и болью прошептал только одно слово:
- Газлунем…
Привезенные Исрулыком дровишки дружно разгорелись в установленной в подвале «буржуйке» с дымоходом, выведенным в смотрящее на задворки окошко. Ближе к раскалившейся, весело гудящей печке прижимались старцы и детвора, а влажный подвал заполнялся ее благотворным теплом.
Хая вскипятила таз воды, вымыла и перевязала раны и ссадины на теле сына. Любившая брата больше других, 12-летняя Рухл  сидела рядом и гладила его непокорные вихры. После потрясений этого страшного дня Исрулык, несмотря на боль в груди и в ноге, почувствовал себя легко и радостно.
Молодой организм успешно справился с задачей, которую перед ним поставили кованые сапоги ларивоновских опричников и через неделю Исрулык медленно прогуливался по улице местечка. На память об этом печальном случае осталась походка: всю жизнь теперь он будет едва заметно хромать и тянуть правую ногу.
В тот день, сама того не зная, мама Хая спасла сыну жизнь дважды. Впрочем, тогда об этом не ведал никто, да и читатель узнает эту  подробность позже…


               
                День четвёртый. Вечера на станции близ Одессы.

                Мешочники.

                Эту категорию людей хорошо помнят те, кто проживал в поселках на железнодорожных станциях юга и юго-запада Украины в первые послевоенные годы. Два года подряд в 1947-1948 годах в Молдавии и на юге Украины случились сильнейшие засухи, приведшие к страшному голодомору население этих областей. В западной же Украине эти же годы выпали урожайными и сытыми.
Единственное спасение людей - челночное движение с юга на запад, дабы закупить или обменять вещи, драгоценности на продукты питания, главным образом, на зерно, крупы и сало.
                Маршрут во многом напоминал дорогу жизни через Ладожское озеро: перемещение людей также было связано с риском для жизни, правда уже по другим основаниям, нежели на блокадном пути. Здесь людей косил голод, болезни и бандиты.
                Наша станция- узловая для движения с юга на запад, восток и север к хлебным местам, где можно было разжиться  продуктами и спасти оставшиеся дома семьи. Соответственно здесь и образовался пересадочный пункт для сотен несчастных, ежедневно прибывавших на станцию со всех сторон света, которых и называли словом со времён Гражданской войны-мешочники.
                Так уж повелось, что беда одних людей оборачивается спасением для других. В условиях карточной системы жизнь  детей и взрослых и на железнодорожной станции протекала голодно и холодно. Не более половины трудоспособного населения имели возможность хоть что-то заработать на станционных объектах или на немногочисленных маленьких госпредприятиях. Остальные перебивались мелкой торговлей и ремонтом, что однако также было небезопасно, так как первое именовалось спекуляцией, а второе требовало патента, который порой делал  сие занятие бессмысленным.
               Сотни этих мешочников, ожидавших  поезда в разные направления,  нуждались в ночлеге. Маленький станционный зал не вмещал и десятой части пассажиров. Ночевать в станционном скверике даже летом без риска лишиться груза, а заодно получить “перо в бок”? На это могли решиться только нищие. Поэтому относительно надежное пристанище для себя и своего товара люди находили в домах посельчан, расположенных в радиусе полукилометра от вокзала.
 Плата за крышу над головой взималась продуктами (кружка крупы, миска зерна, кусочек сала), реже деньгами или вещами. Понятное дело, что ближе к станции стояли, как правило, еврейские домики, так называемое в поселке “местечко” - государство в государстве.
               Вообще, наблюдения показывают, что евреи каким-то невероятным чутьем определяют места будущего жизнеобеспечения и традиционно гнездятся возле рынков, вокзалов, портов.Чего только стоит еврейская Молдаванка вокруг легендарного Привоза в Одессе!

               Вот таким образом, местечко и существовало в это голодное и смутное время. Как правило, хозяева оставляли себе комнату побольше, где сбивалась вкучу вся семья, а в остальных ночевали мешочники со своим скарбом.

                Так дальше жить нельзя!

               Не был исключением в ночлежном бизнесе и дом Исрулыка, расположенный в непосредственной близости от вокзала. Семья занимала крайнюю комнату и крошечную кухоньку, а в двух больших гостиных на полу вповалку спали мешочники, подложив под головы свой драгоценный груз и укрывшись овчинами или другой одежкой. По углам комнат на тумбочках чадили по керосиновой лампе с прикрученным  (для экономии керосина) фитилем. Вообще-то, поселок благодаря станции был электрофицирован, но по ночам свет частенько отключали.
                Обычно за полночь у Исрулыка наступала вторая смена. В кухоньке за русской печкой стояла маленькая (из трофейных) швейная машинка и отец семейства тайком подшивал какой-нибудь левый заказ. Жена его Шейнале, одев старый ватник и такую же древнюю довоенной ажурной вязки шаль, выходила во двор и зорко стерегла покой безлюдной ночной улицы: в любой момент мог появиться гроза всех мастеровых фининспектор Павло Гулеватый.
         Вот такая ретроспективная картинка жизни первых послевоенных лет: в доме стоит спертый тяжелый воздух – запахи немытых тел, пота и чеснока, входившего в рацион каждого мешочника; на улице трескучий мороз, полная луна освещает замерший (словно вымерший) поселок, развалины разбомбленных домов;  завывания тощих собак, тень крадущегося вдоль забора фининспектора… Тоска.

                Махн еймыцн мишиге (покуражиться над кем-то).
        Исрулыку же мириться с безысходным существованием не хочется: ведь только лишь закончилась война, повеял ветерочек надежды на лучшую жизнь и душа рвалась хоть как-то, хоть в чем-то ее, эту жизнь, приблизить.
И он придумывал, как   же встряхнуть серое однообразие будней. Для  осуществления своей затеи Исрулык достал с чердака странную одежку из плотного холста, напоминавшую одновременно одеяние монаха, поповскую рясу и тогу иезуита;  старые донельзя растоптанные валенки и какую-то то ли ушанку,   то ли треух,оставшийся, быть может, от квартировавших в наших местах полторы сотни лет назад суворовских солдат.
Местечковая элита из числа хойзекмахеров (шутников) и соседей была извещена о предстоящем этим вечером представлении.
Исрулык напялил на себя топорщившийся  балахон, нырнул в разбитые валенки, водрузил вкривь и вкось шапку-треух,  для убедительности слегка прукрасил печной сажей физиономию и превратился в существо непонятной социальной принадлежности (что-то вроде прародителя нынешних бомжей).

            ...Со двора нашего дома вышел странного вида мужик с суковатой палкой в руке и, энергично ковыляя, двинулся вдоль по улице. Внешне сей тип смахивал на сельского священника, если бы не необычное сооружение, прикрывавшее голову путника. Вел  себя субъект также довольно подозрительно: прогуливался взад-вперёд по вечерней улице, приставал к редким прохожим, которые  недоуменно шарахались от этой одиозной фигуры. Таким образом Исрулык разминался и входил в роль, с удовлетворением убеждаясь в том, что  никто из прохожих его не узнал.
               После разминки началось само представление. Первым на тернистом пути Исрулыка стоял дом Дмитрия Воскобойника. Мотл Воскобойник был очень правильный человек, невероятно дисциплинированный и законопослушный. Он входил в районную номенклатуру и принадлежал к числу вечных замов.
 В зависимости от конънюктуры. Мотлом затыкали все кадровые дыры, будь то маслозавод или сельпо, кооптах или артель: как легендарный Фунт, Воскобойник был заместителем порой целый год не назначаемого директора.
Мотл нес свой крест, как могендовид –истово и торжественно. Поэтому, когда раздался громкий стук в ставни и глуховатый голос провозгласил: -“Це я до вас від Пилипа Івановича”, - Мотл  ни секунды не медля открыл дверь.
               Внешность посланца районного начальника несколько удивила Воскобойника, но его пиетет перед руководством был столь высок, что он отбросил сомнения в сторону.
             -Які  справи до мене має шановний Пилип Іванович?
             -Я не знаю, що конкретно. Мені доручили передати Вам цього листа, який необхідно терміново зачитати на активі промартїлi.
Исрулык тут же передал пакет со страницами из старой тетради сына- третьеклассника, скрепленный клеем из белой муки.
             -Пилип Іванович просили, щоб ви йому протелефонували зразу ж після зборів.
С этими словами посыльный развернулся и поковылял прочь от дома Воскобойника, который уже с тревожной задумчивостью смотрел ему вослед.
               Небольшая кучка народу, находясь на приличном расстоянии, наблюдала завязку интриги.  Находясь на безопасной позиции и убедившись, что Мотл закрыл дверь, Исрулык присоединился к болельщикам, все стали ждать первых всходов. Расчет вполне оправдался: минут через пять точный, как хронометр, Мотл вышел из дому и рысью направился собирать членов партактива. В толпе раздался радостный смешок: начало доброму делу положено.

                Юдалес эйер...

               Пока Воскобойник будет собирать свой актив и беседовать с Пилипом Ивановичем, Исрулык, сопровождаемый эскортом остряков, направился к  жилищу следующей жертвы спектакля. На сей раз это был домик Юдале. Конечно же, Вам не терпится узнать, кто такой господин Юдале. Удовлетворяю законное любопытство.
               Сначала об имени. Вообще-то, звали его Ныся. Но настоящего имени никто не знал, а называла  так, может быть, лишь супруга. Для всех он был Юдале, Юдл. Почему? Юдале был малорослым, тщедушным, длинноносым и страшно крикливым еврейчиком. Но слово еврейчик в те времена не употреблялось - нормальные антисемиты – аграрии - называли евреев жидами, а откровенные юдофобы – оставшимся от немецких оккупантов мерзким словом «юде».
 Типичный еврейчик, жидок Ныся получил свое прозвище Юдале еще будучи за проволокой гетто. За ним оно и осталось на всю жизнь, заменив на долгие годы имя, данное при рождении.
Занимался Юдале перепродажей скота (потом это занятие получит респектабельное название “заготовитель”). Юдале был прирожденным коммерсантом, цепким и хватким, мастером торга и инсценированных скандалов.
             …Приход посетителя застал его, когда он готовился отойти ко сну. Юдале сидел за столом босой, в одних подштанниках и пил чай со своей молодой женой. Да-да, молодой ибо первая его супруга умерла в гетто и отчаянный Казанова под метр пятьдесят пять ростом уговорил красивую девушку лет на двадцать моложе выйти за него замуж.
 Кайфующий в узком семейном кругу Юдале был отвлечен громким и настойчивым стуком в дверь. Наспех набросив на спину пуховый платок жены и всунув ноги в калоши, Юдя вышел в холодные, морозные сени и спросил:
               -Хто це там грюкає? Що треба?
               -То ж я з Вербової від Івана Шпака. (был такой король скототорговцев и мясников). Він доручив відвезти Вам порося. Ось воно тутечки, кажiть, куди його діти?
               -Яке порося, що за порося? –засуетился Юдя, - я ж йому нічого не казав.
               -Ну, якщо ви не берете це порося по 300 карбованців за кіло, то я піду до Хаїма та й віддам йому кабанця.
Услышав цену в полтора ниже базарной, Юдале всполошился:
               -Ша, стривай, шо ти такий нєрвений? Я ж тільки хотів спитати, скільки важить те порося?
               -Отож поки я тут патякаю з Вами воно вже мабуть схудло на кіло. Каж!ть, берете кабанця або ні. Важити будете пізніше.
               -Беру, беру, трасця твоїй мамі. Давай його сюди у сіни – ранком зважимо і візьмешь гроші.
           Пока шла эта перебранка, Юдале основательно продрог, но заходить в дом пододеться не решался, а вдруг этому гою взбредет отвезти кабана мяснику Хаиму.
Юдале открыл дверь и в сени вместе с морозным ветерком влезла жестяная спина Исрулыка. Влезла и застряла в дверном проеме. Пришелец попробовал затащить в сени свинью, но, очевидно, попался крупный экземпляр и мужик изо всех сил, но тщетно пытался справиться со скотиной.
 Визгливый смех зрителей воспринимался, как визжанье свиньи. Так продолжалось три, пять, десять минут. Юдале уже не дрожал, а трясся от холода, его тонкие ножки в солдатских с тесемками кальсонах посинели и потеряли чуствительность. Он уже не кричал, а вопил истошным голосом:
              -Гей, бандюго! Ти затягнешь, нарешті, свого хозера? Я вже через тебе відморозів собі яйці!
           Визг кабанчика, а точнее говоря, смех уже порядком пополнившейся толпы был ему ответом. Юдл забарабанил изо всех сил худенькими кулачками по жестяной спине клиента, но на  того эти комариные укусы не возымели никакого действия.
 Положение спасла жена Юдале Броня. Почувствовав угрозу единственному несомненному достоинству сексапильного мужа, она схватила увесистую кочергу и с силой молодой страсти, защищающей свое кровное, нанесла удар по постылой спине. Второго удара Исрулык дожидаться не стал.
     Когда раэъяренный Юдале выскочил во двор и увидел толпу радостно гогочущих односельчан, он понял, что стал объектом злой шутки, но догонять  «посланника Шпака» было поздно –  спина проходимца маячила далеко на безлюдной улице…

                Дер гой от гыпейгерт...(инородец гикнулся).

            Представление близилось к своему апогею. Следующим объектом экспансии стал дом Исака Тыкмана.  Этот хозяин слыл весьма уважаемым в местечке человеком: фронтовик, вступивший в партию на фронте в 1942 году, инвалид войны (ампутирована нога), серьезный и мудрый человек.
            Еще два выдающихся качества: непреклонная принципиальность и прямота, а также абсолютная невозмутимость и спокойствие. Первое качество порождало проблемы в жизни Исака: карьера его колебалась от высокой начальственной должности председателя сельпо до продавца магазина, а то и просто безработного. Второе же – помогало без последствий переживать все потрясения в результате первого.
             В момент колебаний карьеры все трудности быта несла на себе его жена тетя Эстер: маленькая, энергичная и предприимчивая женщина. Детей в семье Тыкманов было четверо, и весь уход за четырьмя мужиками и двухгодовалой дочерью лежал на ее плечах. Кроме того, нужно было содержать ночлежный дом.
 Дети были плохими помощниками: старший восьмиклассник учился на одни «пятерки» и тетя Эстер считала унизительным загружать его домашней работой; младшему было 6 лет и пользы с него было аж никакой; доченька (уже послевоенного приплода) только писала, какала и плакала. Таким образом, все поручения доставались среднему, но он был из тех, о ком говорят «где сядешь, там и слезешь».
             В тот вечер каждый член семьи был занят своим привычным маневром: мама колдовала на кухне, постоянно отрываясь, чтобы успокоить младшенькую, надрать уши меньшому, дать подзатыльник среднему, и полюбоваться старшим, сидящим за столом, уткнувшись в учебники. География комнат в доме Тыкмана была таковой: сразу из небольших сеней гость попадал в продолговатую  кухню-столовую. Справа в глубине кухни находилась печь и большое корыто, где мама Эстер попеременно стирала белье и детей. Слева прямо у входа стоял большой обеденный стол, за которым на скамейке лицом к дверям сидел хозяин Исак Тыкман с неизменной толстой книжкой в руках. Вокруг кипела жизнь: шастали  взад-вперед мешочники, орали дети, бушевала жена, забегали соседи – все это не касалось старого Тыкмана – он сосредоточенно читал роман за романом, далекий от суеты этой бренной жизни. Слева от него, как символ стойкости и силы, стояла пара костылей, которыми он изредка грозил сыновьям-разбойникам, но ни разу не пустил в ход.
 Из кухни вели две двери:  левая в комнату, где жили продолжатели рода, а правая в общежитие, состоящее из двух последовательно соединенных комнат. В глубине дома за детской был альков, святая святых дома, где все еще темпераментные супруги совершали свое священнодейство…
Был обычный для семьи Тыкманов вечер, когда в дверь со двора дома кто-то громко постучал. Эстер вышла в сени:
              -Хто там?
              -Жінко, пасажирів берете ночувати?
(Чуть не забыл сказать, что мешочников для респектабельности еще называли пассажирами). Вообще-то, людей в двух комнатах было, что сельдей в бочке, но как же отказаться от клиента, который уже сам пришел?
              -А скільки вас чоловік?
              -Та  один я. Мені тільки на ніч.
Тетя Эстер открыла щеколду и в тесные сени ввалилась громоздкая фигура. Оттеснив крохотную Эстер жестяным плечом  эта особа бесцеремонно зашла в кухню и, не останавливаясь, мимо сидящего за столом и не отрывающего взгляда от книги Тыкмана, уверенно прошествовала сначала в детскую, а затем и в альков. Там  наглый пршелец как был в балахоне, шапке и валенках завалился на святая-святых- супружеское ложе Тыкманов.
Тетя Эстер, как встревоженная квочка, вприпрыжку неслась за незнакомцем, нервно вскрикивая:
              -Та це шо таке? Та куди ж ви пішли? Стійте, туди не можна! Гвалт, шо це робиться!!
Тем временем нахальный тип сложил руки на груди и густо захрапел. От     его наглости Эстер перекрыло дыхание. Как коршун на курицу набросилась на незванного гостя, пытаясь стащить его на пол.. Куда там – гость  лежал, как каменная глыба.
              -Исак! Исак!- истошно завопила жена. Исак оторвался от книги и внимательно посмотрел в сторону, откуда неслись крики.
              -Исак! А рих ын дан тотн! (Черти в бок твоему родителю). Иди посмотри, что вытворяет этот проходимец!
С сожалением отложив том, Исак взял в руки костыли и направился в спальню. Там все было, как прежде, но пассажир почему-то перестал храпеть.
Старший лейтенант-фронтовик голосом,  каким  он поднимал взвод в атаку, громоподобно скомандовал:
              -А ну, поднимайся, мать твою!..
Охальник даже не пошевелился.
Невозмутимый Исак начал закипать.
              -Вставай же, сволота, а то я тебе сейчас оторву голову, мать-перемать!..
 Никакого движения.
              -Эстер, их нем дейм штекн ын ихн циброхен дым гой олы бейнер! (Возьму костыль и переломаю этому иноверцу все кости).
Но до Эстер эти слова уже не доходили: она смотрела на бледное, покрытое сажей лицо постояльца, на  его неподвижную позу и ей становилось не по себе.
Исак тоже насторожился, перестал кричать, наклонился к «гою» – дыхания не было. Он взял безжизненную руку и попытался найти пульс. Тщетно.
              -Дах цех мир, Эстер, аз дер гой от  гипейгерт…(сдается мне, что этот тип гикнулся) – почему-то уже шепотом произнес Тыкман.
Тихонько, чтобы не привлечь постороннего внимания, из детской был вызван старший сын-отличник. Муня задрал неподвижно лежащему Исрулыку веко, глубокомысленно и торжественно на уровне судмедэксперта изрек:
             -Труп мертв…
Ситуация становилась пиковой. В голове Исака промелькнули варианты развития событий: нужно заявить начальнику железнодорожной милиции Продану, начнется следствие, допросы… Кстати, допросы свидетелей тоже. А ведь другие мешочники слышали, как Исак обещал оторвать покойному голову…
        …Увлеченные  происходящим  в доме, Исак и Эстер не обратили внимания на уткнувшихся носами в стекла всех окон тыкмановского дома зевак. А во дворе Тыкмана и на улице стоял гомерический хохот: впередсмотрящие транслировали ход событий в доме, приукрашивая  происходящее своими комментариями.
            Силы Исрулыка были на исходе. Его тоже начал душить смех, кроме того из этой ситуации надо было уже искать выход. Для начала он тихо и протяжно вздохнул. Чета Тыкманов испуганно уставилась на лежащего -  труп, кажется, оживал. Рука Исака непроизвольно потянулась к костылю. Краешком глаза Исрулык заметил это движение и, дабы не испытывать судьбину, рывком сорвался с кровати и ринулся к выходу.
Боевой командир Исак проявил былую солдатскую сноровку и подобно одноногому пирату Сильверу из «Острова сокровищ» запустил костыль острием вперед вдогонку убегающему. Костыль уже на излете саданул беглеца пониже спины, однако к счастью последнего,  балахон типа кольчуги смягчил удар, и Исрулык пулей вылетел из душной квартиры на свежий морозный воздух в объятия толпы, чье веселье достигло апогея.

                Фрейлех зол зайн!

             Он чувствовал себя героем дня – куда там парикмахерам с их старыми анекдотами и плоскими шуточками против устроенного Исрулыком грандиозного шоу (понятное дело, такого слова тогда никто в государстве не знал). Ему бы остановиться на этом, тем более,  что сам Исрулык любил поучать других на счет чувства меры, которому изменять нельзя. Но эйфория успеха вскружила голову, породила то самое состояние, которое много лет спустя будет названо «звездной болезнью».
             Желая развить успех, Исрулык  направился туда, куда соваться ни в коем случае не следовало, а именно: в дом Софрона.
Софрон был человеком, стоявшим  особняком в еврейском местечке: грубый, нелюдимый, нетерпимый в общении. Люди старались по возможности избегать контактов с этим бирюком. Кроме того, о Софроне ходила дурная слава, как о стукаче и сексоте. Однако Софрон был соседом и Исрулык решил по-соседски пошутить с этим упырем. Лучше бы он этого не делал…
              На стук в ставни окна никто не отзывался. Потерявший бдительность Исрулык решил усилить давление и стал настойчиво стучать в дверь. В ответ на резкое Софроновское «Кто там?» Исрулык начал плести очередную байку, но досказать ее не успел. Дверь стремительно распахнулась и из нее, как смерч, вырвался могучий Софрон с топором в руках. Схватив за грудки ночного гостя, покусившегося на его покой и собственность, Софрон в тупой ярости занес свой карающий меч над повинной головой Исрулыка.
Исрулык, а вместе с ним и вся толпа взвыли, призывая Софрона к благоразумию.
Беда никогда не ходит одна: кто-то крикнул, что Мотл Воскобойник только что из сельсовета переговорил по телефону с Пилипом Ивановичем и сейчас следует сюда…
              Сочетание стоящего с топором в руке, изрыгающего брань и проклятия Софрона, надвигающихся со стороны сельсовета Мотла Воскобойника, а с ним заодно и членов актива с окаменевшими от ярости лицами, заставило Исрулыка совершить кое-что, о чем впоследствие он будет вспоминать краснея. Исрулык бежал с места  своего недавнего триумфа «быстрее лани, бежал, как заяц от орла».
              Продажная толпа, обрадованная таким поворотом событий, хохотала пуще прежнего, теперь уже вослед несущемуся вприпрыжку в сторону родного очага недавнему триумфатору.
Впрочем, какая разница, отчего смеются люди? Главное, чтобы было весело.
             Фрейлех зол зайн!



                День пятый. Сушня.
 
                « 500 – весёлый»
               
         В первую послевоенную зиму, укрепляя семейный бюджет к началу строительства жилища на развалинах довоенного дома, Исрулык решил провернуть коммерческую операцию. На последние гроши из неприкосновенного запаса был закуплен стратегический товар – сушня (чернослив, груша, вишня), цветная фасоль, тыквенные семечки – валюта послевоенного времени.
 Впрочем, закупить все это из нищенских сбережений семьи было только полдела, а то и менее того. Главная трудность заключалась в том, чтобы довезти этот груз за тридевять земель, каковым тогда представлялся Ленинград. Если до рукой подать родимой Одессы поезд ковылял больше суток, то путешествие из “Чернигова в Воронеж”, то-бишь из Вапнярки в Ленинград тянуло за десяток дней.
             Особо надо сказать о поезде Одесса – Ленинград, сборном, дребезжащем на все лады, составе довоенных, а то и дореволюционных вагонов, первый из которых был почтовый, а второй арестантский – с железными решетками в мелкую клеточку, ощетинившийся леденящей  страхом душу приснопамятной ВОХРой.
Окрестили этот поезд несколько легкомысленно “500-веселым”. Впрочем, после того, как первую сброшенную на Хиросиму атомную бомбу ласково назвали “малышом”,   наименование детища НКЖД уже не кажется оригинальным.
Пассажирами “500-веселого” были спекулянты-мешочники, по современному определению “челноки”, демобилизованные воины Красной Армии, отдельные граждане нейтральних профессий, а также сопровождающие каждый состав поездные бригады воров и грабителей.
Привилегированная  часть пассажиров, состоящая в основном из граждан деликатных профессий (преимущественно возродившиеся, как птица Феникс из пепла, одесские артельщики) и воровской аристократии, ехала в 2-х вагонах-люкс: купейных, с отделанными красным деревом перегородками и зеркалами – роскошь, казавшаяся в ту пору фантастической.
 Остальная же публика теснилась в битком набитых общих вагонах, в тамбурах и на тормозных площадках, самые отчаянные взбирались на крыши вагонов и даже проезжали отдельные перегоны на подножках, прижавшись к обледенелым стеклам и вагонным дверям, рискуя в любой момент рухнуть под колеса…
           Систематически (преимущественно на продолжительных остановках) военизированной охраной с участием представителей НКВД, производились облавы. Во время облав мешочников как ветром сдувало с крыш и тамбуров, но на следующем перегоне все было как прежде.
 Поездка в “500-веселом” отличалась изобилием опасностей, зачастую связанных с риском для жизни. В поезде орудовали шайки грабителей – людей решительных и беспощадных. Основными их “клиентами” были мешочники. Методы воровской “работы” были достаточно разнообразными – от реквизиции продуктов путем шантажа и угроз до ковбойских приемов: забрасывались металлические крючья на крыши вагонов и на полном ходу снимался груз или по несчастному совпадению владелец этого груза..
 В 2-х вагонах-люкс все было спокойнее и пристойнее: толстые кошельки артельщиков значительно худели после ночных преферансов или более демократичных игр “очко” и “бура”, а то и совсем исчезали в результате ювелирной работы высокопрофессиональных поездных воров (зачастую в генеральских погонах и со звездой Героя на могучей груди).

                Дом Павлова
Вот в такое опасное путешествие и намерился отправиться мой герой. Как вы успели заметить, Исрулык – мужик не робкого десятка, а порою и просто отчаянный парень, но вы также не забыли и то обстоятельство, что был он евреем тоже. По этой причине сам вояж следовало тщательно продумать, а степень риска свести к достаточно дозированной. Главным фактором, вселявшим надежду на благополучный проезд, был Павлов. Кто такой Павлов? Сейчас расскажу.
               Но перед этим несколько слов о моей родине с малой буквы, об узловой станции Вапнярка. По современной терминологии Вапнярка была контрольно-пропускным пунктом, таможенной зоной, фильтрационным лагерем, санпропускником и отстойником перед въездом в Одессу-маму. Поэтому кроме коренных жителей в поселке проживали залетные птицы: воры, авантюристы, бродяги, профессиональные нищие (очень интересная категория обитателей!), просто несчастные, унесенные ветром войны, люди без роду и племени, число которых вдвое превышало численность “туземцев”. Все они являлись предметом головной боли начальника железнодорожной милиции майора-чекиста с фамилией, исключающей всякие домыслы и кривотолки – Продан.
               Павлов был одним из этих людей. В отличие от подавляющего большинства “перемещенных” лиц, Павлов проживал в поселке совершенно легально; более того, был фигурой видной и даже почетной. А все потому, что служил Павлов железнодорожным ревизором (кто понимает жизнь, знает, какой престижной эта должность была в те суровые годы, да и теперь тоже…)
Будучи коренным одесситом, имея в солнечном городе семью и дом, Павлов, тем не менее, большую часть времени в те годы проживал в Вапнярке. Тому были две причины: коммерция, которой он подпольно занимался параллельно с многотрудной работой ревизора, и молодая вдова, буфетчица в стационарном буфете Аня, у которой квартировал Павлов. Говорили, что Павлов раньше служил в органах НКВД, но позже я понял, что был просто осведомителем, стукачем, сексотом (секретным сотрудником), как называли тогда этих ребят.
               В старенький, чудом сохранившийся в разбомбленной немцами местечке, домишко заходили по разным делам многие односельчане. Анина хатка так и называлась – дом Павлова, почти как легендарный дом в Сталинграде. Впрочем, с несколько отличным историческим наполнением этого названия… Через руки бывшего работника доблестных органов проходила львиная доля контрабандного товара, острого дефицита, привезенного из Москвы, Ленинграда, Одессы и даже Ростова. От своих подопечных – проводников вагонов в поездах дальнего следования – Павлов получал тюки мануфактуры, рулоны шерстяных тканей, всевозможные метизы, бытовые красители (так называемая синька-зеленка), камешки для зажигалок и другие товары исключительного спроса.
 Поговаривали, что Павлов промышлял и золотишком…
Исрулык тоже был вхож в дом Павлова и даже дружен с ним. Дружба эта началась с того, что Исрулык пошил эксчекисту шикарный сталинский китель с отложным воротником и фуражку-сталинку из того же материала – точно такие, какие носил Отец Народов на фотографии с одного из партийных съездов. Одетый столь представительно, Павлов удосужился одобрения начальника ревизионной службы Одесской железной дороги, после чего Исрулыку пришлось сшить копию спецодежды и для вышеупомянутого начальника. С этого дня дружба Павлова и Исрулыка, скрепленная обильным магарычом, который выставил заказчик, стала крепкой и нерушимой, насколько это было возможно в дружбе “мусора” и балмалухи.
Исрулык брал у Павлова по сходным ценам отрезы “бостона” шевиота, габардина, подкладочный материал, сбывая их своим заказчикам с определенной выгодой, что и составляло в ту пору основной источник средств проживания семьи…

                Исрулык – гешефтмахер

Впрочем, мы отвлеклись от главной темы, от поездки в город-герой Ленинград. Сказанное выше как раз и подводит нас к началу этого вояжа.
 Дело в том, что периодически Павлов на короткое время менял профессию, совершал рейсы в Москву или Ленинград в качестве бригадира проводников. Случалось это, как правило, тогда, когда подходили к концу товарные запасы и конъюнктура рынка требовала решительных мер.
            Именно таким шансом воспользовался отважный Исрулык. Шесть мешков с указанным выше ассортиментом любимых горожанами продуктов были закуплены оптом у колхозного крестьянства из соседних деревень; за умеренную плату секретарь поселкового совета крикливая Злота выписала Исрулыку справку с факсимильной подписью председателя о том, что указанная сельскохозяйственная продукция выращена беззаветным тружеником сохи и плуга на его собственном приусадебном участке.
Были также закуплены проездные документы: две четверти мутноватого самогона-первача (тогда этот напиток именовали “Марией Демченко” – в честь знаменитого буряковода страны), копченый свиной окорок, пару килограмм фитонцидов (чеснока и лука), полмешка картошки и испеченные в подовой печи специально для этого случая десяток румяных хлебов, которые почему-то в ту пору не черствели неделями от выпечки к выпечке.
…Наконец, все приготовления позади, товар загружен в “штабной” вагон бригадира состава, звучат один за другим три звонка станционного колокола, паровоз дает прощальный гудок отправления и трогается в дальний путь, обдавая провожающих густым паром.
Нет нужды подробно описывать перипетии десятидневного вояжа: все было как всегда в долгих поездках. Запасы самогона и сала закончились достаточно быстро, но это никого не встревожило. Началась обыденная жизнь поезда дальнего следования и поездной бригады проводников. От желающих проехать без билета, провести лишний груз, пересидеть в купе у проводников во время облавы не было отбоя, соответственно взымалась плата за этот ненавязчивый железнодорожный сервис, в том числе и натуральным продуктом. Поскольку Исрулык был особой приближенной к бригадиру, от в полной мере пользовался благами служебных злоупотреблений.
Как потом выяснилось, время, проведенное в пути, и было самой приятной частью всей поездки…
…На заснеженном, морозном перроне Витебского вокзала Исрулыка встречала вся питерская колония – четыре сестры и две племянницы. От первого же взгляда на эти родные и неузнаваемые лица его сердце сжалось. Вместо статных грудастых сельских барышень, которые до войны приезжали в гости к родителям, перед ним стояли предельно истощенные, сгорбленные и сморщенные, чудом пережившие блокаду люди, с опухшими ногами и суставами. Сестры повисли на Исрулыке и тихо плакали. Этот тихий плач вместо привычных еврейских громких стенаний и причитаний будет стоять в его ушах до конца жизни.
              С большим трудом (с помошью того же Павлова) гость города-героя и встречавшие его блокадницы-дистрофики добрались до Зины (бывшая Зелда), жившей неподалеку от вокзала. Привезенные братом гостинцы были стремительно съедены, но голодный блеск в глазах у женщин нисколько не померк. Пришлось распечатать мешки со стратегическим товаром и раздать несчастным дополнительные порции.
Так продолжалось каждый день и запасы продуктов, предназначенных для выгодной торговли, постепенно таяли. Когда все шесть мешков с продуктами были частично съедены и частично проданы, у Исрулыка состоялся разговор с Раей (бывшая Рухл). Но до того, как передать вам содержание этой беседы, надо рассказать о самой Рае.


           Азохн вэй из ди мылихе (ай-яй-яй, какая власть)!

В семейной иерархии реб Гедали Рая была в составе малышей, но самой старшей из них. Когда ей исполнилось 17 лет, Рая подалась по комсомольскому призыву в Ленинград (тогда были модны почины знаменитых ткачих) на ткацкую фабрику. Несколько лет Рая упорно трудится на производстве, участвует в общественной жизни, вступает в ряды коммунистической партии и, что важнее всего, получает крохотную комнатушку в барачного типа коммуналке.
Здесь начинается великое переселение народов: первой через чистилище размером 4 х 3 проходит Галя (бывшая Голда). Ее внедрение в ленинградскую жизнь происходит успешно – она становится воспитателем в детском садике и получает место в общежитии. В Раиной комнате новый жилец – Зина с крохотной дочерью на руках. Рая “грудью закрывает амбразуру”, разделяя с сестрой материнские обязанности. Умелая швея, рукодельница Зина по достоинству была оценена на производстве и уже через пару лет получила коммунальное жилье в центре города.

             Раино жилище тем не менее не пустует. В нем появляется Поля (бывшая Песя), от которой благополучно сбежал муж-авантюрист, предварительно организовав ей двух детишек. Поле было труднее всего: как старшая дочь она все время работала, в то время, как младшие хоть кое-как, но подучились. Неграмотной и забитой Поле пришлось очень тяжело в большом городе, в обстановке всеобщей грамотности. Работала она в Ленинграде на самых “черных” работах, а дочь и    сына растила  и лелеяла советская власть в одном из ленинградских детдомов… Рая же и здесь разбивалась в лепешку, чтобы помочь сестре выжить. Много лет спустя (уже после войны) через Раин ДОПР прошли два племянника и даже их жены.

Постепенно Рая становится главой семьи реб Гедали, ее опорой и совестью. В Раиной жизни были две, но пламенные страсти: любовь и забота о родных и близких и верность, беззаветная преданность коммунистической партии, советскому правительству и лично товарищу Сталину. За этими большими деревьями Рая не увидела леса – до войны как-то не вышло создать семью, потом грянула война, блокада, тяжелые послевоенные годы… Так моя Рая и осталась бобылихой, при том, что была видной женщиной.
Блокаду сестры переживали вместе в Зининой коммуналке. Основную тяжесть блокадной жизни несла естественно Рая. Как человека абсолютной честности и долга, ее определили на самую ответственную в блокадном Ленинграде работу – нарезку хлеба на пайки. Ни о каком воровстве хлеба не могло быть и речи, но крошки были достоянием резчиков. Крохи тут же подбирались и съедались. Рая же все крошки собирала в марлевую тряпочку, которую, предварительно спрятав на груди, приносила домой одичавшим от голода сестрам и племянницам.
Зина умудрялась подшивать в двух семьях – директора одного из больших оборонных заводов и какого-то интенданта высокого уровня. Вот такая жизнь, одним сжатым кулаком, вшестером в одной комнате оказалась спасением семьи…

…Рая прожила в своей крохотной комнатушке коммунального барака почти полстолетия. Уже будучи тяжело больной по настоянию родных она написала заявление в Ленсовет с просьбой предоставить ей благоустроенное жилье, на что получила вежливый ответ, что по нормам на 1-го проживающего Раиса обеспечена жилплощадью с лихвой. Когда же возмущенная родня и соседи собрались написать гневное письмо самому Леониду Ильичу, Рая категорически воспротивилась этому:
            - Как Вам не стыдно! Есть люди, которые живут в полуподвалах, а у меня комната на первом этаже.
И это была святая правда: за тридцать  послевоенных лет Ленинград расстроился тысячами многоэтажек, население его возросло раз в десять, а в полуподвальных помещениях и бараках еще проживали люди – коренные ленинградцы, блокадники, вынесшие на своих плечах все тяготы войны, сталинского режима; беззаветно любившие свой город и принесшие многие жертвы во имя этой любви.
Галя обратилась в последнюю инстанцию – комитет ветеранов партии. Был 1978 год, а Рая вступила в ряды ВКП(б) в 1929 году. Комиссия комитета ветеранов состояла из 3-х человек: двух престарелых партийцев и относительно молодого функционера. Проблема к тому времени уже сформировалась следующим образом: две сестры, два ветерана труда, две орденоносные блокадницы, одна из которых была тяжело больна, два пожилых ( за семьдесят) человека просили дать им вместо двух комнат в коммунальных квартирах одну в благоустроенном доме…
Комиссия внимательно выслушала сестер, чиновник поглядывал на тяжело больную Раю и что-то прикидывал в уме. Затем он сказал:
- Видите ли, ветеранами партии считаются те, кто состоит ее членом 50 лет. Ваш же стаж в партийных рядах, Раиса Григорьевна, составляет 49 лет и 3 месяца. К сожалению, помочь Вам сейчас не в наших силах. Вот через девять месяцев…”

Немногословная реплика товарища по партии сказала Рае больше, чем все речи Отца Народов, решения партийных съездов, тысячи прослушанных политинформаций и прочитанных передовиц “Правды”.   
Рая тоже прикинула что-то в уме и через месяц умерла…

                Апельсины из Африки

Но вернемся назад в зимний послевоенный Ленинград, в коммуналку Зины, где состоялся разговор с глазу на глаз с Исрулыком.
“Послушай, братишка, - сказала Рая. – Ты видишь сам в каком состоянии твои сестры: Галя законченный дистрофик и работать не может; Полина выбилась из сил и свою “черную” работу в каком-то ядовитом цеху уже не потянет. Зина стала слепнуть, работать ей все труднее, а на ее шее дочь с внучкой… Я одна этого выдержать не смогу; эту зиму мы не переживем…”
Исрулык глянул в глаза сестры, молча вынул из-за пазухи толстый сверток с деньгами – выручку от Ленинградской коммерции, разделил не считая пачки денег на две части и также молча, не говоря ни слова, отдал большую Рае…
…Сестры пережили эту зиму и жили еще много-много зим, кто почти 90, а кто и за 90 лет. Кроме Раи и Исрулыка, которые ушли из жизни рано. Так Исрулык-гонеф отдал свой долг Песе, у которой он когда-то “стибрил” заначку; Зелде, которая все детство обшивала нещадно трепавшего одежду братца; Рухл и Голде, у которых он ненароком таскал сладости..
На оставшиеся деньги заботливый отец и муж закупил гостинцы , шерстяной отрез и керогаз.
               По приезду домой Исрулыка ожидала довольно бурная семейная сцена. Узнав о результатах поездки, бесконечно любимая жена Шейнале горько разрыдалась, а затем бросилась колотить своими крепкими работящими женскими руками слегка сутулую от портняжества покорную спину мужа, посылая проклятия этой семье вечных голодранцев и кровососов.
Я лично был доволен, так как второй раз в жизни ел настоящий шоколад и впервые увидел и попробовал диковинные плоды апельсины, наверное, привезенные из сказочной Африки.
…А дом Исрулык все-таки построил. И к тому же, самый первый на пепелище и развалинах местечка. Правда, строить жильё он начал на год позже, чем собирался вначале.   Но какое это теперь имеет значение?



                День шестой. С шуткой по жизни

                Любовь зла

              Большая часть жизни Исрулыка в те годы проходила в четырёх стенах (а точнее говоря, в восьми, так как комнатушек было две) швейной мастерской, где он числился заведующим, молодой начинающий портной Андрей – руководителем профсоюзной ячейки, а Мойша Брунфнмахер- рядовым.
             Здесь существовала определенная историческая несправедливость: Мойша закончил войну в Берлине в должности старшины, но на гражданке боевой опыт Брунфнмахера не сгодился. Несмотря на свое героическое прошлое и бравый гвардейский вид – черные вьющиеся волосы, красивое лицо с наркомовскими усиками, выразительные с сексуальным блеском глаза – Мойша был тихим и покладистым человеком. Во время войны он потерял в концлагере жену с двумя детьми. Демобилизовавшись из армии, Мойша женился на доброй и заботливой бобылихе Кларе; детей у них не было, жили они спокойно и мирно, что само по себе казалось счастьем после ужасов всенародного горя.
Надо сказать, что в условиях еврейского местечка парикмахерские, сапожные и портняжные мастерские, колбасные цеха и другие похожие заведения слыли очагами сатиры и юмора местного значения. Недаром источниками еврейских анекдотов и даже самого армянского радио небезосновательно считаются одесские парикмахерские.
Таким рассадником шуток и розыгрышей значилась портняжная мастерская Исрулыка, что напротив водокачки. Почему именно важно подчеркнуть “напротив водокачки”? А потому что водокачка, двухэтажная башенка, считалась географическим центром местечка. Следовательно, все пути-дороги – на базар и с базара, в баню и из бани, на железнодорожный вокзал и обратно в окрестные деревни пролегали мимо окон мастерской, из которых любознательные мастера могли наблюдать жизнь в ее пестром разнообразии.
Так случилось и в этот день. Ближе к полудню Мойша, свято уважавший режим дня и питания, как всегда собрался на обеденный перерыв, который состоял из собственно обеда, поджидавшего его обычно на столе, и послеобеденного сна.
Два его компаньона не отличались такой же пунктуальностью и потому остались в мастерской  доделывать впопыхах заказ к назначенной после обеда примерке.
Мимо окон мастерской, как обычно, сновали прохожие, большей частью знакомые люди. Занятые работой мастера тем не менее поглядывали в окошки, косвенно участвуя в суетливой жизни местечковой улицы.
 Внимание Исрулыка привлекла молодая женщина с трех – четырехлетним ребенком, которая внимательно рассматривала вывеску швейной мастерской. Вид ее был достаточно убогий: старенькое платьице, штопаная кофточка, стоптанные туфли. После непродолжительного раздумия женщина с ребенком вошла внутрь мастерской.
- Здрастуйте, люди добрі.
- Здравствуй,   если   не   шутишь, - бодро  отозвался  Андрей,  сидевший  в  передней комнате. – Что будем шить – костюмчик-двойку? Или пальтишко? А может панбархатное платье? – развлекался Андрей.
Женщина смутилась: - Та ні, я хотіла попросити у вас куска якоїсь тканини, щоб пошити платячко дочці…
- А де ж батько цієї дитини? – продолжал ерничать жизнелюбивый Андрей.
- Батька нема… - сокрушенно ответила женщина. – Батько втік…
Нос любопытного Андрюши заострился:
- Як це втік? Що ж таке трапилося?
И тут бедная женщина рассказала душераздирающую историю об обольстителе и изменнике, коварно воспользовавшимся ее наивностью, обещавшем жениться, а потом скрывшимся в необозримые дали. Из ее рассказа возникал образ бравого фронтовика с выпуклой звенящей медалями грудью, темноволосого красавца, с завораживающими карими глазами, орлиным носом и чапаевскими усами…
-А як його призвище?
–Призвища в!н мен! не казав. Називала його Михайлом, та й год!...
К этому разговору невольно прислушивался сидящий в соседней комнате Исрулык. Когда небога начала описывать внешность своего любимого обидчика, лицо заведующего мастерской вначале слегка омрачилось раздумием, а когда женщина назвала имя сердцееда, оно просияло открытием. Отложив шитье, Исрулык перебрался в переднюю комнату и включился в беседу молодых людей.
- Звідкіля ти будеш, жіночко?
- Та ми з Крыжополя, мешкаємо в Голубече.
Тут уж Исрулык совсем развеселился.
- Михайло з Крыжополя? Це вже дуже цікаво. А-ну, розкажи ще що-небудь про свого коханця.   
Женщина снова начала пересказывать историю несчастной любви, но портняжки уже слушали ее вполуха. Надо сказать, что секретарь профсоюзной ячейки с лету уловил ход мыслей заведующего: учеником Исрулыка в проделках и розыгрышах Андрей был несравненно более способным, чем в самом портняжном ремесле. Дело в том, что рядовой член профсоюза Мойша Брунфнмахер был родом из Крыжополя  и первые месяцы после возвращения из армии там жил. План акции созрел и осталось только эффективно его реализовать.
- Андрюша, собери куски материи девчатам на платье, - обратился зав к секретарю.
- А  тобі,  жіночко, -  продолжил  Исрулык,  обращаясь  к  гостье, - треба було бути  більш пильною перед тим, як віддатися тому лабуряці. Та здається, я знаю цього хлопця. Андрію, ти розумієшь, кого я маю на увазі? 
Андрей радостно замычал и причмокнул в предвкушении:
- Атож, Семен Григорович (так в миру называли Исрула Гедальевича), звичайно розумію, хто це. Тим більш, що він сам розповідав нам про своi мандри…
Профсоюзный актив начал уточнение некоторых деталей. Допрос вел Андрей:
- Ти бачила в нього шрам від поранення на стегні лівої ноги?
- Не пам”ятаю… Може й бачила.
- А бородавку за лівим вухом?
- Та хіба ж він мені вуха показував! – возмутилась подследственная.
- Ти не галасуй, дитино, - вмешался Исрулык. – Ми ж хочемо, щоб тобі було легше пізнати свого коханця.
- Та я розумію, дядечко. Але ж хіба усього запам”ятаєшь?
- Отож слухай та й запам”ятовуй.
Рассказав небоге некоторые подробности о внешности и характере ее предполагаемого возлюбленного, Андрюша показал ей из окна Мойшин домик.
- Він там кватирує у однієї жіночки. Дуже чуйна і толерантна людина. Як буде питати що до чого, розповіси їй усе як було – вона допоможе в розмові з Михайлом.
…На лай привязанной во дворе собаки вышла хозяйка.
- Здрастуйте, тьотю – вежливо поздоровалась Михайлова невеста.
- Чого треба? – перешла сразу к делу Клара.
- Я хотіла б побачити Михайла…
Глаза Клары округлились.
- Хто ти і нащо тобі Михайло? 
Впервые в жизни ей довелось назвать своего Мойшу таким диковинным именем.
И здесь соискательница, памятуя лестную характеристику, данную хозяйке Михайла (чуйна, толерантна) выложила, как на духу, ставшую уже привычной повесть о несчастной и обманутой любви.
Естественно, что рассказ был сдобрен живописными подробностями о внешности и повадках Михайла, которые доброй женщине нашептали шутники из мастерской.
На время этого монолога несчастная Клара потеряла дар речи. Лицо ее вначале покраснело, а затем стало отдавать синевой. Не дождавшись заключительных слов жалобщицы, Клара бросилась в дом.
 Мойша совершал заключительную часть обеденного ритуала, то есть мирно спал, сладко всхрапывая и улыбаясь во сне. Истошный вопль Клары прервал это блаженное состояние:
- Вставай, лейдекгейер (бездельник)! Старый козел, а ныдерекер инг (бесчестная личность), шиксыбухер (бабник с антиеврейским уклоном)! Иди поцелуйся со своей зачуханой любовницей, она тебя, наконец, разыскала. Байструкмахер поганый!
Ничего не соображающий со сна Мойша, беспомощно хлопал своими вытаращенными с сексуальным блеском глазами, открывал и закрывал рот, пытаясь вставить слово в скороговорки жены. Подталкиваемый в спину Кларой, Мойша выпал на крыльцо и предстал во всем своем великолепии перед брошенной и обездоленной женщиной. Увидев вместо своего чубатого, усатого и статного православного красавца Михайла малорослого, слегка оплывшего за пять послевоенных лет, с Микояновскими усами-сопельками иудейского Мойшу, новоявленная мадам Грицацуева в смятении бросилась прочь.
Вслед ей неслись ненормативные выражения уже начавшего кое-что соображать Мойши. Соседи и прохожие с интересом и удовольствием наблюдали за разыгравшейся на их глазах сценой.
Режиссер и оформитель этого спектакля любовались развитием событий из окна мастерской, тихо и радостно смеясь: будет о чем рассказать односельчанам!
…Добродушный Мойша обматерил сотоварищей по труду и вскоре перестал сердиться. Клара не разговаривала с хойзекмахерами целый год. По этому поводу зав сказал секретарю:
- Понял, Андрей? Перед тем, как жениться, подумай, с кем придется разводиться, а прежде, чем шутки шутить, прикинь, что из этого может выйти…



                Органы


           Неистребимая страсть Исрулыка к подначкам и инсинуациям однажды чуть не сыграла с ним злую шутку. Дело было в 1954 году, когда компания с космополитами, кремлевскими врачами и евреями (что по сути одно и тоже) не то чтобы пошла на спад, но несколько притихла. Партийная верхушка была занята борьбой за власть и до окончательного решения еврейского вопроса просто руки не доходили.
           В это горячее лето 1954-го младшего сына угораздило поступать в вуз – Киевский госуниверситет, куда по своей провинциальной наивности он намеревался пробиться. “Болеть” за дитя в Киев поехал отец. Экзамен начинался в 9 утра и должен был продлиться несколько часов. Проводив сына и пожелав ему удачи, Исрулык отправился поглазеть на утреннюю столицу.
           Вскоре он добрел до красивого, но мрачноватого дома с колоннами. Его внимание привлекло множество больших милицейских чинов, входящих в это здание. За свою жизнь Исрулык может и видел парочку генералов, но генерала милиции – никогда. Увлекшись рассмотрением редкого на провинциальный взгляд явления, Исрулык несколько приблизился к парадной двери.
           Вернул его к действительности строгий, хотя и вежливый голос:
               -Гражданин, у Вас дело есть или Вы кого-нибудь ждете?
Перед  ним  стоял  мужчина,  ничем  не примечательный,  одетый  в  пошитый  так  себе серый костюм и испытующе смотрел на “гражданина” серыми, стального цвета глазами.
         И здесь в Исрулыке помимо его воли сыграло всегдашнее желание как-то растормошить ситуацию. Он внимательно глянул в глаза “серому” мужчине, тихо и раздельно произнес:
               - Как, Вы меня не узнаете?
Реакция “серого” оказалась совершенно неожиданной. С него внезапно сошла вся важность, лицо приобрело подобострастное выражение, голос – приятное звучание:
           -Извините, не узнал. Иван Иванович просил встретить Вас и проводить в зал.
И  не  дав  Исрулыку  опомниться,  жестом  пригласил  следовать  ко входной  парадной двери.
         Массивная резная дубовая дверь открылась как бы сама собой и наш шутник оказался в огромном вестибюле со строгим интерьером, с полом из такого же как дверь дубового паркета, с огромной, сверкающей множеством электрических свечей, люстрой под потолком, с портретами вождей по периметру стен.
 Но Исрулык не смог оценить окружающего великолепия, так как оцепенел от страха.
 На доске у входа с названием учреждения он увидел аббревиатуру из 3-х букв “МГБ” (в том году милое глазу каждого советского человека в течение последних нескольких десятилетий буквосочетание КГБ звучало именно так) и почувствовал легкое онемение конечностей. Впечатление усилили люди в фуражках с голубыми околышами и с такими же погонами на мундирах, все как на подбор с глазами стального цвета. Стояли чекисты попарно слева и справа у входа, так же у парадной лестницы и по одному вдоль стен возле каждой колонны.
“Серый” накоротке объяснился  по всей вероятности с начальником внутреннего караула и пригласил гостя подняться по парадной лестнице на второй этаж в зал заседаний, больше напоминавшей партер приличного театра. По этой же лестнице в тот же зал следовала вереница высоких чинов из компетентных органов в званиях не ниже майора. Лица их, как это подобает чекистам, были торжественны и суровы, глаза, как Вы уже сами догадались, стального цвета.
Короче говоря, попал Исрулык, как кур в ощип – на какое-то торжественное собрание работников Компетентных Органов, посвященное какой-то юбилейной дате ВЧК…
“Серый” посадил его в задних рядах гостевой ложи, а сам отправился доложиться Ивану Ивановичу (а может, Петру Петровичу?) о госте.
Исрулык затравленно оглядывался на быстро заполнявшийся военными зал – бежать было бессмысленно, своим уходом он только бы привлек к себе внимание; общаться с сидевшими рядом по понятной причине странный гость также не мог (ох, уж этот еврейский прононс!) Приходилось принять судьбу в том виде, в каком она явилась бедному Исрулыку в этот день…
Торжество же шло своим чередом. Под гром аплодисментов присутствующих и здравицу вождям на сцену поднялся Почетный президиум, начался часовой доклад Главного Генерала, награждение отличившихся в борьбе с внутренними врагами, положенный по протоколу такого торжества концерт киевских звезд театра и эстрады. Все это происходило само по себе, отдельно от сознания Исрулыка, в котором вертелась одна и та же мысль о неотвратимости наказания (об этом, собственно, и был сделан доклад с высокой трибуны)…
…В этот день Бог был все-таки на стороне слабых мира сего! Когда прогремели последние овации и участники сбора стали шуметь стульями, направляясь к выходу, перед дрожащим, как осенний лист, Исрулыком внезапно, как птица Феникс из пепла, возник “серый”. До “варяжского гостя” не сразу дошел смысл сказанного “серым”, а когда все-таки он (смысл) добрался до места назначения, Исрулык понял, что появился шанс на спасение:
- Иван Иванович сейчас занят, просил Вас ждать его в гостинице, куда он заедет за Вами в 14-00.
Проделав обратный путь через ту же парадную лестницу и дубовую резную дверь в сопровождении “серого”, Исрулык снова очутился на тротуаре перед строгим зданием, на месте, откуда началось это необычное приключение.
Вежливо, но решительно отказавшись от предложения “серого” подвезти его в гостиницу, новоявленный чекист, изо всех сил стараясь не пуститься рысью и даже не семенить, мерно зашагал прочь от опасного места.
Сын ждал отца, как условились, в сквере против университета на скамеечке возле памятника Великому Кобзарю. Словно предчувствуя, что нахождение в Киеве будет сопряжено с опасностью, талантливый отпрыск с треском провалил экзамен. Исрулык не успел даже как следует огорчиться этому происшествию: нужно было уносить ноги.
Несколько часов отцы и дети отсиживались в каком-то запущенном дворике, подкрепляя силы снедью, захваченной из дому, а под вечер первым же дилижансом, то есть пассажирским тихоходом Киев-Одесса, отправились восвояси.
В уголке купе, забитого до отказа пассажирами душного и потного общего вагона, Исрулык чувствовал себя вполне комфортно – кажись, пронесло…
О случившемся мы решили не рассказывать никому, даже матери, чтобы не волновать ее зря (матушка панически боялась властей).
Так оно было до последних дней Исрулыка и даже после того.
Уже три десятка лет спустя я рассказал эту историю кадровику объединения, где тогда работал – старому чекисту на пенсии. Было ему уже далеко за шестьдесят. Всегда улыбчивый и приветливый, прослушав мой рассказ, он посуровел лицом, глаза его приобрели стальной блеск, грудь распрямилась, плечи развернулись – передо мною был тот самый “серый”, каким его тогда описал отец. Сожалеюще покачав головой (за Державу обидно!), этот “пикейный мундир” изрек:
            -Везунчик твой папашка. Такая “шуточка” в мое время могла бы стоить ему башки!
           К счастью, к тому времени его время уже прошло. Закончилось и время обеденного перерыва, в течение которого и происходила наша беседа. Старый чекист медленно сворачивал в газетку остатки полдника, что выдала ему жена; руки его подрагивали, лицо приобрело свое обычное морщинисто-улыбчивое выражение, выцветшие карие глаза тускло взирали на мир.
Нет, все это мне почудилось: ничего стального, даже серого в нем уже не было.

                Суицид.

             Исрулык был очень домашним человеком.Даже слишком.Быть дома в кругу семьи, находиться в своей мастерской со своими шитефами (компаньонами),  жить в родном поселке с его обитателями, которых он знал «на зубок» и они его, как облупленного – это и было его идеалом добропорядочной жизни.
 Многолетние уговоры супруги переехать в большой город или хотя бы в Тульчин, где людям жилось получше, разбивались о квасный консерватизм Исрулыка. Даже в редкие деловые поездки в расположенные рядышком Киев, Одессу, Житомир он отправлялся, как на каторгу в Сибирь.
Можно только представить, каким потрясением для него была повестка из военкомата: продолжалась финская компания и в РККА призывались резервисты второго эшелона, каковым был мой герой.
Прощание с женой, детьми было горестным. Несмотря на все уговоры родных о том, что война заканчивается и все, даст бог, обойдется, Исрулык был безутешен. Таким, раздавленным тоской, он и уехал на сборный пункт в Казатине.
Дома с тревогой ждали вестей от главы семьи и худшие опасения Шейнале оправдались. На четвертый день почтальон принес странную телеграмму.
-Отравляюсь Джурин Изя
Шейнале мысленно увидела доведенного до отчаяния, находящегося в глухой депрессии мужа, готового совершить (или уже совершившего!) непоправимый шаг мужа.
Было раннее утро. До Джурина, где формировались воинские части,  следовало преодолеть километров шестьдесят на перекладных, то есть на телегах селян или даже на цыганских арбах. Забежав на минуту к соседке и поручив ей детей, любимая и любящая Шейнале пустилась в дальний путь для спасения впавшего в отчаяние мужа.
К вечеру дорожные мытарства  молодой женщины были позади – она стояла  у входа на территорию военного городка.  Дежурный офицер бдительно расспросил о нужде, которая привела её в расположение воинской части,, вызвал солдата из караулки и приказал проводить  в казарму, где размещались призывники
У дежурного по казарме Шейнале с замиранием сердца отважилась спросить:
-Что с моим мужем? Как он себя чувствует?
-Это рядовой-то Сруль Фрукт? А шо ему станется? Вон за углом курилка, там его  и найдешь.
…Еще издали , не доходя до курилки, Шейнале услышала раскатистый смех солдат и родной до боли в груди голос мужа, травившего очередную байку, на которые тот был большой мастер. Выглядел этот потенциальный самоубийца  посвежевшим, веселым и, по всей вероятности, внешне довольным жизнью.
 Увидев жену, Исрулык изменился в лице и бросился к ней:
            -Что-нибудь с детьми?!
Шейнале молча протянула ему телеграмму… Исрулык медленно, шевеля губами, туповато прочитал пару раз свое произведение из трех слов, в одном из которых он и допустил роковую ошибку – «отравляюсь – отправляюсь».
Курилка поголовно повалилась наземь в гомерическом хохоте, у Исрулыка на лбу выступила обильная испарина, а Шейнале расплакалась и пошла прочь…
…Для улаживания семейного конфликта Исрулыку в виде крайнего исключения, граничащего с нарушением Устава, была дана увольнительная до утра. Конфликт был исчерпан средствами, которыми пользуются любящие друг  друга со времен Адама и Евы.




                Бугорки


         Читатель уже знает о том, что умный и достойный реб Гедали был еще и образованным по понятиям того времени человеком. Дать же своим детям образование или хотя бы обучить их грамоте отец не сумел. И если разъехавшиеся по миру дочери кое-как и кое-где все же обучились письму, то застрявшие в провинции сыновья остались неучами.
Детство и отрочество прошли в поисках хлеба насущного, юность выпала на революционные годы, где главным было выжить.
 Пример ученного, но малоимущего отца не очень привлекал сыновей. Относительную материальную независимость можно было получить, обретая профессию (а мелухе). Что они и сделали, обучившись портняжному ремеслу.
Исрулык попытался повысить грамотность в ликбезе, но, усвоив прописную истину “Мы не рабы, рабы не мы”, бросил это дело: стыдно ему, молодому парню, быть в чмсле великовозрастных, забитых жизнью, но уже поднимающих голову рабочих и крестьян.
            А дальше – пошло-поехало – женитьба, заботы молодой семьи: по сложившейся патриархальной еврейской традиции муж должен был обеспечить достаток, а жена – заниматься детьми и хозяйством. Вот Исрулык и тянул из себя жилы, чтобы молодая жена уже с родившимся первенцем сидела дома. Большого достатка он так и не достиг, но об учебе забыл на долгие годы.
Ущербность, связанная с малограмотностью, и была, пожалуй, самым уязвимым местом бойкого и коммуникабельного Исрулыка в течение всей жизни.
Особенно болезненно это ощущалось в тех случаях, когда появлялась нужда оформить документы или написать прошение, а жены рядом не было. Выходил Исрулык из положения со свойственной ему изобретательностью.
В контору заявлялся гражданин с повисшей, как плеть на перевязи, правой рукой и, морщась от боли, просил кого-нибудь помочь заполнить необходимые документы или даже черкнуть письмишко. Повторюсь, все это было крайне унизительно для него и причиняло в принципе не страдающему комплексами Исрулыку моральные муки…
Но был и случай, когда мой герой взял определенный реванш у высокоэрудированной публики и несколько сгладил свою ущербность в образовательном плане.   
            А дело обстояло так. Летом одного из послевоенных годов в наше местечко съехались дачники из больших городов, главным образом, хронически голодные и жаждущие фруктов ленинградцы, а также родственники из Москвы и Одессы.
 По вечерам в гостеприимном доме Шейнале собирался бомонд: приехавшие из Польши в отпуск актеры Раевские, племянник из Одессы Изя - инженер, с молодой женой – врачом Наточкой,  ленинградец, капитан первого ранга, командир  эсминца, Сергей Иванович, очень интеллигентная особа из Питера- филолог или  лингвист- Ленина Павловна и еще кое-кто из местных интеллектуалов.
            Вечера проходили за легким ужином в непринужденных беседах о прожитом и пережитом, культурная  тема исчерпывалась  просмотренными кинофильмами и разговорами о  футболе. Центром внимания, конечно, же был Андрей Петрович Раевский:  слушая его рассказы о театре, об актерах  компания напрочь забывала о времени. Еще Раевский  знал массу всевозможных фокусов, которые искусно демонстрировал, удивляя и восхищая публику (впрочем, не открывая секретов)
И, наконец, состязание в отгадывании загадок и шарад, где каждый старался выделиться какой - либо головоломкой.
Понятное дело, здесь присутствовали и гостеприимные хозяева, чья задача состояла в том, чтобы  гостям было комфортно и весело.  Исрулык также принимал участие в турнире остроумцев, задавая свои и пытаясь отгадывать чужие загадки. Впрочем, его  задачки, почерпнутые их местечкового фольклора, легко  разгадывались яйцеголовыми горожанами.
Раздосадованный этим  Исрулык решил пойти ва-банк. Достав из погреба трехлитровый бутылек с вишняком  (вишневая наливка), Исрулык выставил его на середину стола и  произнес:
            -Вот последний бутыль вишняка. Разопьете его  сразу же, как только найдете ответ на мою загадку.
 Присутствующие оценили размер ставки: до наливки из нового урожая вишен было еще далеко  и рисковать последним, я бы сказал, неприкосновенным запасом, дорогого стоило.
Здесь мой родитель совершил фантастическое действо, вероятно, впервые в жизни  прочитал  наизусть четверостишие: 
          Сквозь тучи ночные светит луна.
          Кому она светит узнать- черта-с-два!               
          Бугорок на бугорке и Тихий океан…
          Что все это значит- догадайся сам.
          Эрудиты схватились за голову как любители шахмат в знаменитом сеансе одновременной игры после хода О.Бендера Е2-Е4. Отгадки посыпались, как из рога изобилия, но увы, ни одна не была верной. На следующий день элита ходила с отсутствующими глазами и шевелящимися губами. Вечером были представлены десятки новых вариантов разгадки. Тщетно.
          На третий день бомонд сдался и попросил Исрулыка назвать ответ. Не тут-то было! Поймавший свою жар-птицу за кончик хвоста, новоявленный Нассреддин не хотел так быстро расставаться с плодами своих интеллектуальных усилий.
           - Думайте, думайте (А вы пилите,  Шура, пилите!)               
Бутылек подождет, никуда он от Вас не денется.
      … Исрулык полностью насладился победой, не выдав ответа на свою головоломку даже тогда, когда пришло время дачникам отбыть.               
           Не дал он разгадки и позже, после чего стало ясно, что все мы стали жертвой обычного розыгрыша. Но стихи, стихи! Какое наземное вдохновение снизошло на Исрулыка, когда он создавал свое виршеплетение?!
          Так родилась еще одна легенда веселого местечка – любой оставшийся в живых старожил вспомнит “бугорок на бугорке” и улыбнется. Врач Наточка, прожившая всю жизнь в Одессе, где в шутках знают толк, все воспоминания о том времени начинает с бугорка на Тихом океане…
           …Кстати, сегодня Ната живет в Сан-Франциско на берегу того самого океана. Недавно мне довелось побывать в Лос-Анжелесе. Быть в Калифорнии и не повидать моих дорогих и веселых одесситов? В путешествие из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско мы с другом отправились по первому  freeway”ю, который считается одним из красивейших в Америке.  Автопробег оказался длинным и последние часы мы ехали уже в темноте.
            Из-за тучек выглянула полная луна,проложившая по морю дорожку на запад до самого Владивостока. Справа горомоздились невысокие холмы сошедших “на нет” Кордильер, слева разлился во всю ширь самый грозный Тихий океан.
            Ба! Вот же разгадка головоломки пятидесятилетней давности:-“Светит луна, бугорок на бугорке, Тихий океан”…
            Исрулык оказался ясновидящим – на полстолетие вперед он предсказал эту чудесную картину.
            И действительно, черта –с-два можно было тогда знать, кому будет светить луна через толщу лет на сказочно красивом американском  freeway”е!