Немец

Он чистил курятник, набрал ведро помета, выносил, когда услышал стук в ворота.
- Немец, ты дома? - он узнал голос председателя колхоза, грозного и хамовитого Петра Ефимовича. Пошёл к калитке, вышел на улицу. Председатель приехал на рессорной бричке, которая некогда принадлежала местному помещику Бергену. Тот бежал после революции и был расстрелян где-то в Крыму, где пытался спрятаться под видом учителя. Но Петр Ефимович его узнал, схватил, лично поставил к стенке и пристрелил, после чего срезал со спину кожу и сделал из нее поводья лошади. Те поводья служили долго, пока Петр Ефимович, уже когда здесь председательствовал, напился самогона и упал с лошади, повредив спину. С тех пор верхом не ездил, только на бричке, так что поводьев из человеческой кожи не видели. Да и из райкома говорили их снять, потому что дикость какая-то. Поэтому Петр Ефимович спрятал поводья в сундук, доставал только когда напивался и рассказывал друзьям, как узнал и схватил бывшего помещика, как жестоко бил его, мстил за прошлое. Поговаривали, что Петр Ефимович выбивал из Бергена место, где тот спрятал свои сокровища. Но так и не выбил.
- Добрый день. - сказал он.
- Привет. Побрей меня, Немец. - хрипло сказал председатель. Он был крупный, коротко стриженный, с отрубленной частью левого уха, в новых сапогах, габардиновых штанах и кожаном жакете, о котором председатель любил рассказывать, что он сшит из двух контрреволюционеров, но все знали, что обычная телячья кожа. Петр Ефимович, хотя ещё только обед, был уже нетрезв, от него пахло самогоном и запах этот не перебивал даже одеколон, которым он щедро спрыснулся. Председателя в последнее время мало видели трезвым, потому что он теперь сгонял мужиков в колхоз, ездил по хуторам, где его охотно хмелили, чтобы задобрить.
Петр Ефимович не дождался ответа, непослушными пальцами привязал коня к кольцу в столбе ворот, пошёл к калитке. Немец немного поморщился, кивнул и отступил во двор. Был неразговорчив. Немцем прозвали, потому что попал в плен. Еще при царе, когда его призвали на войну, которая сначала была Второй Отечественной, потом просто Великой, а сейчас стала Империалистической. Немец попал в окружение где-то на Буковине, его товарищи, видели, как в него попала пуля, он упал, подумали, что погиб. Написали об этом жене Немца, которая ждала его с двумя детьми, сыном и дочерью. От горя навернула могильный холмик на кладбище, ходила туда поминать супруга. Жила она бедно, потому что без мужика в селе трудно. Немного помогал брат Немца.
Прошло восемь лет, уже Гражданская давно закончилась, когда Немец неожиданно вернулся в село. Его сначала и не узнали, потому что был одет, как городской, обутый в туфли, да ещё с чемоданчиком и при пенсне! Будто барин какой-то, хотя баринов тогда уже всех давно поставили к стенке. Когда назвался он, то люди сначала не поверили, подумали, что мошенник какой-то. Даже брат родной, когда пришёл, то не узнал. Тогда Немец показал родинку на шее и след от пули. Сказал, что после ранения попал в плен, чудом выжил, вот приехал. Больше ни слова о своей жизни у австрийцев не сказал, ни хвалил и ни ругал, молчал.
Поговаривали, что он у тех австрийцев женился, что была там у него новая семья. Жена встретила Немца прохладно. Обиделась, что за восемь лет ни одной весточки не подал. А вот брат Немца обрадовался. Ему приходилось не только свою семью тянуть, а ещё и братову. Теперь же пусть сами разбираются.
Немец был хорошо одет, привез с собой дорогой немецкий набор для бритья. Сверкающие лезвия, которыми Немец владел безупречно, так что к нему стали ходить бриться по каким-то важным поводам. Очень уважали. Немцу же в родном селе не понравилось. Сказал, что дико люди живут. Очень всех удивил, когда вырыл за двором яму, на яму поставил деревянную будку с дверью и приказал жене и детям туда ходить по надобности. Все в селе ходили на новозные кучи, которые были в каждом дворе. А тут гляди, будка отдельная! Сразу все вспомнили, что это у помещика было такое, только из кирпича сложенное, называлось тавалетом. Местным комсомольцам очень будка Немца не понравилась, подумали, что это контрреволюция какая-то. Даже арестовали его, будку сожгли от греха подальше, но потом из райкома сказали, что зря и в будке ничего плохого нет, наоборот, для санитарии хорошо. А на навозные кучи в светлом будущем ходить не будут. Так что отпустили Немца.
Он очень обиделся, сказал, что возьмёт сына и уедет отсюда, в Киев. Мол, там заработает больше. Он не только брил, но и обувь ремонтировал. Хотел и сына научить. Собираться начал в дорогу, но брат его испугался. Что Немец сбежит к своим австрийцам, а жену с дочкой оставит на его шее. Так что доложил в органы. В день отъезда к Немцу пришли из НКВД, обыскали, забрали австрийский паспорт и запретили куда-то из села выезжать. Так Немец остался здесь.
Сам выехать не смог, так хоть завел во дворе немецкие порядки. Например, оградил дом от сарая и навозной кучи кустами, которые тщательно стриг, так, что впоследствии кусты превратились в зеленый забор. Лошади Немец не покупал и землю не обрабатывал, а жил с ремесла, как еврей. Ещё немец каждое утро подметал во дворе, сам. Все удивлялись, зачем подметать, когда все равно куры загадят. Мели во дворах на большие праздники и только бабы, а тут мужик с метлой! Тьфу, стыдоба! Говорили ему, он только молчал. И каждое утро сам подметал. А ещё цветник перед домом завёл, за которым сам ухаживал. Все удивлялись, разве те цветы есть будешь? Странный человек этот Немец, набрался чужого духу.
Немец и председатель прошли в сад, где, когда была хорошая погода, Немец всегда брил посетителей. Теперь вот поставил стул, председатель уселся. Немец пошел за инструментом. Очень остро лезвие, помазок, специальный пенный раствор, белое полотенце, которое повязывал на шею, чтобы не испачкать одежду клиента. Все это было на маленьком столике. Немец установил его рядом, начал закатывать себе рукава.
- На ****ки еду, к Груне Савичевой. - председатель улыбнулся, облизал губы. - Она балованная, щетины не любит. Знаешь Груньку?
Все Груню знали. Была она женой Василия Савыча, владельца большой пасеки на двести ульев. Тот Василий был на двадцать шесть лет старше жены, дал за неё лошадь, двадцать царских червонцев, две бочки меда и штуку ситца, чем убедил родителей Груни отдать дочь. Жил Василий в доме среди лесов, возле ульев. Было со старым Груне грустно и скучно, несколько раз сбегала она, но Василий всегда находил, бил жестоко и возвращал домой. А потом убили Василия. Темное дело, потому что кто-то написал милиционерам, будто старый пасечник банде помогает, которая в уезде рыскала. Милиционеры приехали к Василию на хутор, а тот давай вдруг стрелять с окон. Убили его, нашли на хуторе два обреза. Только вот странно было, что Василий стрелять начал, но ни в единого милиционера не попал, а сам две пули получил в спину да так, что аж ожоги на коже. Поговаривали, Груниных рук это дело. Что она и милиционеров пригласила и обрезы в дом принесла и мужа убила, когда он спал, сама же потом в окна по милиции стреляла. Но никто на неё жаловаться не стал, потому что пошла она в любовницы к начальнику уездной милиции товарищу Жмыху. А этот товарищ известен был своим характером резким, любил расстреливать без суда и следствия, как бандита. Боялись его в уезде. А год назад убили товарища Жмыха. Та же банда, которую до старого пасечника приплели. Жмых на берегу реки с товарищами в бане отдыхал. Девки из социально-чуждых семей, которым надо доказывать преданность советской власти, самогон, настоящий праздник жизни. А тут бандиты напали, загнали товарищей-милиционеров в баню, двери закрыли и подожгли. Так Жмых и сгорел ещё с тремя бойцами. В уезд прислали целый полк, начали прочесывать леса, как волосы от вшей мелким гребнем. Под каждый куст заглянули, восемь лесных хуторов переселили в села, чтобы не было бандитам, где еду брать. Постепенно окружили банду. Возглавляли ее братья Кулеши. Одного брата убили, одного арестовал и потом расстреляли. Груня по товарищу Жмыху недолго плакала, быстро сошлась с Петром Ефимовичем, который тоже красный командир и при власти человек.
- Ох и баба! Смерть! - председатель улыбнусь и чмокнул губами. - Такое вытворяет, что под утро и себя не чувствуешь, будто на тебе черти ездили в Харьков и обратно! Разбередил её покойный Жмых, ох разбередил! Такое адское пламя стало, ужас просто!
Немец начал мылить красные и толстые щеки председателя. Петра Ефимовича, как и Немца, еще при царе призывали на войну. Он там пристроился в штабе, потом попал в тюрьму. Рассказывал, что за участие в революционном движении, однако говорили, что за воровство. До чужого очень уж падок был. После революции его выпустили, он вернулся в село, сразу подговорил мужиков ограбить помещичье имение. Сам наворовал больше всех, но когда деникинцы стали приближаться, сбежал. Так что деникинцы расстреляли трёх других мужиков. Петр Ефимович вернулся уже с красными, застрелил мельника Коптюка, якобы тот за Петлюру был. Был, не был, но известно, что имел Коптюк золотых червонцев много, а потом не стало их. Петра Ефимовича тоже не стало, пошёл дальше с Красной Армией, попал с ней в Крым, где пустил множество крови, разошелся так, что отправили его из армии домой, лечиться. Он вступил в партию, уезд возглавил, но потом погорел на экспроприациях и расстрелах без суда и следствия. Попал под суд. Чуть не посадили его, говорят, что вступились из самой Москвы старые товарищи по Крыму. Освободили Петра Ефимовича, отправили строить колхоз.
Здесь он разошелся изрядно. Сразу начал искоренить контрреволюции. Сжег дом сельского священника, самого отца Феофана избил и бросил в колодец, где держал день. Потом достал, но поп замерз очень и за два дня помер. Нового отца Петр Ефимович гнал плёткою несколько вёрст, пока не упал замертво поп. Новых больше не присылали, в церкви устроил председатель склад. Теперь загонял мужиков в колхоз. Жестоко загонял. Кто против был, того бил, в списки на выселение включал. Немца бы тоже загонял, но у того ни земли не было, ни лошади, ни инвентаря. Немец жил тем, что обувь ремонтировал, для чего тоже имел набор инструментов, а также брил. Трудно было немца прихватить.
- Наглые у нас мужики. - пожаловался председатель, когда Немец приступил к бритью. Разговаривать не боялся, потому что Немец брил очень осторожно, никогда не порежет. - Упрямые! Мелкобуржуазная сволочь, которой на дело революции плевать. Не хотят в колхоз идти, не хотят на светлое будущее работать! Но я их переломаю через колено, я упрямый! Я им устрою!
Петр Ефимович аж зарычал. Яростен он был. Когда-то его подстерегли те же братья Кулеши. Трижды попали из обреза, хотели добить, но Петр Ефимович смог убежать в лес. Там зарылся в грязи, в такой вонючей, что даже собака братьев не нашла. Лежал вместе с пиявками да лягушками до утра, потел вылез и едва дошёл до села. Подобрали его, отправили в больницу. Врачи говорили, что много крови потерял, умрёт. А он взял и выжил. Потом поехал в уезд, нашел сестру Кулишей, которая на фабрике работала, схватил её за косу, положил голову на колоду деревянную и отрубил топором. Затем повесил голову на кол и с ней ездил, ждал, что бросятся братья мстить. В райкоме его ругали за такое самоуправство, но не более. Потому как действительно - сестра бандитов убита была и не кем-нибудь, а героем Гражданской войны, имеет святое право на уничтожение врага. Тем более, что и враг не дремал. В той бане, вместе с товарищем Жмыхом, Петр Ефимович тоже должен был быть, но в последний момент отошел к ветру. Из кустов увидел бандитов и сбежал. А когда убили одного брата, то сам ему яму выкопал, член отрезал и в рот засунул, а потом ещё закопал вниз головой. Говорили, что ежели закопать труп вниз головой, то когда Страшный суд будет, человек подняться на него не сможет. Сам же Петр Ефимович говорил, что не верит ни в чёрта, ни в Бога. Страшен был Петр Ефимович, боялись его.
Немец вытер лезвие о тряпку, которую держал у себя на плече. Молчал. Он всегда молчал, очень редко с кем разговаривал. Словно люди из его родного села были ему не интересны. Будто он сам не местный. Люди говорили, что набрался Немец у австрийцев неизвестно чего. До сих пор одевался, как городской, даже костюм тройку имел и пенсне! А ещё те туфли его, ведь все местные в сапогах ходили или босиком. И где это видано, чтобы здоровый мужик лошади не имел и хлеба не сеял? А еще копал цикорий, сушил корешки, толок, заливал кипятком и пил по утрам какой-то чёрный и горький напиток. Немец даже с женой своей, Нюсей, и с той почти не говорил. Хотя жили вместе, Нюся ещё дважды родила ему. А Немец всё молчал! И руки у него белые, землей не изъеденные, как у всех. Такие руки только у товарищей из райкома бывали.
- Не понимают они, что я - власть! Власть! Кого хочу, того уничтожу, а кого захочу, того пощажу! - гневно сказал Петр Ефимович, который всегда любил показать, что грозный он человек. К тому же всегда злился, когда трезвел, как сейчас. Знал, что у Груни ждала его сулея с самогоном в погребе. Думал о ней, аж облизывался. Ругал себя, что заехал к Немцу бриться. Сразу надо было ехать. Хотя щетина, а Груня щетины не любит, у неё кожа нежные, царапины потом. Может и не допустить к себе, она такая, не какая-то там девка крестьянская, которую затащил в стог сена, сделал, что хотел и забыл. Эта Груня была с характером. Так что приходилось бриться. Но Немец этот, никогда не поспешит! Можно было бы и выслужиться перед председателем колхоза, скорее побрить, но не тут-то было. Не спешит, тщательно всё делает. Как других бреет, так и председателя! Разве правильно это? А ещё морда у Немца надменная. И слова не скажет! Вроде и нет тебя! Будто не человека бреет, а бревно тешет! Засопел председатель, обиженный на Немца, который с безразличным видом брил его щеки. - А самогона у тебя нет?
Немец только головой закрутил. И он же действительно самогона не пил. Совсем. Немец и есть немец. Нет, ну ты глянь только с какой мордой бреет! Через губу смотрит! Ох и Немец! Это же надо, простой мужик, а в туфлях ходит, пенсне носит, каждый день двор выметает, будто это главная площадь в губернии! Председатель гневно на него посмотрел. Мужики из окрестных сел и хуторов боялись этого взгляда. Знали, что председатель раздражительный, может и кулаком угостить, а может и пулей. И ничего ему не будет, потому что ветеран Гражданской войны, а они - мужики, мелкобуржуазный элемент. И этот Немец - мелкобуржуазный элемент. В колхоз не идёт, всё копошится дома, то обувь чинит, то бреет, то подметает! Надо же, каждое утро! Или вот сад его! Все деревья побелены, ветки подрезаны, привои сделаны. Такой сад раньше только у помещика был! Контрреволюция это какая-то. Контрреволюцию Петр Ефимович ненавидел и вырывал с корнем жестоко везде, где только видел.
- Слышишь, Немец! - сказал грозно председатель, а Немец даже не кивнул, брил себе. - Вот ты думаешь, что бреешь ты меня и всё, купил? Думаешь, что не трону я тебя, когда надо будет? Думаешь, что поймал бога за бороду? Ага? Только хер тебе! Я, если захочу, тебя через колено переломаю! Слышишь! Сколько меня не брей, сколько мне в руку не суй рубликов, а я свою революционную бдительность не притуплю и всякую контровскую гадость давить буду сапогом! Слышишь, Немец! Не купишь ты меня и не надейся! Не такой я человек, чтобы меня купить можно было!
Председатель гневно посмотрел на Немца, который резко отошёл на шаг. Сначала Петр Ефимович обрадовался, подумал, что Немец испугался. Так ему, недобитку и надо, пугать и ломать, чтобы знал страх. А то видишь, рожа какая надменная! Начальство бреет и аж кривится, никакого почтения! А ведь на цыпочках бегать должен, мерзавец! Потому что он, Петр Ефимович, председатель колхоза и герой Гражданской войны! А этот Немец кто? Надо его в колхоз загнать и там уже научить, как смотреть надо на начальство!
- Ну, чего? Брей давай, меня Груня ждет! - гневно сказал председатель, когда увидел, что Немец не подходит. – Давай!
- Вон отсюда. - тихо сказал Немец.
- Что? - председатель удивленно уставился на него. Даже головой закрутил, поверить не мог в услышанное. - Что?
- Вон отсюда.
- Ты это мне, паскуда? - председатель тяжело поднялся и бросился на немца, замахнулся кулаком. Когда увидел лезвие в его руке. Острое лезвие, которым Немец так ловко владел. Остановился председатель, опустил поднятый кулак, поморщился, дышал тяжело и яростно. - Ну ты, падаль, об этом пожалеешь! Сапоги мои целовать будешь, чтобы я тебя простил! Я тебе здесь устрою! Слышишь, Немец, падло ты контрреволюционное! Я тебе этого не забуду, а я если кого-то не забуду, то уничтожу! Ты ещё об этом пожалеешь! Слышишь! Брей давай, иначе, как червя раздавлю!
Председатель топтался на месте, но приближаться к Немцу боялся. А тот стоял с равнодушным лицом, будто и замечал Петра Ефимовича.
- Ах ты мурло! Да я тебя! Не жить тебе в этом селе! На коленях приползёшь, молить про пощаду будешь! Да я тебя! Да я...
Немец пошёл на голову. С отсутствующим лицом и бритвой в руке. Тот начал пятиться ко двору. Всё время ругался. Матами, будто кацап. Немец шёл за ним, бритва в руке блестела на сонце. Председателя боялся повернуться к Немцу спиной, пятился, во дворе споткнулся о ведро с куриным пометом, упал, закричал от испуга, вскочил и побежал к воротам. Пулей выскочил из калитки, долго не мог развязать верёвку, потому что пальцы дрожали, а Немец стоял рядом. Наконец распутал, прыгнул в бричку и нагнал коня. С белой пеной на пол-лица мчался председатель прочь и кричал проклятия.
Потом ещё Петр Ефимович не раз приходил, требовал, угрожал. Соломы не давал из колхоза, чтобы нечем топить было, милиционеров приводил для обыска, потом и выслать собирался. Как мог портил жизнь Немцу председатель, обещал, что сломает гада и побреет тот его. Даже бороду Петр Ефимович отпустил, говорил, что никого к той бороды не допустит, кроме Немца, который на коленях приползёт и будет просить о спасении. Не приполз. А в 1937 году Петра Ефимовича арестовали и расстреляли, как врага народа и батрака иностранных разведок, чем доказательством служила пачка различных европейских купюр, видимо, изъятых при экспроприациях. Окровавленного вели его по коридору, со спины подошёл палач, приставил пистолет к затылку и выстрелил. Остатки мозга прыснули на длинную и кудрявую бороду, которой Немец ни разу не коснулся.