С нами и со всеми

В.К.БЕЛЯКОВ

С НАМИ И СО ВСЕМИ


Стояло лето. А я был в стройотряде «Гагарин-75».
 Тогда, 40 лет назад, поехать в стройотряд – о, это было в охотку, особенно для студентов технических ВУЗов. Будущие трудяги-инженеры с удовольствием отправлялись на летние каникулы в такие вот придуманные хитрожопыми функционерами комсомола строительные бригады, чтоб помочь стройкам народного хозяйства, а заодно забашлять на этом денег. Даже очень приличных денег.
Такие тогда были времена: плановая экономика не справлялась со строительными заданиями - не хватало рабочих рук. Косыгин каждый партийный съезд с ужасом каркал с высокой трибуны о всё увеличивающемся долгострое и недострое, о невыполненных обещаниях в стройиндустрии. А меж тем, всё время закладывались и строились новые дома, новые заводы, новые машинно-тракторные гаражи – да, Бог его знает ещё что новое, не очень-то нужное нашему народу, а вот государству вынь, да положь. А где же были все эти строители, все эти специалисты, которые и должны были работать на этих стройках, спросите Вы? А были они совсем в других местах. Ведь без конца строили военные объекты, всякие египетские пирамиды и дифракционные решётки, способные засечь старт баллистических ракет с той стороны земного шара… Вот для обычных народнохозяйственных строек строителей и не хватало. Ведь за укладку бетона в шахте советской баллистической ракеты платили несоизмеримо больше. Туда все опытные строители и подавались. Поэтому на второстепенных, с точки зрения государственных интересов, стройках народного хозяйства приходилось припахивать даже разные армейские стройбаты, но и их не хватало. Вот и придумали посылать студентов летом спасать долгострой и недострой.
А мы, замороченные и задроченные институтом студенты, в большинстве своём  даже испытывали какие-то странные угарные чувства от осознания одной возможности поехать в легендарный институтский стройотряд. Легендарный – это нам так тогда казалось. О том, что это обычный шараш-монтаж, догадывались лишь немногие, оставившие юношескую наивность в армии, или ещё где, там, где они валандались до поступления в институт. Реальность, она быстро приводила человека в чувство. Но вчерашним десятиклассникам, стриженным советской школой под одну большую гребёнку, это было понять практически невозможно.
Стройотряд в Гагарине – это был совсем особенный, ни на что не похожий стройотряд. Самый образцово-показательный стройотряд, самый-самый показательный среди всех остальных. Потому что он дислоцировался в маленьком городке, рядом с которым, в Богом забытой деревне, когда-то угораздило родиться Юрию Алексеевичу Гагарину. В 1961 году он первым полетел в космос, а потом, в 1968-ом, нелепо погиб, но с тех пор покатило: никому доселе неизвестный город Гжатск, где едва насчитывалось 20 000 людей населения, был переименован в Гагарин, и в нём, с упорством муравьиной стаи, начали строить коммунизм. С помощью того самого студенческого стройотряда, 15 подразделений которого представляли 15 братских республик СССР.
Конечно, и невооружённым глазом было видно, что такими темпами коммунизм здесь, в глубоко захолустном и уставшем городе будет построен не ранее чем через 150 миллионов лет. Но Кибрик, командир того сводного стройотряда, назначенный сюда по протекции своего папочки, третьего секретаря смоленского обкома партии, вот уже пятый год подряд невозмутимо выходил утром на сводную линейку нашего славного отряда и хрипло командовал: Отряд, смирно!
Злые языки шёпотом поговаривали, что в отличии от другого всем известного сыночка третьего секретаря, только рязанского обкома, Никодима Ротова, ставшего также по протекции аж цельным митрополитом РПЦ, у Кибрика не хватило на подобное талантов, вот он и стал великовозрастным переростком-клоуном, вечным командиром образцово-показательного стройотряда.
По каким-то своим, только ему ведомым, праздникам Кибрик приводил на утреннюю линейку старушку-мать Гагарина. И она молча терпела все 15 рапортов, которые ей зачитывались в торжественном строю 15-ю подразделениями отряда. Так же, как каждый год терпела непрекращающуюся покраску своего деревенского дома, производимую усердными олухами из стройотряда.
Я тут недавно, кстати, уже спустя долгие годы, встретил Кибрика в магазине «Смоленский бриллиант» (ага, в Англии не растёт кофе). Он стал его директором, точнее, его опять назначили. И он по-прежнему излучал, как тогда в Гагарине, неизбывный оптимизм, но теперь только по поводу бриллиантов из Смоленска.
Ну а тогда меня ещё поразила смелость местного руководства, которое тем же летом регулярно раз в неделю привозило в Гагарин на экскурсию толпу польских пионеров, или харцеров, как они себя величали. И эти католические девочки-восьмиклассницы в архикоротеньких юбочках терпеливо стояли на чудовищных задворках единственной в городе заплёванной столовой (их же надо было кормить! Не целый же день водить голодными по страшному городу), а вокруг в немом изумлении стояло местное население с выражением на лице «Иж ты ж, ****ь!» и вероятно бесконечно страдало от одной мысли: ну выебут же этих панёнок, снасильничуют за углом, куда они, дуры, так вызывающе вырядились? Но панёнки продолжали невозмутимо стоять в ожидании макарон по-флотски и даже не подозревали о скабрезном мышлении окружающего мира… 
Вообще, вот тут, в этой точке повествования, назрел как раз интересный вопрос: а зачем я туда попёрся в этот стройотряд? Ну, как говорила в советские времена одна весьма благополучная критикесса: если б я могла объяснить публике популярность матвеевского фильма «Любовь земная», я б могла бы уже, наверное, больше не работать. Конечно, это было фальшивое заявление – всё она могла, только она вот не могла с другого боку, – если бы она вслух начала бы всё это произносить, она сразу бы себя почувствовала вруньей, лгавшей людям всю свою проклятую критическую жизнь. А как же тогда купленное ценой лжи благополучие? И опять же, а органы как бы на неё, бойца идеологического фронта посмотрели? Вот сейчас её сыночек, тогдашний студент, благополучно жирует в США и кормит свою уже старенькую мать, а тогда бы стоило ей вякнуть правду про «Любовь земную», так ей бы с сыночком сразу бы всё попортили и не видать им потом никаких США, - в лучшем случае Израиль, где на головы иногда бомбы падают и стреляют сумасшедшие по жителям кибуцев…
Трудно, ох, как трудно объяснить, зачем я туда попёрся. А с другой стороны, легко – сказал правду и освободился от стыда и сразу легче. В конце концов, да не собираюсь я на ПМЖ в США. Мне этого вовсе не надо.
А правда, вот она: Не всем, но многим, в том числе и мне, твёрдо представлялось, что всё это надо. Надо нашему народу, нашей стране (сразу наивно путали страну и государство, то есть политический режим), да всем светлым людям, тебя окружавшим в школе, на курсе, в твоей группе, во дворе. В людях практически никто не разбирался, а если кто-то разбирался, то помалкивал, а если не помалкивал, как Солженицын или Ростропович, то огребал по полной. И глядя на этих разбирающихся, было сразу видно: вот же ж, они - предатели, продавшиеся за иудины деньги Западу, не хотят любить свою родину многострадальную, а всё мажут чёрной краской и задевают достойных людей не жалеющих живота своего во имя светлых целей… И не сразу вдруг я замечал, что далеко не все ребята  в институте рвутся в стройотряд, или вступить в партию, или исполнять комсомольское поручение, заниматься общественной работой (вот же ж паразиты, пассивный балласт в нашем обществе!). Ещё со школы соблазняли этой общественной работой: сделай доклад, выпусти стенгазету, переведи через улицу старушку, подежурь на перемене, последи за порядком – тобой будут гордиться, ты сделаешь великое благое дело. Это всё пойдёт на пользу, сыграет свою роль в деле совершенствования нашего общества на пути к коммунизму. А уж в коммунизме, ну просто стыдно сомневаться. Ну да, Хрущёв маханул, ну не будет его в 1980-ом. Но ведь холодная война, гонка вооружений, это они, империалисты нам мешают. А в заявлении на приём в комсомол (партию) так и пиши: хочу присоединиться к тем людям, которые строят светлое будущее, хочу участвовать в этом процессе. И невдомёк было простакам, вроде меня, что многие пишут все эти слова потому, что так принято, потому, что это - ложь, но так всем им нужная ложь. Точнее, соврёшь, и от тебя отстанут, и ты получишь доступ, ну пусть только к начальной, самой маленькой кормушке. А без этой лжи никак. А когда ты вот так ритуально соврёшь, станешь сразу своим среди себе подобных. Которые и лгут, чтоб быть ближе к кормушке, начать получать блага, как та критикесса.
А большинство так называемых комсомольских активистов, которые тебя грузят каждый день, пока ты учишься в этом сраном, только советским поджигателям войны и нужном институте,  вообще на всё смотрят иначе. Их призывы ничего ни для кого не значат, кроме, разве что, для таких лопухов, как ты. Они собрались становиться помаленьку начальниками, управленцами, теми самыми государственными мужами из номенклатуры, которым всё равно, чем заниматься по жизни, – сегодня будем стройотрядом командовать, а завтра смоленскими бриллиантами торговать, и за это всё иметь. Вот только тебе, простаку и дураку, надо, по ходу дела, мозги запудрить, чтоб ты подпёр меня, поддержал, вынул из своего рта и изо рта своих голодных детей и вложил в мой…
Вот тут вспоминается один случай из армейской жизни (да, меня же после института послали на время Московской Олимпиада в армию служить – болтает слишком много, а тут иностранцы понаедут и он с ними сможет контактировать – убрать засранца подальше, его там, в армии, научат родину любить!): на очередной Новый Год была, как положено, объявлена повышенная боевая готовность (а вдруг вот как в этот момент империалисты подумают, что мы потеряли бдительность и полезут к нам, и начнут термоядерную войну?!), но мы все, боевой расчёт ракетного дивизиона, конечно, преодолели себя и не стали сидеть по боевым кабинам и машинам, а с ведома отцов-командиров, собрались в кучу на командном пункте в бункере, где дежурный стреляющий включил телевизор, и мы все сгруппировались вокруг него, чтобы среди грязи, мокроты и скудости, посмотреть по полной «Голубой Огонёк» из Москвы – вот сладость, вот лепота, вот то, что нужно во время никому не нужного боевого дежурства (правда, все-то про себя имели в виду, что в случае чего, добегут за шесть минут – это время подлёта американских ракет из Европы до нашей позиции – до своей боевой кабины и машины и ответят геройски ударом на удар…), и вот тут-то какой-то умник-ефрейтор из Симферополя в самый разгар зрелища, возьми да и скажи: о, мужики, смотрите! Это же фанера – он только рот раскрывает, а не поёт, его песня уже давно записана, а он под фонограмму… Что тут началось! Один красавец прямо подскочил со своего стула и начал орать на ефрейтора: да ты чё, какая фанера, на ***! Это же на всю страну, это же очень серьёзно и ответственно – вот смотри, залупа, видишь? Губы шевелятся чётко по словам! Какая фанера! Это ж сколько надо ловкости и умения, чтоб чётко попасть. И тут его хором ещё десяток бойцов поддержало, и атмосфера стала горячей. Ефрейтор сначала растерялся и начал бормотать: да ты, чего? Не знал, что ли? Да это всегда так делают, да я сам видел… На что боец уже начал сжимать кулаки: чего ты видел? Ты сейчас посмотри – не будет он этого делать на всю страну, ты понял?! Ефрейтор лишь хмыкнул напоследок и закрылся. А ему уже со всех сторон несли «придурка» – это ж надо такое удумать про такое ответственное мероприятие! Мы тут, понимаш, на дежурстве сидим, за всю страну терпим, а ты, тут, падла, такое загибаешь. Только присутствие офицеров несколько смягчило пыл. А сами товарищи офицеры лишь пожимали плечами и предпочитали не спорить. Ну если боец так честно верит в идеалы, зачем его разочаровывать, зачем тушить огонь в его сердце, если сейчас точно подтвердилось, что с ним можно завтра и в разведку, и ляжет он на пулемёт, как Александр Матросов, если надо будет. А ещё и прикроет тебя от пули снайпера – погибнет, правда, но мы не забудем, мы будем вечно помнить… Ну и прочая подлива, какая приходит в голову в таких случаях.
Собственно, вот на это и рассчитывали всегда и комсомольские активисты, и партийные деятели, и все наши вожди – побольше бы таких наивно-упёртых в нашей стране – вот счастьюшко-то было бы вечное – крути их на хую до бесконечности, этих простодушных, чистых душой, и успевай только подгребать под себя…
Но помимо «надо» был ещё денежный стимул – в стройотряд ехали, чтоб заработать деньжат, иногда за лето можно было заработать до тысячи рублей – совершенно фантастические деньги для студента. Правда, в Гагарине таких денег не светило, зарабатывали чуть поменьше, - всё-таки отряд-то образцово-показательный, и много усилий тратилось на показуху, за которую деньги не платили, но отмечали галочками, так нужными потом в отчётах разным начальникам.
И у нас в отряде числились специально люди, которые ни на какие объекты не ездили, а отдельно занимались наглядной агитацией и пропагандой. Она, эта наглядная пропаганда, конечно, на хрен никому не нужна, но вот для галочки… Так у нас из Москвы был специально привезён профессиональный художник Гена, которому платили из наших отрядовских денег зарплату, а он целыми днями ходил умеренно бухой, слушал неостановимо магнитофонную запись «Иисус Христос – суперзвезда» (при этом норовил каждого проходящего в коридоре бойца поймать и обязательно поведать: старик, вот, увидишь, и через тридцать лет ничего гениальнее этой музыки Ллойда Вебера не будет! Если ты по темноте своей неосторожно замечал, что знать не знаешь никакого Вебера, художник прищуривался и смотрел на тебя как на говно) и без конца малевал духоподъёмные лозунги и плакаты, которыми потом наш комиссар  Юра аккуратно увешивал все стены.  Начинал он стройотрядовский сезон ярко: На второй день нашей жизни в Гагарине к нему в каморку прибежал с вытаращенными глазами комиссар и панически заорал: представляешь, меня только что в штабе предупредили, чтобы завтра на торжественном городском построении была с нами привезённая героическая земля, а я первый раз про это слышу, мы ни *** никакой земли, тем более героической, из Москвы не захватили, а завтра её надо будет в мемориал закладывать для потомков – вот же ж, ****ь, попали!!! Художник Гена только притушил бычок и спросил: так, а скажи, что это за хуйня, героическая земля? Да это, *****, залупа Кибрик, оказывается в конце прошлого лета ещё выдумал, чтоб этим летом все привезли по частице земли из республик и краёв, которая была бы омыта кровью каких-нибудь героических боёв или с коммунистических строек… Гена не дал договорить: говно вопрос. Значит так. Ты сейчас берёшь бойца и идёте до соседнего двора – там я видел, куски битой плиты из пенобетона валяются – такой есть отделочный очень хрупкий материал, он по всей стране валяется, на Украине его в Ворошиловграде делают весьма халтурно. Вот. Отколупываете небольшой кусок и несёте сюда. Я тут с помощью стамески за полчаса делаю из него приличную случаю скульптуру, что-то вроде траурной урны, сыпем в неё землю из ближайшей канавы, а завтра говорим, что мы эту всю композицию привезли с могилы Зои Космодемьянской и заебись, – кто возразит или что-нибудь вякнуть осмелится? Охуеть, – только в ответ промолвил Юра и помчался с бойцом на соседний двор. На завтрашней торжественной линейке комиссар Юра торжественно всучил скульптурку с подозрительными комьями земли Кибрику. Но Кибрик не был бы Кибриком, он всё-таки решил залупиться: погоди, - шёпотом он обратился к рядом стоящему Юре, - а с какой это такой могилы Зои Космодемьянской, я был там в Петрищево, где на шоссе памятник, там везде гранит, какая земля, *****??? Но нашего Юру на хромой лошади никто не мог объехать – Какое, на хуй, Петрищево! – возопил он тоже шёпотом, - Космодемьянская была потом перезахоронена на Новодевичьем кладбище – вот мы оттуда, с её могилы и взяли горсть святой земли!. Ну, ладно-ладно… - забормотал сразу Кибрик и сделал соответствующую постную рожу – к нему со своей землёй уже подходили туркмены. Акции художника Гены были в этот момент очень высоки, и он позволил себе расслабиться: начал вечерами тихо съёбывать из расположения отряда до ближайшей городской танцплощадки, мацать местных девок и потом с ними бухать в кустах со всеми вытекающими обстоятельствами. Юра терпел долго, но через три недели не выдержал: слушай, заканчивай ты с этим, хватит нас позорить! Ты чего не помнишь, как прошлым летом сюда двое ткачих приходили с младенцами, тыкали ими в рожу Кибрику и умоляли найти этих залётных ёбарей, который клятвенно обещали им жениться. Помнишь, если б Кибрик не проявил волю и не заявил, что свечку он не держал и ему клятв никто не приносил, то что бы было? Гена, конечно, ничего такого не помнил – его просто в прошлом году не было – да и по большому счёту ему на все эти романтические обстоятельства было очень насрать. Поэтому он только что-то промычал неопределённое и продолжил свои культпоходы на танцы.  Через пару дней мы этого художника только и видели. Чемодан, вокзал, Москва. Комиссар Юра поступил с ним хлёстко ещё и потому, что основной объём наглядной агитации уже был выполнен, и Юра был спокоен - кроме стенгазеты вроде малевать больше ничего не нужно будет. Но Кибрик не забыл Зою Космодемьянскую! Ещё через пару дней он ласково так высказал пожелание Юре: вот у тебя там кафе есть стройотрядовское, где ты для дружбы поишь всех лимонадом – ну, старик, уныло это. Надо, сделать какие-нибудь стены фанерные для блезиру вокруг столиков и раскрасить всё подобающе. Ты же можешь? А то ведь комиссия придёт,  и тут какие-то унылые столы…
Юра только желваками заходил, но стерпел – а в каморку-то бежать больше и не к кому! Наш командир тут же стал предлагать слать этого борзого Кибрика на ***! – Но это никак невозможно, - яростным шёпотом, слышным на всю округу, возражал Юра. Ну, тогда давай приведём местного художника из ДК, ему там летом всё равно нехуй делать, а тут какая-никакая всё ж таки денежная халтура. Да нельзя это! – возопил Юра – Скажут, что приехали москвичи криворукие, ни хуя ничего не могут сделать собственными руками… Ладно, вариантов нет, надо сделать прилично… - слушай, дай машину на завтра, я привезу московских художников и очень похожих на нас с тобой, то есть таких же студентов. Это откуда, ты что в Москву погнать собрался? Да нет, здесь в соседнем стройотряде комиссаром мой хороший кореш – они из МЭСИ… Откуда, откуда? Да, Экономико-статистический, ****ь,  у него там найдётся пара-тройка… Ну-ну.
И на следующий день к вечеру мы увидели у себя в том дурацком кафе трёх девушек, для нас – просто немыслимой красоты. На самом деле, конечно, это были вовсе не греческие богини, а совсем так, обыкновенные первокурсницы. Но если вспомнить, что у нас на каждом курсе на 300 жеребцов было всего 10 страшненьких девочек, которые не знали, куда от нас деться, а в стройотряд поехала всего одна, то на три больше – это был полный фуршет, или фурор, извините.
Я  в наглую подошёл и спросил, как их зовут и откуда они. Вика, Таня, Ира… А мы из коммунистического отряда МЭСИ, строим тут недалеко новый скотомогильник – ну, это просто короб бетонный и нас там 150 человек… Как это, коммунистический? А очень просто: у нас после первого курса у всех в виде обязательной практики предусмотрен стройотряд, прям с зачётом, и всё такое прочее. А раз такая обязаловка, то наш комитет комсомола собрал всех по весне на митинг, и все молча проголосовали, что согласны внедрить в стройотряд коммунистический принцип: ничего за работу не получать, работать только за еду… Чё, правда? Вы там что, все бешеные? Да нет, ну, вот Вы когда там на практике находитесь в каком-нибудь НИИ, ведь за работу Вам тоже ничего не платят, а ведь Вы занимаете штатную должность практиканта, а ему тоже положено деньги получать. Значит, и Вы тогда блюдёте коммунистический принцип. Охуеть! – Я не мог опомниться. Разговаривать было больше не о чем, и я пошёл переодеваться – не в робе же разнорабочего целый вечер ходить.
В 10 часов – в коридоре никого нет. Совсем молодые уже дрыхнут на койках от усталости. А старики, вроде Миши Шутикова, моего бригадира, удрали в город, кто куда – главным образом, на танцплощадку. Ну, что ж, Гагарин – город ткачих и невест – покувыркаться можно влёгкую, и все лезут, печальный пример художника Гены никого не убедил. Меня на это клинило: по неопытности, я представлял будущие отношения с женским полом возвышеннее. Мне казалось…

Я начитался уже книжек и пошел, просто в коридор – отвлечься, и тут вдруг на меня выходит, всё из того же кафе, смущённо улыбающаяся Ира – я даже запомнил, как её зовут.
Слушай, извини, хорошо, что ты попался мне сейчас, помоги, пожалуйста…
Через пару секунд, нелепо улыбаясь, я вышел из ступора. А что случилось? Да, ты знаешь, Вика с Танькой завалились спать – они завтра тут собрались у Вас что-то рисовать и красить… а меня, вообще-то за компанию взяли, надоело мне там бетон месить, хоть и происходит это не шатко, не валко, но всё-таки, вот я и воспользовалась случаем, назвалась художником… Так тебя же разоблачат… Да кому это нужно! И потом, нас трое, никто не догадается… Но ты знаешь, сейчас не об этом, – я вот имела глупость из дома поехать в одних сандалиях, а они возьми и развались за эти три недели. Не поможешь их подлатать? Ну, то есть подшить подмётку, я уже и суровую нитку достала, и сапожную кривую иголку.
И она мне тут же под нос это предъявляет. И улыбается так открыто, глядя на меня – первый раз так на меня барышня смотрит доверчиво.
Сказать, что я ошалел (от внимания, от ЕЁ внимания к моей незначительной персоне), значит, ничего не сказать. Отродясь я ни разу не орудовал сапожной иглой, но тут я об этом даже не заикнулся, просто взял эту иглу в руки и пошёл в огороженное фанерой помещение чинить её сандалии – как баран на заклание. Всё дальнейшее я помню словно в некотором тумане. Естественно, никакого напёрстка у нас не оказалось. И мне пришлось отчаянно протыкать кожаные подмётки одновременно с пальцами, куда вонзалась обратная сторона иголки. Ира сидела рядом, смотрела на меня восхищённо и каждые пять секунд говорила: ах, какой ты молодец, ах, как у тебя это хорошо получается, и продолжала источать светлые улыбки, заглядывая мне прямо в глаза. Наверное, будь я другим, я б закончил бы чинить её сандалии и полез бы целоваться, но… я закончил чинить сандалии и просто спросил её, как там в коммунистическом отряде? О, ты знаешь, конечно, это всё полная чушь, но что мы можем сделать? Ведь даже лишнего рубля нет в кармане и не будет, но им же ничего не скажешь. Ходим строем, выдумываем всякие глупости, ну, там бабкам в деревне помогаем. А тут нам за неделю работы у Вас в кафе обещали заплатить по 15 рублей, нормально, правда? Я сразу сообразила, что надо ехать… А тебе сколько лет?  Мне 21. О, и ты уже небось, не первый раз в отряд поехал? Да уже в третий… Вот здорово! И не в коммунистический…
На дворе стоял час ночи – надо было всё-таки целоваться, тем более, даже такому дураку, как я, было это понятно. Но я сказал, что завтра вставать в шесть, и пошёл спать – Ира только смотрела мне в спину и улыбалась.. Заснул ли я? Заснул – я был тогда недоразвитым уродом и заведённой на определённые действия машиной.
Мы были искалечены, искалечены ещё с детсадовского возраста. Нормальные ребята, те, которые с недоверием относились ко всей этой брехне, разлитой в воздухе, которые принципиально не читали газет, не слушали телевизор, не читали учебников – вот принципиально, потому что дома идёт другая жизнь, и она и только она – чистая правда, потом вырастали в обычных болванов, чистых болванов, ориентирующихся в жизни только по здравому смыслу. И им прямой путь был в солдаты, в рабов системы, в обычное плебейское состояние, когда тобой помыкают, а ты слово не скажи, потому что этого слова не знаешь – в школе не выучил! Но ведь это гиблое дело, когда кругом тебя такой занятный интересный мир, который хочется познать, увидеть, порефлексировать по его поводу. Но если ты этого хочешь, то, чтоб не быть болваном, надо читать книги, надо быть открытым для мира, чтоб его впитывать вместе с опытом предыдущих поколений. И вот ты приходишь в школу и доверчиво слушаешь учительницу, которая тебе начинает объяснять, что хорошо, что плохо, каковы они, заветы отцов, и кто такой октябрёнок и пионер и дедушка Ленин. И у тебя не остаётся выбора услышать что-то другое, и уже через десяток лет ты думаешь, да ёлки-палки, как же это здорово Ленин-то пишет в своей самой лучшей философской книге «Материализм и эмпириокритицизм»! Да это просто бриллиант философской мысли! Вот сейчас превзойду эту книгу, а после неё уже и не стоит читать никаких других философов. Ведь совершеннее Ленина-то никого нет, а идеалистов, всяких там Шопенгауэров с Ницшами и касаться не стоит, потому что Бога нет, а стало быть, всё, что они пишут, всё чепуха, всё несовершенно. (А то, что Ницше был Богоборцем, нам никто не объяснял, да и где его взять-то, Ницше? Он только в спецхране крупных библиотек, тебе никак не дадут. А последний раз издавался ещё до революции…).
И вот под стать этим мыслям строились и взамоотношения полов, мальчиков и девочек. Ведь все вокруг – бесконечно бедные, тотальная нищета смотрит из каждого угла (ну, кроме партноменклатуры, всяких академиков и писателей с кинорежиссёрами. Их дети предназначены для других школ – спецшкол, они только для них, просто так тебя туда не позовут. Чтоб ты среди нас углубленно английский язык изучал? Нет, ну, разве что математику в физматшколе, но это если у тебя мозги очень острые и ты схватываешь интеграл на ходу. А если не схватываешь?). Американские мальчики и девочки уже вовсю катаются на своих собственных машинах и целуются в них на задних сидениях, а у нас порой даже четырёх копеек в кармане нет на троллейбус доехать до дома. А уж, чтобы их заработать – да, такой возможности вообще наше тоталитарное государство школьникам не предоставляло. В коктейль-холл на свой день рождения пойти на улице Горького с друзьями – это целое событие, хотя один коктейль стоит меньше двух рублей, но их тебе мама специально выдаёт и заклинает лишнего не тратить; а вот вчера папа, чтобы сэкономить для тебя же, любимого, обедал у себя в институтской столовке всего на 50 копеек, вот, чтобы сынуля имел возможность на переменке сходить в школьный буфет, где сосиски с зелёным горошком стоят 15 копеек, но и тех нищих копеек нет в доме, потому что куча других расходов, а ещё мы мечтаем летом выехать к морю, ну, хотя бы с мамой вдвоём, без папы, а для этого приходится откладывать буквально каждую копеечку.
Не удивительно, что все отношения сводятся к сдиранию трусов на физкультуре в младших классах и откровенному лапанию простушек дебильными одноклассниками рабочее-крестьянского происхождения. В шестом классе Люда Буйволло, когда мы остаёмся после уроков дежурными по уборке класса огорошивает меня вопросом: а ты знаешь, откуда дети берутся? Не совсем… Ну, смотри, я вот тут раздобыла у сестры учебник по Анатомии за 9 класс, – там есть 10-я глава, где всё объясняется с картинками, но сестра говорит, что у учителей есть инструкция, чтоб эту главу все изучали самостоятельно, не на уроке, - на, возьми, прочти, как у меня всё устроено… Через три месяца Люда исчезает из класса навсегда – по медицинским показаниям её изолируют ото всех и отправляют в Лесную школу – у неё что-то не в порядке с психикой, - шёпотом сообщает школьная медсестра моим товарищам.
В восьмом я отчаянно влюбляюсь в Лену – меня ещё Сашка после очередного убогого школьного Голубого огонька (это идиотские школьные танцы в присутствии учителей на 8 марта или на 23 февраля) спрашивает: и что, так ты будешь с ней целоваться или нет? Ну, я хочу это делать по любви, я должен знать, что и она хочет… – да как же ты это узнаешь, дурачок? – да она мне ответит, когда я спрошу – ну ты, кретин, неужели ты думаешь, что всё всегда вслух произносится, вот, олух! А вдруг она застесняется или не решится? Ты знаешь хоть, какие они стеснительные?  Ленка была рыжеволосой с офигительной улыбкой и с невыводимыми белыми разводами в подмышках – дезодорантов советские магазины ещё не продавали, да и никто не догадывался, что есть на свете такой фокус – дезодорант. Первые выпущенные в продажу чуть попозже даже не были спреями, баллончики просто били тонкой одуряющей струёй. А пока и только в аптеках продавались специальные ватные подушечки, которые надо было подшивать к рубашке или к платью в области подмышек, чтоб этот ненавистный пот впитывался…
Мы лишь переглядываемся на уроках, обмениваемся дурацкими записочками – но у большинства моих товарищей по классу отношения выстраиваются аналогично. На физкультуре мы делимся своими впечатлениями о качествах спермы – ну, конечно, мы дрочим, дрочим постоянно и неуклонно, - от этого изнуряющего онанизма некуда деться. Отношения с Ленкой так ни во что и не развились – я её даже не решился пригласить на танец на выпускном вечере, и она пропала навсегда, выйдя вскоре замуж за какого-то здорового оболтуса из своего института. Как она там? – невинно спрашивал я Рината, моего школьного товарища, живущего с ней в одном подъезде. Да никак, нормально, я тут как-то к ней заходил, глушит целыми стаканами портвейн, представляешь? Днём – я даже ошалел…
Среди нищих и убогих, какими были наши семьи, даже в старших классах на дни рождения девочки ходили к девочкам, мальчики к мальчикам – и то, это если родители напрягутся, потратят последние деньги и соорудят стол – нравы были дико пуританскими – боялись разврата пуще глада и мора. Первый раз я умолил родителей пригласить своих друзей на шестнадцатилетие. Позвал всех дачных – ребят, с которыми я проводил каждое лето на дачи, гонял на велосипедах, резался в пинг-понг и подкидного дурачка, я ими дорожил. Все пришли, но чувствовали себя не очень уютно в непривычной московской квартире с непременным требованием вести себя, как подобает воспитанным людям. Какие там танцы, какие поцелуи – под неусыпным оком взрослых! А через неделю в школе Купа поведал потрясающую историю о своём дне рождения. Он был из семьи советских дипломатов, полжизни проработавших на Кипре, где и он сам проводил каждое лето, и житуха у них дома кардинально отличалась от нашей скудости. Пришла к нему компания таких же мальчиков и девочек. А родители ушли в кино, чтобы не мешать беситься. Купа со своими не растерялся – к одиноко стоявшей на столе бутылке вина они прикупили ещё парочку в местном гастрономе – карманные деньги позволяли. Ну что ж, банально все напились, и самый видный парень Сергей возьми и утащи самую красивую девчонку из их компании Маринку в спальню Купиных родителей. Пока все кричали всякую чепуху из-под двери, Серёжа на всех парусах перешёл к решительным действиям и отодрал пьяную Маринку в лучшем виде. А когда компания опомнилась, пришли Купины родители, сразу всё поняли, и тут же без лишнего скандала, ора и крика позвонили родителям Марины. В ночь те с дочурой помчались в какую-то ведомственную высококлассную больницу, и Марине там всё качественно промыли и прочистили – она теперь как новенькая, вот только не целка, - смеялся Купа, показывая всем желающим её фотографию. На наших лицах читался немой укор развратной с нашей точки зрения Маринке – ёптыть, кто ж её теперь возьмёт, порченную?
Первый раз я загодя для себя решил, что надо набираться опыта, когда на первом курсе купил себе путёвочку в институтский спортивно-оздоровительный лагерь. У моря под Алуштой. Собственно, существовали две мои самые страшные тайны: я до сих пор не умел плавать, и я до сих пор был нецелованным кретином. Мне только-только исполнилось 18 лет, и институт давил своей невообразимо тяжкой университетской программой – кто-то там наверху решил, что мы, будущие инженеры почтовых ящиков, должны превзойти все точные дисциплины не хуже высоколобых будущих теоретиков. Вот и приходилось заниматься до часа, до двух ночи, от тоски перемежая зубрёжку очередной дрочкой – воняло от моих штанов, я представляю. Разумеется, днём все ходили наполовину одуревшими от недосыпа, а о том, чтоб сходить куда-нибудь на танцы, или просто закадрить девушку с соседнего факультета в институтском коридоре, не было и речи – голова была забита никому не нужными вещами до клотика.
И вот в июле месяце вместе с моим другом Лёхой мы отправились в лагерь. Ехать надо было больше суток поездом. К нам в купе подсели третьекурсницы – здоровые девки, у которых что было на уме, то светилось на лице – поебаться, поебаться, хоть с кем-нибудь романтично поебаться, но мы с Лёхой даже не могли в ум себе взять существование таких мыслей у нежных, хрупких существ, какими нам казались все девушки. Здоровых девок мы с возмущением мысленно отвергали, как что-то невозможное, но существующее зачем-то на свете. Почуяв всю унылость ситуации, девки предложили нам играть в карты, и мы как записные идиоты, дулись в дурака вплоть до Симферополя. Никаких разговоров между нами быть не могло, потому что, видимо, девки безоговорочно для себя решили, что мы – два придурка и сущие дети.
А в лагере, где девчонок было море, мы с Лёхой отчаянно решили найти себе подружек.
В первый день, правда, предстояло купаться в море, где в метрах пятидесяти от берега маячили два разукрашенных плота, зацепленных якорями за дно. И я, стиснув зубы, поплыл по-собачьи, периодически глотая забивающую рот солёную воду. Как не утонул, не знаю, но доплыл. Собачий стиль отнял последние силы. Парень, сидящий рядом на плоту, деликатно сказал мне: зря ты так – лучше перевернись на спину и плыви, работая ногами, ни за что не утонешь, даже если будешь только чуть-чуть шевелиться. Я уцепился за эту счастливую мысль и вскоре перестал тонуть.
Но вот проблема девчонок… Лёха, как видный парень, в первый же вечер закадрил на танцплощадке неунывающую весёлую институтскую библиотекаршу Нину 20 лет, учащуюся на вечернем, и стал с ней ходить и целоваться в укромных местах. Я же, не будучи видным, имеющим внешность вполне затрапезную, вознамерился найти себе скромную тихую девушку, которая, звёзд с неба не хватая, соблаговолит польститься и на меня. Такой расчёт я себе придумал. На танцплощадке я выискал глазами симпатичную девушку невысокого роста, которая назвалась Аллой, и позвал её танцевать, а точнее, переминаться с ноги на ногу, потому что ничего другого я не умел. Не успел я опомниться, как спустя короткое время понял, что раздражил Аллу до крайности. А ещё спустя короткое время она перебежала на другой конец веранды, давая мне понять, чтоб я и не думал к ней подходить.   
Подошедшая Нина, смеясь, сообщила мне, что Алла – дочка нашего проректора, учится вообще-то в университете и о себе очень высокого мнения, потому что даже говорит на двух языках – папа одно время вместе с семьёй работал на каком-то предприятии в Алжире, а она училась там во французской школе. Обрати внимание, она даже лёгкие кожаные перчатки надевает вечерами, как требует этикет, который она впитала в Алжире… А ты откуда знаешь? А я постоянно книги подбираю её отцу в нашей библиотеке, и встречала Аллу у него в кабинете, и мы даже познакомились и вообще-то общаемся. 
Я решил проявить настойчивость и на следующий день на экскурсии в Красные пещеры познакомился с пухленькой Зоей. Она оказалась немножко томной, застенчивой барышней из Тамбова, смешно окающей. Зоя, Зоя, кому давала стоя? – грубовато подшучивал над моим выбором Лёха. На ежевечерних танцах у нас образовалась общая компания, мы мило болтали о всякой всячине, старались изображать из себя крутых танцоров… И мне даже в голову не приходило, что Зоя тяготится нашими с ней отношениями, считая меня, вероятно, туповатым бараном. Я робел, потел, ничего ей не предлагал, даже стакана сухого красного вина, которое у нас щедро разливали из бочки каждый вечер на танцульках, и ей так всё это опротивело, что она не выдержала и удрала от нашей компании в последний вечер, когда я уже собирался взять у неё адресок и телефончик, или, по крайней мере, напроситься в гости в общаге.  Уже зимой Вова Воробьёв – мы с ним учились в одной группе и он как иногородний, жил в том же общежитии – рассказывал мне, что я ничего не понимаю в картофельных очистках, а тем более в романтике жизни в общаге. Ну, вообще-то, получаем мы стипендию и тут же её практически всю пропиваем с корешами в два-три дня. А потом жрать-то надо. Ну, берёшь на остаток денег покупаешь тортик и идёшь к бабам по комнатам. А им только этого и надо – без нас, мужиков, передрались бы уже друг с другом, они ж, бабы, упёртые, поделить что-то друг с другом - нож острый. А так они тебя и картошкой накормят, и котлетами, и вина выкатят – у них-то стипендия целёхонька! И перепихнуться потом за милу душу – это ж всё просто, и время сокращается, не надо всякие реверансы выписывать. Некоторым, знаешь как, хочется – они-то у себя в деревнях все уже покоцанные, а место-то одно зудит, горит просто – вот и ищут, кто бы им там вставил, да погорячее. И без претензией. Да ты вон сам Зою-то помнишь по Алуште? Ох, горячая девка и без лишних разговоров. Может даже все пары пропустить, кувыркаясь с ёбарем в постели. А ты чего спал с лица, ты думал, она – этакая недотрога, принцесса из Тамбова? Да брось ты расстраиваться. Таким цена пятачок пучок в базарный день. Да и она сама цену себе знает, не ломается, да и чего ей ломаться, всё же по-простому и без затей. Да плюнь ты на это, не расстраивайся – хочешь чего другого, к тому и стремись. 
И вот сейчас, в Гагарине мне вдруг улыбнулось счастье, а я боялся поверить, я не знал, что с ним делать.
На следующий день Ира в починенных мною сандалиях уже за компанию со своими подружками размалёвывала фанерные стенки кафе, и никто бы и не подумал бы, что она – не художник.
А на третий день состоялось посвящение – этот дурацкий обычай был в чести во всех стройотрядах: где-нибудь на лесной поляне собирались все скопом, потом отлавливали всех новичков, чтоб поставить им на лоб чёрную печать с надписью «салага» и накормить с ложки солёной-пресолёной манной кашей, от которой глаза вылезали на лоб – но ведь ржачно, правда?
И вот с Ирой, как она не сопротивлялась и не визжала, проделали ту же экзекуцию, а потом за стаканом сухого вина она, подсев ко мне, сказала: ты знаешь, оказывается ваш комиссар Юра-то ещё тот хитрожопый, решил нам 15 рублей сразу не давать, нет у него их, оказывается. Вот вы все тут заработаете на стройках, привезёте деньги в Москву, и он тогда мне их передаст с кем-нибудь. Я думаю, ты не будешь против, если я скажу ему, что это сделаешь ты, договорились? Вот тебе мой телефончик – позвонишь в сентябре и зайдёшь ко мне домой, не боишься? И она улыбнулась во всё своё круглое хитрое лицо. А сандалии ты классно подшил, ещё не развалились. Так я стал впервые в жизни обладателем девичьего номера телефона…
Мы, наконец, возвели из кирпичей огромную фасадную стену машинно-тракторной станции, завершили стяжку крыши и вернулись в Москву. Да, деньги мы получили, и Юра, удивительное дело, попомнил, что именно я должен отвезти Ирке  её 15 рублей. Он попросил захватить заодно зарплату и её подружек. И вот я позвонил по заветному телефончику, и сразу узнал её задорный с лёгкой хрипотцой голос, и она тут же мне предложила повидаться в ближайшее воскресенье. Я даже не успел опомниться. Задвинув героически на потом все лабораторные работы, я поехал по указанному адресу и нашёл у Савёловского вокзала охеренную 12-этажную номенклатурную башню из жёлтого кирпича. Все знали, что в таких домах селятся только высокопоставленные работники и партаппаратчики высокого полёта. Конечно, меня это заинтриговало.
На пороге я увидел Иру – она вся светилась, была в роскошном красном платье, сделала даже причёску. Слегка ошарашенный я поздоровался с её мамой и дедушкой, и Ирка утащила меня в свою комнату. Конечно, это была совершенно замечательная четырёхкомнатная отдельная квартира, не то, что наша коммунальная с дурацкими соседями.
Ты знаешь, мама знает, зачем ты приехал, так что всё нормально, чаю хочешь? А откуда у Вас такая квартира? – нагло спросил я. Да у меня дедушка работает первым заместителем директора Центрального Статистического Управления СССР – не знал, да? – да его фамилия всё время в газетах, вот он и получил эту квартиру за свои заслуги, но это всё чепуха… А ты думал, почему я в МЭСИ учусь? Ну, ладно, ладно. Честно слово, я рада тебя видеть, а то у нас в институте такая тощища – в группе всего три мальчика…Девчонок хоть пруд пруди. А мама моя, между прочим, на телевидении работает – она там главный редактор сельскохозяйственных программ, представляешь? А до этого она в кордебалете Театра Сатиры работала, вот оттуда её и взяли на телевидение. Ну а ты теперь, что-нибудь расскажи. Да что рассказывать, - растерянно пробормотал я, - отец у меня уже умер, а мама работает инженером строителем в проектном институте. Так, ничего особенного… Ну а как там Юра, Ваш комиссар? Да я его и не видел больше после последнего общего собрания – он же инженерит на кафедре… Смотри, видишь вот эти стеклянные фигурки – это я собираю, мама говорит, что также делала героиня «Стеклянного зверинца» - маме очень эта пьеса нравится, и театр она просто обожает. Она же тоже училась в МЭСИ, но после развода с моим отцом – это было очень давно – она взяла и наперекор всему пошла в театр Сатиры и прошла там конкурс на работу в кордебалете, представляешь? Там же балетная техника не нужна, обычные подтанцовки. Да, знаю я, мы живём рядом с этим театром и полно спектаклей пересмотрели, видел я этот кордебалет, только твою маму не помню. Да, она чуть раньше там работала, поэтому ты и не видел. А ты чем увлекаешься, расскажи? Я люблю кино, но не то, которое в обычных кинотеатрах идёт, а старое, мы с мамой очень часто ходим в Иллюзион, такой кинотеатр есть на Котельнической набережной – там всё время старые фильмы 30-х годов показывают и много зарубежных – всё, что в Госфильмофонде хранится, представляешь? Это самый большой киноархив в мире. А хочешь, мы прямо сегодня туда сходим? Я знаю систему, как билеты достать… Погоди, а давай, сначала к Вике Ивановой съездим в наше общежитие, деньги отдадим.
И мы поехали куда-то в сторону Армянского переулка, где стояло старое конструктивистское здание в форме самолёта – так с фантазией строили в 20-е годы – поведала мне Ирка. Видишь, какие пандусы вместо лестницы, и лифты – это непрерывная цепочка кабинок, идущих друг за другом. Да, у нас в институте Лабораторный корпус такой же – наверное, в одно время построен. Мы там даже не выходили из этих кабинок на последнем этаже и заезжали на чердак в темноте и там кабинка со скрежетом просто переползает на другую сторону и идёт вниз, хочешь, попробуем?
Мы нашли Вику спустя час – никто не знал, в какой комнате она живёт. Она смерила меня взглядом и о чём-то принялась шептаться с Иркой. Та только улыбалась и посмеивалась (просто счастливым смехом – всё время вертелось у меня в голове).
Мне отчаянно хотелось помочиться, но стеснялся попроситься в девичий туалет. Порой мне казалось, что меня сейчас разорвёт. Наконец, я не выдержал и выскочил в коридор, крикнув, что сейчас вернусь. О, чудо, этажом ниже нашлась требуемая дверь – для всех.
Вика даже не стала напрашиваться вместе с нами, и мы двинулись в Иллюзион. Ира доверчиво взяла меня под руку – меня просто бросило в пот – и стала пожимать мне руку. Действовало, как электричество. Ну ещё что-нибудь расскажи, - то и дело просила она, счастливая улыбка блуждала у неё на губах. Почему я не полез с ней целоваться? Может, стеснялся дневного света?
Знакомая кассирша – я так и думал, что застану её – продала мне по дружбе два билета на диснеевские мультфильмы. В зале люди даже стояли в проходах и сидели на полу. Возможно, эта теснота стесняла меня и не позволила обнять Ирку крепче. Я проводил её до дома, и мы договорились обязательно увидеться. Я уже знал, что это будет – мне было известно, что у нас в ДК вскоре будут танцы под набирающую силу «Машину времени» - на каждом углу шептались, что это просто отпад и попасть невозможно. Но Лёха меня подучил: Дом культуры стоял через дорогу, напротив центрального институтского корпуса. Лёха оставлял пальто в гардеробе и раздетым шёл в ДК, предъявляя дружинникам номерок – вот видите, я просто выскочил на минутку, мне надо было. Форма номерков гардероба ДК и институтского корпуса совпадала. А иначе и попасть было невозможно – билеты распределялись в недрах факультетов только своим. Кто были эти свои, оставалось тайной.   
И мы нагло перебежали дорогу раздетыми и влились в счастливую толпу, окружавшую в холле небольшую эстраду. Яблоку упасть было негде. Можно было только подплясывать и орать что-то невообразимое в ответ на реплики Макара, то есть Макаревича. Вечер танцев удался. Я опять проводил её до дома, она была в приподнятом настроении, и я впервые решился её на прощание поцеловать, как делают все – в дверях подъезда. Она позволила это сделать, только мгновение спустя спрятала лицо в воротник и сказала тихо «Пока»…
Мы больше с ней не встречались и я перестал звонить – слишком навалилась учёба – стало ни до чего. А потом, словно в оправдание, начинал думать: да нет, она мне не подходит, какая-то простая… В голове даже мысли не было, что могла быть выгодная партия – жениться на девочке, у которой дедушка большая шишка – мы не думали в ту пору, что за счёт этого можно сделать карьеру, добиться чего-то в жизни, мы были слишком наивными. Первые женитьбы у нас начались на дипломном 6-ом курсе – стало побольше свободного времени и у многих получилось, наконец, разогнуться от тупых наук, от тех занятий, которые вели нас в секретные почтовые ящики. Никто и подумать не мог, что через каких-то 15 лет вся эта система лопнет, ящики разорятся и прекратят существование и тысячи секретных инженеров с допуском уйдут в никуда.

Неожиданно она ему позвонила в среду. Прошло целых три года с тех пор, как они виделись в последний раз. Тогда у него это было нечто вроде юношеского увлечения. Он был молод, глуп, совершенно неопытен и трепетал при встрече с любой девушкой. Он терялся, что-то мямлил, говорил пустые слова. И всей его смелости хватало на то, чтобы сходить с ней в кино или театр, да робко поцеловать на прощание в подъезде. Она лишь удивлённо улыбалась, глядя на его смущённое лицо. Её бесконечно поражал такой крайне застенчивый кавалер. А он таким просто был. Был так воспитан. Семьёй и школой. Конечно, его любовь носила странный характер – с точки зрения нормального человека. Слишком много в ней было обожания. Он мог любить вполне и на расстоянии, и звонил ей, поэтому, нерегулярно, лишь когда выпадало свободное время. Учёба для него стояла на первом месте. И времени катастрофически не хватало. Ему и в голову не приходило, что можно встречаться просто так – без всякого повода и причины. Прошло некоторое время, и он вообще посчитал, что звонить неудобно. Хотя и страдал от этого.
А тут она ему позвонила в среду вечером. Он даже не сразу понял, кто звонит. А она с ним начала разговаривать так, словно никаких трёх лет и не было. Словно они вчера расстались. Теперь его удивлению не было границ. Хотя, признаться, за это время он мало изменился – наивности в нём ещё хватало.
И она сама предложила встретиться. Но и без того он обрадовался этому нечаянному звонку. Они говорили недолго, и он успел только сообщить, что институт уже закончил и остался работать в нём на кафедре, а также узнал, что она сейчас пишет диплом.
Почему тогда он был так наивен? И это в 25 лет! Кто знает. Он так воспринимал мир – возможно, потому, что по-настоящему плохо знал жизнь – судьба его хранила от жестоких ударов. До школы он воспитывался дома, и только в школе узнал, что на свете помимо добра существует ещё и зло. Впервые тогда он столкнулся с враждебностью по отношению к себе. Его обижали до слёз насмешки одноклассников. Но ему уже внушили дома, что в школе надо стараться, надо быть прилежным, надо слушаться взрослых, учителей. Не удивительно, что он быстро выбился в отличники, хотя особыми способностями не отличался. Выручала старательность, прилежание. Кого угодно могла поразить тщательность, с которой он делал все задания, даже если они были лишними для него или нелепыми. Ему и в голову не приходило, что о чём-то можно сообразить через вспышку ума, а не дойти, преодолев гору труда.
Он безоговорочно верил во всё, о чём рассказывали учителя, и не догадывался проверить их слова на практике. Он смотрел на мир идеализированно, ошибочно считая, что раз окружающие смеются над ним, значит, они просто ниже него, так как не могут понять того, что он уже знает. Он не догадывался, что по жизни как раз он был ниже.
Так он и жил, рос. Закончил школу, институт, получил высшее образование, тоскуя от одиночества, думая, что он знает о жизни больше других (ведь он заучил столько книжных истин!), и со стороны выглядел слишком инфантильным, беспомощным, жалким. Не мужчиной, одним словом. Он мало вникал в жизнь, так как привык жить только внутри себя.
Она предложила ему встретиться на Ленинских Горах в будний день, но его это вполне устраивало, - у него выпадал библиотечный день. Стоял конец марта, было тепло, но кругом ещё лежал мокрый, посеревший снег. И вот они опять медленно гуляли, опять говорили на какие-то отвлечённые темы… Он по-прежнему получал удовольствие от одного того, что нравящаяся ему девушка находится рядом с ним. Но сейчас разговор сбивался на любовь. Теперь он больше хотел конкретности. Он хотел продолжения и первым предложил увидеться ещё раз.
Она согласилась. Он был счастлив, и сам предложил ей приехать к нему домой – на чашку чая. На следующей неделе, во вторник. Он уйдёт пораньше с работы и встретит её у метро. Вот и хорошо, - сказала она, - Я захвачу свои расчёты для диплома, ты поможешь посчитать. Странно, но он ни о чём её не спрашивал, словно она ничуть не изменилась за эти три года.
Наступил вторник. Мокрый снег сменялся вдруг ослепительным солнцем. Он отпросился с работы, купил каких-то конфет, пришёл домой, вытер кое-где пыль, переоделся и пошёл её встречать.
Они почти одновременно увидели друг друга. Она сразу ему улыбнулась, и они снова заговорили. Радость его переполняла, потому что внезапно он понял, что и она рада встрече с ним, чего раньше, как ему казалось, не было.
Они пришли к нему домой. Он волновался, как ей покажется его дом. Она тут же вытащила бумаги из портфеля. Он усадил её за письменный стол, и она тут же начала заполнять какие-то таблицы. Внезапно он онемел от изумления – он ошарашено смотрел на её правую руку: на безымянном пальце блестело золотое кольцо.
- Ты замужем? – наконец спросил он.
- Да, - ответила она, - Ты разве не понял?
- И давно?
- Да уже два года.
- Что же ты мне сразу не сказала? – вырвалось у него.
- Но ты же не спрашивал… - сказала она и поглядела ему прямо в глаза.
- Да, интересно… - протянул он и замолчал.
Он был в полной растерянности, потому что с ним такого ещё не бывало. Мысли разбегались в разные стороны. Она замужем. Вероятно, последние два года. И вдруг ни с того, ни с сего звонит ему так, словно ничего не произошло, и встречается с ним, и говорит, словно между ними прежние отношения. И приезжает к нему домой. Что же это значит? Она не любит своего мужа? И что, в конце концов, она хочет от него?
- Так ты поможешь мне тут построить табличку? – прервала она его ход мыслей и улыбнулась.
- Давай, - откликнулся он и принялся за вычисления. Это для него было привычно, ведь единственной страстью в его жизни было считать. О существовании каких-либо других страстей он просто не догадывался. Процесс счёта захватил его м подавил все мысли, все вопросы, которые требовали ответа. Он просто от них отмахнулся и решил посмотреть, что будет дальше. Он надеялся, что ответы придут сами.
Потом они пошли на кухню пить чай, болтали… Ну, а всё дальнейшее происходило как в тумане: они сели рядом на диван, неожиданно она начала гладить его по волосам, и он, не очень думая, что делает, начал её целовать. Она прошептала: сними это и начала сама сдирать с себя свитер. Какое-то гаденькое любопытство человека, которому остро захотелось узнать, как всё происходит, захватило его всего. Нравственная сторона вопроса его совершенно перестала волновать.
После она ушла в ванну. И пока она не вернулась, он быстро оделся. И тут он вспомнил, что совершил что-то плохое.
- Зачем ты это сделала? – спросил он.
- Я отомстила мужу,  - ответила она и приникла к нему, - Мне всегда было обидно, что ему звонят какие-то Наташи, Марины; знаешь, что соседи про него мне рассказывали?.. А вдруг эти Наташи, Марины у него и сейчас есть?..
- Я не знаю… Ты не должна больше сюда приходить, - выпалил вдруг решительно он.
Она подняла на него глаза, и он разом понял всю фальшь только что сказанного.
- Я могу и не приходить, если ты хочешь, - пробормотала она.
Да, ну ты что, я сказал неправду, я ерунду сказал, - заторопился он. Он испугался, что она больше не придёт, а ведь ему наоборот, хотелось, чтоб она пришла ещё и ещё. Он вдруг почувствовал в себе сильное желание повторить ещё раз совершённое, ещё и ещё. И вместе с тем, в голове крутилось: Боже, что я делаю, куда качусь? Где же те принципы, о которых мне всю жизнь говорили? Но он гнал эти мысли от себя.
- А я поняла, что я у тебя первая… Это правда?
- Да, правда…
- Боже, дорогой, как я рада! Как это прекрасно!
На её лице бродила счастливая улыбка и она прижималась к нему сильнее и сильнее.
Он не сразу понял, что она ушла. Расчёты, таблицы – да, провались они пропадом! Никуда они не денутся, да и незачем их больше приносить.


- А я так и думала, что у тебя до сих пор никого нет. Наверное, вообще больше никого не было!
- Ну, что ты болтаешь! За три года…
- Ну, и что ж ты не продвинулся дальше?
- Да это всё были какие-то сумасшедшие случаи. Одна на полном серьёзе лечилась в дурдоме от несчастной любви, и мне даже звонила её сестра и предупреждала, чтоб я далеко не заходил, представляешь? А в другой раз, ну, не случилось – слишком было очевидно, что девушка была в поиске, и её не столько любовь интересовала, сколько быстрое замужество, меня это просто коробило…
- Ну, ты напрасно, а может, и прав… Меня вот мама тоже таким путём направила. Вот три года назад ты пропал куда-то под лето, а ведь в тот момент ты даже моей маме нравился, и она вся растревожилась и решила: всё, хватит, нельзя больше полагаться на случай. Тем более, и дедушка начал сильно болеть – ему было уже 75 – в общем, всё становилось ясным. И вот она поехала со мной специально в санаторий под Одессу – аж на полтора месяца, дедушка напоследок выбил нам путёвки. Я тебе ещё оттуда написала – вообще-то это был твой последний шанс, - ты был тогда очень серьёзен, вот я и понаписала тебе всякого идеологического вздора – от Маркса до Ленина – пошутила, называется, а ты не откликнулся… А моя мама всё очень просто организовала: она начала мне настойчиво советовать пойти на танцы – Ходи, дочка, ходи, там так интересно! – а сама оставалась в номере, ну, или я не знаю, куда она ещё девалась… И знаешь, сработало – уже через несколько дней я познакомилась там с таким молодым красавцем, который начал мне говорить, что он – секретный сотрудник, занимается космосом, ну, и всё такое прочее. А я дурочка, постеснялась расспросить конкретнее. Зато целовался он… Да, целоваться он умел… А вскоре мы уже целыми днями гуляли по горам в поисках укромного местечка. Мама моя совершенно не беспокоилась, представляешь! И я не заметила, как он меня раздел… Ну, ладно, ладно, заметила, но я думала, любовью, там, занимаются нежно так, пообнимаются, потрутся… А он мне как засадил, я не успела опомниться, и больно было, чёрт возьми. А он, как понял, что я целкой была, так покраснел, как рак, на колени упал, стал в любви признаваться и обещать жениться, ну прям, завтра. А оказалось, никакой он не секретный, а обычный лейтенант советской армии, сидит где-то чёрти где, аж в Забайкалье, на станции дальней космической связи, а приехал сюда в санаторий по блату – у него дядя - генерал, вот он и сосватал племяннику хорошую путёвочку. Ну, ты представь меня в Забайкалье, умирающей от скуки с какими-то гарнизонными тётками! А он ещё говорит, что вот завтра уезжает и очень надеется…
Ну, я так оделась и хладнокровно говорю ему – а сама улыбаюсь, делаю вид, что мне всё нравится – ладно, давай, я подумаю, и мне с мамой надо всё обсудить… напиши мне свой адрес и телефон, я тебе обязательно напишу и позвоню. И он мне дал лист бумаги, даже номер части написал…ну, я на следующий день всё это выбросила, я и не собиралась ему ничего писать, козлу этому, – вот же ж провёл меня на ровном месте, а все его обещания… знаем мы этих армейских алкоголиков! – и пошла снова на танцплощадку, ничего маме не сказав. И знаешь, в тот же вечер познакомилась со взрослым мужиком, ну, нынешним мужем моим, Володей, ему, оказывается, уже сорок семь лет было и занимался он геофизикой, и в этот день он пьяный был в жопу, а я и не заметила, и стал он ко мне клеиться, прям, влюбился с ходу. И на следующий день – он уже протрезвел и позже всё мне рассказывал, что по пьяне счастье своё встретил, которое и на трезвую голову ему ещё краше показалось. Краше… Это он про меня. Ну, естественно, я уже не такая дура была, я уж не стала с ним по горам лазить в поисках укромных мест, а дождалась, когда он мне в Москве сделает предложение, у меня начались месячные, и я в первый же день… - крови ещё немного, он, дурачок, и поверил, что сделал меня женщиной, – счастья были полные штаны!  Так что мамина тактика сработала… Вообще все были немного в шоке – разница в возрасте больше 20 лет, но я в первые дни не обращала на это внимание… У нас лекции дурацкие в институте шли, а он за мной заезжал на машине, и я удирала с пары, мы ехали домой и занимались любовью. Но потом всё это надоело. Его мама, то есть моя свекровь – та ещё бабка, совсем выжила из ума, решила меня жизни учить. А потом обнаружилось, что он два раза не может кончить, вот не может и всё – ему же уже сорок восемь, это приличный возраст. А потом вообще началось – только раз в неделю и точка. Я думаю: почему? А тут эти бабы его знакомые начали ему звонить целыми днями. А он всё говорит: это они по старой памяти, у меня с ними больше нет ничего общего, посылай их подальше. А как проверить? И в довершение, я вдруг обнаружила, что он по-прежнему пьёт! Он, оказывается, приходит с работы, в портфеле две бутылки портвейна, и в ванну сразу шасть! Якобы поссать он пошёл – у нас же совмещённый санузел. А там он шкафчик открывает, ну, где стояк идёт, и аккуратно за канализационную трубу эти две бутылки ставит. И за вечер, периодически туда заходя, их опорожняет – он однажды дверь забыл закрыть, и я случайно открываю, - батюшки, мой-то, как заправский алкоголик, глушит портвейн винтом. Скандал был жуткий, он и в ногах валялся и божился, да разве его остановишь… И в довершение всего, сука, всё время одевает презерватив. Я ему уже говорю: да у меня ничего сегодня не будет, не залетим, нет, говорит, мне детей не надо, мы и так проживём, а мне порой так ребёночка хочется! А он – ни в какую. Я говорю: а что ты будешь в старости делать. А ничего, отвечает, помирать буду! Эти Ваши дети – ты знаешь, что после пятнадцати им на тебя насрать, – у них своя жизнь будет и ты их не остановишь. Я б уже давно к матери ушла – чёрт бы с ним, но дедушка уже давно помер, дачу нашу в несколько гектаров государственную отобрали, мама завела себе очередного любовника и поселила его у себя, а этот любовничек рад-радёшенек на её зарплату жить. В общем, мы стали нищими, обыкновенными нищими, и этот ещё придурок дома меня заёбывает! Вот я тебе и вспомнила, дорогой, ведь ты влюблён в меня был тогда, правда? Ах, я дура, надо было мне тебя добиваться… Ну, чего уж теперь говорить.

Так, к своим 25 годам, я неожиданно получил всё и сразу. Конечно, это было что-то странное для моих прежних возвышенных мыслей: то мечтал о высокой любви, а тут получите любовь украдкой, на полном обмане какого-то взрослого мужика. Застукает, убьёт ещё нахрен, - так и мелькало у меня в голове. А с другой стороны, мы хохотали до смерти, до коликов в боках, нам было хорошо вдвоём, просто чертовски, а непонятная опасность нас только заводила.  И вообще, одно дело, нудная семейная жизнь, - каждый день похож на предыдущий, все болячки так и лезут на глаза, все опостылевшие недостатки, а тут тебе ни обязательств, ни обязанностей – появилась возможность урвать пару-тройку часиков и на тебе, полное удовольствие порадовать друг друга.
Мой друг Лёшка, ну, тот, с которым мы ездили в Алушту, где он кадрил бойкую библиотекаршу Нину, уже был женат, но вовсе не на Нине. Он умудрился на летних каникулах, будучи в деревне, заделать какой-то девчонке ребёнка, и её отец, конечно, прибежал к Лёхиным родителям с кольём. Короче, взяли Лёху на фу-фу, на испуг, и он поклялся жениться и всё такое. И его Светке, конечно, сразу привалило счастья: то она в деревне пропадала с перспективой остаться дояркой после школы (ведь на селе тогда было такое скотское общественное движение: после десятого класса в колхоз. И программа Время на полном серьёзе показывала периодически немыслимые репортажи из какой-нибудь Владимирской деревни, где все выпускники школы скопом, ну, вот прямо все, с какими-то осоловело тупыми лицами  божились перед телевизионной камерой, что они чисто добровольно, для всеобщего счастья, решили остаться в колхозе, и вот завтра эти девчонки своими чистыми ручками будут крутить коровам хвосты и выносить вилами тоннами навоз из коровника, надрывая свои девичьи пупки. Я помню, ещё наш комсорг Николай, съездивший на зимние каникулы в замечательный город Калинин, смеясь, нам рассказывал, как у них там в Калинине, где тоже есть секретные почтовые ящики, прямо на месяц снимают целиком всех инженеров с работы и посылают в ближайший колхоз, где уже никаких колхозников не осталось, чтоб помочь этому колхозу доить коров – а то ведь, как же, помрут те коровы без доярок, просто подохнут. И вот пятидесятилетние тётки, которые целыми днями сидели у себя в тех долбанных ящиках и ничего не делали, теперь матерясь, лезли под коров, чтоб подёргать тех за титьки – и всё ручками, ручками.), да вот теперь та Светка с брюхом и свежеприобретённым мужем быстренько поехала в Москву и уже удачно родила дочку, а Лёха, лишь набычившись, слонялся у себя на службе и целыми днями себя изводил, какого же дурака он свалял, а вот теперь не поправишь… 
Вообще, эта извечная мечта всего человечества о грядущем счастье, она давала свои плоды нам всем. И многое происходило, и многое творилось чего, о чём не сразу думалось. Ну, куда было деваться при  скудости жизни, при вечном страхе о неминуемой войне с Китаем, при вечной нехватке денег на элементарные вещи? Да и вещей-то самих в магазинах найти было невозможно. Чтоб какие-нибудь убогие туфли или ботинки купить, приходилось неделями караулить завоз, то есть, когда в совершенно пустой магазин с прекрасной вывеской Обувь, наконец, завезут эту обувь. Или вот ещё замечательное: некоторые ГУМанисты (люди, которые имели привычку периодически ходить в ГУМ) прознали о роскошных японских зонтиках, ну, таких складных в два или в три раза, которые можно было носить даже в дамской сумочке, и  о том, что они продаются иногда в ГУМе. Но ведь вся штука в том, как застать этот прекрасный момент? А оказывается, очень просто: ГУМ, как и все советские магазины постоянно не выполнял план, и в конце каждого квартала, ровно тридцатого или тридцать первого числа туда завозили какой-нибудь дефицит, но обязательно под вечер. Обыкновенно, ГУМ закрывался в 9 часов вечера строго. Но в этот волшебный день важно было только заскочить в ГУМ где-нибудь в восемь и терпеливо дожидаться волшебства. В девять двери магазина точно закрывались, но народ милицией из магазина не выгонялся, и продавцы со своих мест не уходили. А далее сразу в нескольких местах вдруг неожиданно, волшебным образом, на прилавках появлялись те самые японские зонтики. И ты уже, ни о чём не тревожась, вставал в очередь, платил тридцать рублей (да, надо было обязательно иметь в кошельке хоть какой-то запас денег, а иначе зачем было оставаться в закрытом работающем на полную катушку магазине?), и становился полноценным обладателем потрясающего японского зонтика – пусть все завидуют!
А что оставалось при  этой скотской жизни делать девчонкам, на которых после 23-х лет уже со страхом смотрела любимая мамочка? Ну, ведь засидишься в девках, дочка, караул! Ну, ведь мальчиков просто меньше в жизни, ну, кому ты будешь нужна, когда тебе стукнет 25 или все 30? Надо срочно найти жениха – ты подумай, что ты потом делать будешь? Ну, что, женатого любить, а у него семья и двое детей, к примеру? И обязательно, выйдешь замуж, сразу рожай, пока молодая – это легче. Ну, а там, глядишь, и дом полная чаша. А мы уж с отцом вам поможем. Ты сейчас, главное, сделай это… Вот и вся жизненная программа. Какая там к лешему любовь, когда лишь бы не засидеться в девках!
А после этого, ну, как можно серьёзно относиться к Достоевскому, ну, или там, ко Льву Толстому и вообще, ко всей великой Русской литературе? Ну, в самом деле, как всё это соотнести, их вздорные муки и вселенские непонятные мысли типа: тварь я дрожащая или право имею, когда тут перед глазами такая серьёзная жизненная программа. Или скотный двор с навозом или жизнь в Москве с мужем. Или пугалом в 30 лет или за мужем, а то и за мужем за полковником, - ой, говорят, военные так много получают!
Да, и что Толстой с его неизбывной мукой и уходом из дома в 82 года? Нет, ну, правда, вот так вот, если всерьёз задуматься.   Вот все говорят, что Лев Толстой полжизни мечтал опроститься , раздать всё людям, уйти из семьи, которая его опутывала… И в конце концов, он решился, взял и ушёл. Но вот интересно: а как это он ушёл? А как он собирался при этом разрешить все бытовые проблемы, все эти мелочи, которые он до поры, до времени не замечал, но без которых никак не мог обходиться? У него дома всегда был отдельный стол с особой, только для него приготовленной пищей. Свежее бельё – небось, не сам стирал? Ватерклозет, конечно, исключительно тёплый. Ну, не во дворе же имения выгребная яма? И лошадь ему особо готовили, не сам же он её скрёб; и бричку… И вот он ушёл, и сразу доктор Маковецкий замечает и описывает, как изнемогал Толстой в вагоне 3-его класса… А потом приехал к сестре в монастырь. Ну, там ватерклозет, конечно, был. Если не у всех, то у сестры точно. Может, там трудники или послушники какие и вынуждены были пользоваться общей уборной с выгребной ямой, но уж, Толстому-то, наверняка, не пришлось сидеть в позе орла? Да и в Оптиной, куда он планировал направиться, кормили бы его не самой грубой пищей. И опять же ватерклозет… Вы видели там скит, где оптинские старцы жили? Вы думаете, это сараюшко, пещерка, или, может, подслеповатая избёнка? Да, вовсе нет! Хороший одноэтажный кирпичный дом на несколько келий… Так, куда же собирался уйти Лев Толстой? К какой жизни? В тогдашней русской деревне даже обычных уборных не было. Прямо в поле ходили по нужде или в кустики. Зимой и летом. И что, кто-то серьёзно думает, что Лев Толстой полагал хоть сколько-то времени прожить, как обычный русский крестьянин? Без привычного ватерклозета? Ну, или ночного горшка, на худой конец? Который кто бы выносил?
При таких незатейливых мыслях все эти великие мужи и их великие произведения просто обесценивались, потому что ничего практического не прибавляли к нашим представлениям и соображениям о реальной жизни. Приходилось мучиться самому и обучаться на собственных ошибках, как это ни банально звучит.  А ещё до сих пор со всех сторон несутся вопли, что наши школьники ничего не читают, включая бессмертную «Войну и мир». Конечно, не читают, - да, потому что знают, что это ничего не даст в смысле знания жизни. Ну, если ты только не мажор, которому в жизни всё было дано с самого рождения (ну, например, твой папочка уже был генералом КГБ или работал в крупной нефтяной компании), и тебе надо было знать вечные истины, потому что обо всех остальных истинах можно было не беспокоиться – они тебя никак не касались. А после этого, можно было со спокойной душой, не без папиной протекции, разумеется, становиться, ну, например, журналистом-международником, ну, или будучи театральным режиссёром, ставить на столичной сцене «Вишнёвый сад», например. Который вообще-то по жизни, и без того тяжёлой, никому из окружающих на хрен не нужен, ну, разве что каким-то сумасшедшим или таким же мажористым, как ты.

А мне после непродолжительного счастья с вновь обретённой любимой (или любовницей, если угодно), неожиданно пришла повестка в армию – как раз под самую московскую Олимпиаду. Ну, болтал слишком много, как я уже упоминал, а в нашей институтской группе слишком много было гэбистских стукачей (или добровольных помощников, как их ещё называли), вот и настучали, куда следует, чтоб на время важных международных мероприятий убрать мудака из Москвы от греха подальше.
И поехал я в Прибаптийский военный округ познавать жизнь. Эта самая жизнь в офицерском общежитии, а попросту, в обыкновенной трёхкомнатной квартире  в гарнизоне, расположенном в лесу, была по-своему весёлой и увлекательной. Только что страдающий старческим слабоумием  и паническим страхом перед американским империализмом председатель КГБ Крючков в своих секретных рапортах объяснил всему ленинскому Политбюро, что США и НАТО начали серьёзную подготовку к близкой и неотвратимой 3-ей мировой войне, которая, безусловно, будет глобально-ядерной. Мудрое Политбюро во главе с самым верным Ленинцем лично дорогим Леонидом Ильичём твёрдо решило, что раз всё неотвратимо, то и нам надо готовиться. И помимо всех прочих мер, вроде миллиона советских танков в Восточной Европе, которые, по подсчётам специалистов, гарантированно за 48 часов достигали Гибралтара, в армию стали усиленно призывать вчерашних выпускников гражданских ВУЗов, вроде меня. Так я, прибыв на место, сразу осознал, что сидел и изучал в институте чуть ли не каждый божий день до 11 вечера устаревшее оборудование, которое уже давно не стояло в войсках, этот долбанный зенитно-ракетный комплекс С-75 «Волхов», с помощью которого арабы в Египте воевали ещё в 1968 году, а давно стоило бы учить С-200 (цифры обозначали гарантированную дальность стрельбы в километрах). Этим феерическим идиотизмом нашей военной кафедры я поставил в тупик всё армейское начальство, но оно быстро нашло выход и определило меня на станцию разведки П-14, которая стояла на вооружении с 1950-х годов и изучить которую с нуля было значительно легче даже такому непуганому лейтенанту, каким был я. Чем я полгода и занимался, запоминая всякие радиосхемы.
Ну, и конечно, все знали, что ПВО – это как волосы на лобке, которые прикрывают, но не спасают. Правда, с этой концепцией высшее руководство страны было не согласно, и нашпиговывало Славный Прибалтийский округ средствами и комплексами ПВО, как изюмом булку. Сбивать американские стратегические бомбардировщики мы готовились прямёхонько над Северным Полюсом, когда они тремя волнами должны были с крылатыми ракетами пойти на первую страну реального социализма. Ну, правда, мы ещё на всякий случай помимо обычных боеголовок имели у себя около сотни ядерных. Так что три комплекса С-200, стоявшие под Ригой, могли выпустить хренову тучу ядерных боезапасов непрерывными залпом и устроить роскошный фейерверк над тем Полюсом, в котором умерли бы все америкосы вместе с их крылатыми ракетами, а мы бы под Ригой остались живы. И уж точно – в Москве. Вот такая великолепные стратегия и тактика были разработаны в наших доблестных Вооружённых силах.   
Поэтому мы, в своей офицерской общаге были абсолютно спокойны. Вскоре все мои новые друзья обзавелись новёхонькими мотороллерами латвийского производства, чтоб спокойно, в случае чего, гонять по Боевой Готовности на рабочие места ( а Готовность в жопу вечно пьяный полковник Белоконев, золотой медалист Минского военного училища, любил объявлять в самые неудобные моменты иногда до 6 раз в день – ну, чтоб никто не расслаблялся. И иногда от нечего делать после объявления всех нас, офицеров зазывал сразу на Запасный командный пункт в бункере, где долго и нудно мучил всех вопросами, ну, в частности, а вот зачем на каждой ракете под обтекателем стоят в колбочке такие два контакта и там залита токопроводящая жидкость, а? Ну, что, салобоны, никто не помнит. Зато помню я – золотая медаль как-никак – идиоты, когда ракета соскакивает с направляющих на пусковой установке и переходит в полёте в вертикальное положение, жидкость переливается и контакты обнажаются, подтверждая тем программеру в боеголовке, что старт прошёл нормально и можно сбрасывать направляющие ролики и включать жидкостную вторую ступень вместо первой пороховой. А если в случае чего ракета не выйдет на вертикаль, то вторая ступень не включится, то есть это будет означать внештатную ситуацию и тогда произойдёт автоматический самоподрыв боевой части, дабы не нанести урон находящемуся внизу под ракетой народному хозяйству с его лесами, полями и огородами. Вот так вот, ****ь, товарищи офицеры. Товарищи офицеры в это время лишь отупело молчали, а кое-кто лишь предвкушал скорое: когда пьяный Белоконев придёт с позиции домой, и дома его жена затеет непрекращающийся ни на день скандал, и Белоконев, вместо своей зауми о контактах с жидкостью, будет орать на весь гарнизон: Ну, что тебе ещё нужно от меня, дура! Я тебе всё отдал в своей жизни, всю зарплату, что от меня тебе ещё, *****, нужно!!!), ну, а потом под вечер после всех этих Готовностей можно было уже садиться на всё тот же мотороллер и гнать 6 километров до ближайшего городка Олайне, чтоб затариться несколькими бутылками водки и ужраться с друзьями-приятелями вусмерть. А без мотороллера было никак за водкой, – ведь идёт Боевое Дежурство, ты по готовности должен быть на месте через 30 минут (ну, кроме тех, кто постоянно сидят на позиции, – им-то через 6 минут, ибо американские ракеты из Европы за столько подлетают к нашей боевой позиции), а иначе – суд чести или Трибунал. А так мигом сгонял до Олайне, нажрался вусмерть и ещё имеешь шанс уcпеть  стрельнуть, когда надо будет, по Северному Полюсу.      



А аккурат через полгода моей доблестной службы я получил от неё письмо.
- Дорогой, - писала в своём неунывающем стиле Ирина, - Ты, конечно, будешь смеяться, но я оказалась беременна! Представляешь, я даже не сразу поняла, а когда поняла, надо было как-то объясняться с мужем. Слава Богу, он меня так достал со своими презервативами, что я всё помнила, аж за последние шесть месяцев, и спасибо изделию номер два Баковского завода резиновых изделий, которое имеет периодически коварство рваться в самый неподходящий момент. Но в тот раз момент был самый подходящий, – и я убедительно напомнила Володеньке, когда это произошло. Он начал, было орать, что это я гвоздиком нарочно дырочку сделал, а он, дурак, не проверил сам, но я твёрдо стояла на своём, – виноват во всём Баковский завод, а я всегда во всём слушалась мужа, и он смирился. Я однозначно сказала, что ни о каком аборте не может быть и речи, и я буду счастлива родить ребёнка, – нам нужен ребёнок, и именно этот, когда ещё у меня есть здоровье, а если он собрался помирать, то скатертью дорога, и без него обойдёмся. Я маме всё рассказала – она смеётся: видишь, говорит, как всё удачно получилось. Надеюсь, ты не сомневаешься, чей это ребёнок, дорогой? Погода в Москве дрянь, я вышла на работу – меня же распределили в институт, и начальство тоже в ужасе от моей беременности, но дедушкин друг, которому уже под 80, нашёл гениальный выход: я сейчас поступаю к нему в аспирантуру и избавляю их от мук оплаты моего декрета, так что скоро стану учёной мамой, этот академик поможет мне защититься, ты рад, дорогой?...
Ну, и всё в том же духе.
Я не стал сильно много писать в ответ – понимал, что всякие фенологические заметки ей не нужны: она выходила на новый этап жизни. И как замечательно выходила! Я, было, сначала, был поражён всеми коллизиями, а потом понял, что всё произошедшее – обыкновенная сермяжная правда жизни, точнее, кривда, которая комфортно прикидывается правдой, и от этого всем абсолютно хорошо. Ну, за исключением честных и порядочных олухов. Вот жил-был человек на белом свете, и Господь Бог надоумил его заниматься статистикой, а точнее, на эту стезю направили его партия и правительство. Дело случая (или Божией воли) в легендарные советские времена. Но оказалось, что статистика – самая секретная вещь на свете. Статистика, а не танки, например, выпускаемые Харьковским паровозостроительным заводом. (А мы-то все думали, что паровозы). Потому что, ещё Отец всех народов первым начал перевирать все статистические показатели – начиная с Великой Пятилетки, выполненной в четыре года. Кто бы сейчас сомневался, что всё произнесённое тогда вслух было неправдой. И тот самый дедушка, с которым я мельком познакомился, стал самым уважаемым человеком в нашем замечательном советском обществе, потому что легко и быстро научился врать, но так, чтоб всем нравилось, а вышестоящее начальство могло спать спокойно. И главное, чтоб всё было похоже на желаемое, на правду.
И Ира не была дурой – конечно, дедушка в соответствии с этикой высокой партноменклатуры дома никогда не о чём не рассказывал. И даже если бы на его высоком посту каждый день приходилось бы своими собственными руками душить невинного курёнка, об этом бы его домочадцы никогда бы не узнали, - и тем не менее, что-то ведь в домашних разговорах проскальзывало. И не случайно, она так быстро сообразила в своём стройотряде, как заработать 15 рублей. 150 олухов согласились из-под палки работать даром на строительстве скотомогильника, а она назвалась художником, и всё сошло с рук, и 15 рублей своих получила.
Конечно, там, в Одессе, её обманул тот красавец-лейтенант, но, наверное, это уже было в последний раз. Далее только она всех обманывала. И в первую очередь, своего сорокасемилетнего геофизика, который, в общем-то, наверное, был честным простым мужиком. Но, как известно, простота, она - хуже воровства. Я уже понимал, что они с матушкой затеяли такую большую игру в жизни, где самое интересное, не только соблюдать правила, но и нарушать их, и получать от этого удовольствие. Человек играющий правит миром – мы так все и живём - с игрой в сердце. Может, кто-то думает, что там, в сердце, должна быть любовь и прочие высокие чувства, но Ира знала совершенно определённо, что там должно быть другое. И вот, на тебе, счастье и радость в жизни.

Он вернулся из армии, уже зная, что в его жизни грядут большие перемены. А зачем бы иначе он всё это армейское терпел? И вот он прошёл школу жизни (они сами заставили его это сделать, он не напрашивался); как ни странно, насмотрелся фильмов, начитался книг и журналов в республиканской библиотеке, куда по тогдашнему заведённому правилу, как и в Ленинскую библиотеку в Москве, вход простым смертным был запрещён – обыкновенному человеку запрещалось стать её читателем и изучать, например, Ницше или Мережковского с негодяем Каутским; а вот офицер Советских Вооружённых Сил имел полное право на это – удивительная система, похожая на сказку. Потом он вступил в партию, - когда замполит поинтересовался, не желает ли он. Конечно, желает – это ещё один дополнительный билет в той самой лотереи, которая предоставляет возможность хоть что-то выиграть в этой жизни. И вот теперь, обладая всеми этими характеристиками, он надеялся резко поменять жизненную судьбу, уйти немедленно из секретных, никому не нужных, кроме военно-промышленного комплекса, инженеров и поступить заново на первый курс института кинематографии. А почему нет? У него все преимущества. Осталось только прикинуться, сделать вид, и ты получишь доступ туда, куда был заказан тебе путь после школы, – прямо, как в Ленинскую библиотеку. И ты увидишь настоящую нормальную жизнь, которая идёт там, на Западе, пусть вначале только на киноэкране – но почему нет? Ведь тебя ждут сотни, тысячи фильмов, которых никогда не увидит простой, обыкновенный советский зритель. Потому что неззя! А вот студенту института кинематографии можно!
Ну, и наконец, он вновь увидел её – с младенцем в коляске – это была девочка, которую назвали Викторией. Она сидела с дочкой дома, и это её бесило. Дочке было почти полтора года. Погоди, шептала она, катя коляску по дорожке Ленинских Гор, - Придёт лето, и я отправлю её в детсадовский летний лагерь, и останусь одна, представляешь, мой-то собрался в какую-то двухмесячную командировку на Камчатку. Погоди, потерпи. Но ему и так было немного ни до чего – надо было готовиться к экзаменам и вспоминать правила русского языка – этот предмет закончился в 8-ом классе, то есть десять лет назад, было бы глупостью завалить экзамен, который ему предстоял.
Но он даже и не предполагал, что сдать экзамены будет легче-лёгкого. Для начала он написал письменную работу на тему Образ коммуниста в советском кино. Он недаром начитался всех этих глупейших советских журналов, вроде Искусство кино – калька всех тех мыслей, которые бороздили страницы этого замечательного ежемесячника, получилась у него блестяще. Ну, а потом была в течение шести часов написана ещё одна письменная работа – Задачи 26-го съезда партии и советский кинематограф. И пожалуйста, бинго! Преподаватель русского языка, принимавший у него следом за всеми этими творческими турами устный экзамен, широко улыбнулся, спросил только, где он служил, как впечатление от Риги и поставил ему пять, даже ничего не спрашивая по билету. И тут он, наконец, понял: великая система тотального обмана, на которой держалось его великое тоталитарное государство, сработала и в его случае безупречно, – он  вытащил в этой жизни счастливый билет. Ура!
А потом пришло лето, её муж уехал в ту самую командировку, и она уже на следующий день, вся в нетерпении, звонила ему и шептала в телефонную трубку: Ты поможешь мне отвезти Викочку в тот самый лагерь. Для этого надо за два дня до отъезда съездить туда, забросить всё требуемое барахло, то есть бельё на всё лето, поучаствовать в уборке территории и в уборке подсобных помещений – покрасить там шкафчики, помыть полы и всё такое прочее. Тебя там никто не знает. Я скажу, что ты мой муж, а дочку я в этот день оставлю маме – у нас всё получится. Конечно, получится, подумал он – это выглядело, ужас, как романтично.
И они встретились у автобуса вместе со всеми остальными родителями малышей и покатили куда-то по Киевскому шоссе. Удивительно, ему даже понравилось изображать из себя мужа и отца (впрочем, наполовину это было правдой). Всё прошло идеально: что нужно, было покрашено, помыто и вычищено. Потом был короткий перекус  в конце рабочего дня. Она, смущённо улыбаясь, вытащила из сумки целый ворох давно не виданных в магазинах сосисок в натуральной упаковке. У нас ещё остался дедушкин паёк, вот мы с мамой и пользуемся, - объяснила она ему, - Это микояновский завод, такие сосиски делают только для пайков, ты попробуй, какие они вкусные. Это было чистой правдой, и все окружающие оценили это.
Они ехали назад довольные, и соседка по автобусу, как бы между прочим, сказала Ире: Господи, как я тебе завидую, как тебе повезло – у тебя просто золотой муж – так заметно, что Вы любите друг друга, Вы – такие счастливые. Оставалось только посмеяться над этим.
А неделю спустя Вика уже жила в лагере, и он позвал её сгонять в бухту Радости на Пироговском водохранилище, благо погода была очень хороша. И они сели на Ракету на Речном вокзале и поплыли. Накануне он купил бутылку азербайджанского портвейна. И удивительное дело: ругаясь на мужа, она совершенно спокойно отнеслась к портвейну в бухте Радости, и вместе они чудесным образом отведали этого напитка и она то и дело повторяла: Господи, как хорошо! И они купались до одурения в совершенно тёплой воде, а потом наслаждались до одурения друг другом у него дома. Ты знаешь, - сказала она на прощание, - Мне кажется, я и вправду тебя люблю. Так порой и подмывает взять Вику на руки и придти к тебе навсегда. Да, - ответил он хладнокровно, - было бы здорово, только всё бы тогда непоправимо изменилось бы, и мы уже никогда бы не были счастливыми… Может, ты и прав, - ответила она, - Ладно, я подумаю.
Прошло лето и мы неожиданно расстались – как оказалось, на целых три года. Я начал учиться вновь на дневном отделении, на стипендию творческого ВУЗа прожить было совершенно нереально, но, проявив чудеса изобретательности, удалось одновременно устроиться работать почтальоном по утрам и дворником небольшого треста в остальное время. Денег стало хватать на всё, зато не стало совершенно свободного времени.
Через пару лет она неожиданно позвонила. Ты опять, наверное, будешь смеяться, но пока мы с тобой не виделись, я родила ещё одну дочку и долгожданного сыночка, и у меня теперь трое детей. А к тебе придти можно? – без единой паузы выпалила она.
Ну, что на это можно было сказать? Заходи, конечно. Она пришла на следующий день и принесла с собой огромную коробку. В ней оказался совершенно новенький музыкальный центр – с радио, магнитофоном и всем на свете. Ты знаешь, - я так иногда устаю, от всего дома, что хотела бы тебя попросить разрешить мне от случай к случаю приходить к тебе, ну, когда ты там в институте, и отдыхать под музыку. Может, иногда танцевать – я сто лет не танцевала, а так порой хочется побеситься. А как же дети? А они все в это время в яслях и в детском саду на пятидневке, ты не бойся, просто столько всякой постирушки, уборки и прочей ерунды, ну, честно, устаёшь, аж плакать хочется. А как же твой муж, он, что, тебе не помогает. А ты знаешь, во-первых, нет совершенно времени даже поговорить друг с другом, а во-вторых, он снова начал пить, как дворник и представляешь, вместо разговора мы иногда дерёмся даже друг с другом! Вот пару дней назад соседи даже милицию вызывали, чтоб нас разнять, представляешь. Боже, куда ты катишься, Ира! Как куда, ясно дело, на лестничный пролёт – аккурат, когда из дверей квартиры, сцепившись с этим мудаком, выкатываешься по полу, то дальше и будет только площадка перед дверью и лестничный пролёт. А ты думал, где нас милиция разнимала? Как раз на лестничном пролёте! Ну, ничего, у него теперь есть  привод в милицию – в отделении сказали: пару месяцев будет как шёлковый, правда, пить не перестанет, но хоть немного присмиреет… Ну, что говорить, конечно, приходи, танцуй, если хочешь…
С тех пор минуло почти сорок лет. Недавно я набрал её старый домашний номер. Алло, кто это? – раздалось на том конце провода. Да это я, ты что не помнишь? А, Коля, по-моему, я правильно помню твоё имя? Ну, что я мог сказать? Конечно, правильно и повесил трубку.