Е. Марков
На пути в Крым
Опять дорога, дорога!.. Это не 1500 вёрст по железным дорогам Европы, не переезд Атлантики на ливерпульском пароходе, не то, одним словом, что называется нами путешествие; нет, это простая поездка по русским дорогам, через русские губернии, из одного русского города в другой русский город, это наше домашнее, ежедневное дело. Да, хорошо говорить: через русские губернии, по русским дорогам... Но ехать, на деле, читатель, ощущать эти дороги и эти губернии! Церковь недаром возносит ежедневно молитвы о плавающих, путешествующих, недугующих и страждущих. Я уверен, что под всеми этими эпитетами она разумеет просто одних нас, проезжающих по русским дорогам, которые приходится столько же плавать и страдать, сколько путешествовать.
Вы едете из-под Москвы зимою по шоссе, на котором ежеминутно останавливается ваш грузный экипаж въезжая подрезами на голый камень. Около Курска вам угрожают совершенною остановкою, и требуют, чтобы вы поставились на колеса (колеса, разумеется, должны быть с вами). Вы молите богов, как бы вам дотащиться санями хоть до Харькова; и вдруг, за Курском, застреваете в таких снежных сугробах, откуда вас не в силах вытащить девять лошадей. Вы едете почти целиною по 25-ти вёрст в день! У Харькова, вместо снежных сугробов, песок; за Екатеринославом, опять невылазные снега; у Перекопа разлив вод и ещё более невылазная грязь; подъезжаете к Симферополю — пыль, жара печет, по полю фиалки. Вот вам поездка по России!..
То на водах, то на руках ямщиков и обозных, то колесами, то санями, откапываясь от снега, утопая в зажорах, сбивая подрезах на камнях, ломая одно дышло за другим на косогорах — тащитесь вы, бедные грешники, осужденные вместо путешествия, на домашнюю поездку.
Только на собаках не приходилось ездить, хотя о них приходилось по временам вспоминать с глубоким сожалением. За верблюдами посылал, каюсь, хотя, к несчастью, не мог найти. На волах шествовал не раз, уподобляясь маститым Меровингам. Зато не было недостатка в разнообразии впечатлений: сидишь, иногда, под глубоко убегающим сводом ночного неба и любуешься безмолвно течением светил, между тем как выпряженные кони, смиренно поникнув головами, нюхают мёрзлый снег. Ямщичёнок спит, сидя на грядке, а ямщик услан вами в деревню вёрст за десять, за людьми или за волами; нескоро дождётесь его возврата теперь, в час ночи... Какие библейские мысли приходят вам тогда в голову, в этот не совсем приятный и не совсем короткий промежуток времени...
А то — прекрасный солнечный день, голубое небо, облака, красивые долины; вы стоите у экипажа, перед крыльцом станции, в каком-нибудь днепровском местечке, следовательно, в империи жидов; с вами разговаривает полный участия к вам, услужливый и вежливый еврей, желающий получить за починку вашего экипажа очень лакомую для него, и очень кислую для вас цену; вы торгуетесь с ним с кажущимся равнодушием и даже с пренебрежением, а между тем в душе своей чувствуете себя в безысходном плену у этого клювоносого Ицки, ибо знаете, что кроме его — нет кузни, что он имеет полную возможность за упорство ваше наказать вас двойною, тройною, какою, угодно, ценою. Он в положении римской Сивиллы, знаменитой продавщицы книг, и может легко выкинуть фарс этой Сивиллы.
Впрочем, и разнообразие это делается однообразных, повторяясь периодически. Выезжаешь со станции, наругавшись с ямщиками и старостою за непонятную копотню. Отъезжаешь полверсты — тпру! Ямщик спрыгивает с козел. «Что там ещё?» Чересседельник развязался или постромка оборвалась — а запрягали час. Возится, бормочет какие-то ругательства; кого-то пропекает, конечно, не себя, может быть, лошадь или безызвестного мастера постромки.
— Ну, что? готово? садись! Поехали. Через полчаса опять тпру! опять слезает. Что такое? Постромка оборвалась... Согласитесь, что это, при всём разнообразии, весьма однообразно.
А тут ещё пойдут ужасные почтовые станции, безотрадные и холодные как пещеры Борея, с визжащими ставнями, с мёрзлыми печами; ветер в них гуляет на просторе, и дыхание стынет. При холоде, какой-то хронический угар и, при бесчисленном множестве окон, какой-то мрак. На пространстве сотни вёрст иногда не попадётся теплого угла; зато вдруг встретится вам золочёный стол под зеркалом или водоочистительная машина в такой комнате, где не на чем уснуть; вообще что-нибудь совершенно неожиданное и совершенно ненужное.
— Ишь ты стыть какая! — заметил даже терпкий русский солдатик, ехавший офицерским денщиком, на открытой перекладной и весьма, по-видимому, нуждавшийся в топленой печке. Действительно, не холод, а стыть (солдат производил от этого слова даже косвенные падежи — стыти и стытью: оставляю на его ответственность).
О еде говорить нечего. Хотя от Курска до Харькова мальпосты ходят и проезд очень большой, — на станциях ни одного буфета (исключая, конечно, городов).
Чем питаются все эти тарантасы с купчихами, снующие во время ярмарок из Харькова и в Харьков, — решительно не понимаю. Только я едва мог доставать ломоть хлеба.
Впрочем, Бог с ними и с этою дорогою, и с этими неудобствами! Кто их не знает, и кто не плакался на них!
Зима не зима, весною тоже ещё не запахло — и долго здесь не запахнет. Жалко, что проезжаешь милую Малороссию в такую непривлекательную погоду, среди стольких раздражающих обстоятельств. Однако Малороссия сказывается и в этих обстоятельствах.
В ней вообще столько чистоты, честности и наивности, что это остаётся заметным, несмотря на слякоть и на снега. Мне она настолько знакома в свои хорошие минуты, что фантазия без труда добавляет, всё то, что у неё отнято временем года, а может быть и просто временем. Она так перепутана у меня с детским и юношеским воспоминаниями, что не мудрено, если зрелый, критический взгляд не отыщет в ней тех прелестей, которые прежде любовно отыскивались.
Малороссия гораздо успокоительнее России: тише, проще, постояннее и поэтичнее.
В Малороссии и неспешно и величаво двигается меланхолический вол; с тою же откровенною неспешностью поворачивается тяжёлое колесо или тащится тяжёлый санный ход с неуклюжими перекладинами; неспешно и задумчиво идёт у этих саней, за этим волом, высокий хохол в длинных сапогах и бараньей шапке, с белым бурнусом на плечах, с длинным кнутовищем в руке. Его взгляд, всё выражение его лица — какое-то установившееся, никуда неторопящееся, ничем неразвлекаемое, ничего неищущее. Ему до вас и до всего кругом словно дела нет.
Это не наша русская, суетливая, любопытная натура, падкая на деньгу, на болтовню; духа торгашества и плутовства здесь не разнюхаешь, хоть есть, конечно, и торгаши и плуты. Здесь нет этой энциклопедичности и дерзости в предприятиях, которые отличают великоросса.
Хохол не в состоянии быть разом и извозчиком и маслобоем, и лошадиным барышником и половым в трактире; не в состоянии так смело бросаться и кредит и давать в кредит, так рисковать последним рублём и оборачивать его десять раз в короткий промежуток времени. Имея двадцать целковых в кармане, он не откроет продажи распивочно и на вынос в сенях своей дрянной избёнки, с тем, чтобы прогореть через два месяца или разбогатеть через два месяца.
Хохол осторожнее и степеннее русского, частью от честности своей натуры, частью от ненаходчивости и неуверенности в самом себе.
Его предприятия неспешные, неразнообразные, но солидные в отношениях. Он едет на своей паре волов в Крым чрез степи за рыбой и солью; едет долго, кормится в степи, ночует в степи, наверное, сбывает, наверное, покупает, без всяких затрудняющих его расчетов и без всякого риску. Если он откроет кабак, то у него, значит, действительно есть деньги для этого кабака, и он не прогорит на другой месяц, а передает свой кабак сыну, а сын внуку.
Владимирский торгаш, прежде всего, купит самовар и, пожалуй, карналин своей супруге; а хохол посадит садик около своего хутора, и жена его, не мечтая о карнолине, в одеждах своих праотцев, будет, ежесубботно, своеручно мазать глиною и мелом стены родной хаты.
Тут причина одна — не органическая разница, не нравственное превосходство, а просто, может быть, разность исторических возрастов!..
Хохол — житель черноземной степи и юга — опоздал в истории. У него сохранились черты степного пастуха во внешней грубости приёмов, в ленивой мечтательности и медлительности, в чистоте и простоте нравов. В неспешном шаге, о котором мы только что говорили, виден именно шаг пастуха, тихо бредущего за тихо бредущим стадом.
В одежде малоросса также много пастушьего и много, сверх того, восточного; иногда он высматривает совершенно татарином. Эта куртка с цветным поясом, эти широкие шаровары и баранья шапка — составляют незаметный переход к татарскому костюму. Ещё более поразительно сходство лица. Наклонность к бритью головы, так резко выразившаяся у прежних запорожцев, подстриженные усы и бороды, длинные, слегка даже горбатые носы, мало похожие на настоящий русский, вздернутый и смятый нос, серьезность и сосредоточенность взгляда — всё это черты Востока.
Русская борода — одна в целом мире: неприкосновенная, естественная до девственности, и потому изумительно разнообразная по калибру, колеру и очертаниям своим; то льющаяся струями, как у водолея, то жидкая козлиная, то густая и круглая, как баранья шапка.
Эта несколько животная естественность русской бороды по преимуществу поражала малоросса при старых столкновениях с москалями. Оттого-то и до сих пор зовут нас в Малороссии кацапами, т. е. козлами.
А нам, русским, особенно странным показалось неестественное бритьё головы с оставлением длинного чуба или хохла.
И вот, поэтому малоросс у нас не выходит из хохлов, хотя давно перестал носить свои оселедцы. Малоросс не стоял ещё в жестких тисках, которыми суровая природа и скудная почва издавна сдавили великоросса.
Малороссии надолго ещё останутся простор и изобилие: а на просторе и в изобилии живут другие люди. Мечта свободнее, и труд не такой неустанный; синяя, теплая ночь, сливы и черешни, зеленые степи несколько балуют фантазию и вливают в нее слегка итальянскую струйку; конечно, очень слегка; увлекаться незачем...
Оттого малороссийские песни поэтичнее русских; оттого самый вид малороссийского села, малороссийского хутора, малороссийской женщины — живописнее русских. Больше плодов, больше летнего тепла, больше зелени и цвету — значит, больше природы, чем в средней России. А больше природы — больше красоты, ибо природа и красота синонимы, в этом нельзя не убедиться.
Для непривыкшего или отвыкшего глаза удивительно милы малороссийские сёла. Они имеют совершенно особенный характер. Дома разбросаны не правильными линиями, а где, какой стал, по горам и по скатам, над ручками и балками; оттого такое множество переулочков; ни одного двора; только, как шляпки грибов, цельными гнёздами торчат свежие соломенные крыши с белыми трубами; солома и мел дёшевы.
Деревня наших хлебородных губерний издали кажется какого-то неопределенною навозною кучей; сараи, избы, гумно, навесы — всё сливается в одном тоне, В малороссийском селе каждый домик виден сам по себе, виден так ясно и весело со своими чисто выбеленными стенками и раскрашенными окошечками; особенно ясно и весело, когда цветут кругом садики и цветнички. Это признак очень типический.
У малоросса в доме нет такой хозяйственности, как у великоросса; у него не видно ни скирдов, ни конюшен, ни амбаров, ни сараев. Его дворишка смешон до жалости, если ещё есть какой-нибудь.
Но зато его хата словно в чистой рубашке, его иолы, крыльца и лавки вымыты, выметены и выскоблены; под тенистым напуском широкой соломенной крыши непременно ютится открытая галерейка, мало-мало покойная завалинка... А сама крыша — верх чистоты и аккуратности: это не наша копна навозу, всклоченная, как нечёсаная голова... В настоящих малороссийских селениях редко не найдёшь около галерейки хотя крошечного палисадника с мальвами (их зовут весьма выразительно рожами), подсолнухами, ноготками, шиповником и прочими незатейливыми растениями.
Частенько над белою трубою горит своими пунцовыми кистями рябина, эта настоящая степная красавица, загорелая и яркая как цыганка; сливы, тополи, дикие груши убегают позади хат в балку...
Садик и галерейка указывают вам, что здесь родилась уже потребность благородного и тихого наслаждения природою, что есть уже позыв к домашнему комфорту, помимо пуховика горой и грязного самовара. Но характернее всего в малороссийском пейзаже — это ветряные мельницы. Представить себе Малороссию без ветряных мельниц и без волов — решительно невозможно.
Ветрянки, собравшись по десяти и по пятнадцати, группируются весьма мило и разнообразно при въезде в село или над обрывом балки. Они ещё издалека оживляют степь, и от них, надо сказать, никуда не денешься. Здесь в степи так же много ветру, как мало воды. Почему ветряные мельницы так живописны — понять трудно... Но между тем, редко какая деталь бывает так удачна в пейзаже. Особенно, когда в тихий солнечный закат старая ветрянка с полуизгрызанными крыльями, где-нибудь высоко на зелёном холме застит вам вечернюю зарю...
Поэтому малороссийская быль, малороссийская поэзия редко обходятся без ветряной мельницы... Это обыкновенное место любовных свиданий и всяких вообще тайн.
Я спрашивал, в чём заключается живописность ветряной мельницы. Это совершенно напрасный вопрос. Она вызвана природными условиями, как многое другое; создана именно этою, а не какою другою природою; потому так и гармонирует именно с этою, а не с другою природою, с этими хатами, садиками, с этими фигурами волов и хохлов.
Поразительно, до какой степени в природе хорошо всё то, что вызвано или создано природою.
Природа не умеет формироваться в некрасивые и негармонические формы; может быть, оттого, что только в ней одной и заключается наш критериум красоты; что бы ни делалось в природе — всё живописно, всё нравится... Земля, например, всколыхалась и застыла — эти беспорядочные опухоли, и трещины для нас являются нежно-округленными холмами, дикими утесами, великолепными обрывами, всем тем, что пленяет фантазию живописца, поэта и простого любителя природы. Море взволнуется, — какой бы, кажется, ждать тут гармонии и правильности, какого повода к наслаждению? А между тем один взгляд на эти волны, набегающие друг на друга, встающие и падающие, охватывают вас восторгом, а вы смотрите — не насмотритесь по целым часам, и для вас волна составит своего рода идеал красоты.
Тут ни логикой, ни эстетикой, никакими врожденными идеями ничего не объясните. Хорошо, да и только, а почему — знать не знаю. В природе есть какой-то слепой инстинкт, какое-то бессознательное стремление располагать и устраивать всё так, чтобы нравилось человеку. Я говорю: человеку, потому что не справлялся о впечатлениях лошадей и кошек, хотя по разным внешним выражениям довольства животных можно думать, что и они не лишены чувства природной красоты и влеченья к этой красоте.
Разбросаны ли камни по скату гор или по берегу реки, разлеглись ли овцы по холмам, стадо ли коров спустилось к воде, утки ли тихо выплывают из камышей, — везде самая живописная группировка, самые; характерные положения; словно какой-нибудь великий художник занимался размещением этих групп и фигур для своих артистических работ. Лучше никто не выдумает положить и поставить.
Поэтому живописцы так, бьются над натурою. Я скажу даже больше: природа не только умеет мастерски группировать то, что у ней под рукой, но словно преднамеренно привлекает в известную обстановку известные предметы, которые, по-видимому, легко бы могли не находиться в ней.
Меня часто поражало эго обстоятельство: на крутом зелёном скате берега непременно усядется какой-нибудь живописный пастух в белой рубашке, и отразится так ярко и весело среди отражения зелёных тростников; вы чувствуете, что его бы именно не доставало пейзажу, и что во всяком другом месте он не скрасил бы так пейзажа...
Почему же он непременно попался как раз там, где он художественно необходим?.. На остром, горном утёсе непременно торчит дикая коза или растёт дерево, искривлённое ветрами, хотя так трудно очутиться там и козе, и дереву. Какая-то тайная сила привлекает и группирует предметы там, что они взаимно пополняют и украшают друг друга. Объяснением этой таинственной силы опять-таки может служить только то, что всё это природа; а все действия и распорядки природы, по существу своему, исполнены высшей красоты. Иначе, для человека, только то красота, что природа.
Большие малороссийские слободы — настоящие города; много церквей, несколько тысяч народу, и раскинуты бог знает на какое пространство со своими садами и заборами.
Опрятности иного; особенно это заметно на церковных площадях, на самых церквах: всё раскрашено, подновлено, подчищено, плотно пригнано и приперто, как шкатулочка.
Поповские домики такие благонравные, причесанные и умные. Непременно ограда около церкви и садик. Сами люди тоже милы и чистоплотны. Молодые парубки в своих коротких и грациозных овчинных казакинах, со свежими, но степенными физиономиями, с красиво-надвинутыми на ухо бараньими шапками, имеют, при всей скромности, что-то воинственное, что-то напоминающее предка-казака.
Седые усы и строгие лица стариков ещё больше дышат казачеством. Мне очень нравится этот милый обычай стариков и молодых, выпускать воротничок белой рубашки. Есть в этом какая-то детская наивность. Глядя на них, невольно вспоминаешь тяжёлые, длинные по пятки тулупы и уродливыё ваточныё шапки наших чаепийцев мещан... Это юг и север.
Из чистоплотности же хохол подстригает так аккуратно свою бороду, усы, волосы. Черных свиток мало видно; Малороссия и в этом отношении белая. Белые избы, белые кафтаны на бабах, белые свитки на мужиках, даже шаровары зимою из белых овчин. Это не лишено характерности.
Народ в белом кажется добродушнее и нежнее. Я заметил ещё, что и молодые и старые, особенно же старые, постоянно ходят, подпираясь длинною палкою. Это придаёт даже парубку много степенности и почтенности. Может быть, историческое наследство старой пастушеской жизни.
Русский выдумал, будто хохол хитёр. Это, кажется, насмешка или обидная шутка.
Где хохлу против москвича или туляка! Те уж действительно, как говорит пословица, без мыла в щель влезут, продадут и купят хохла, и, вывернув его наизнанку, опять продадут прежде, чем он заметит... Сами, москвичи знают и скажут вам, что они бедовый народ; а про Тулу давно говорится: «хорош человек, да туляк!»
Москаль десять раз находчивее и предприимчивее хохла. Это заметно во всякой вещи; более всего, конечно, в хозяйстве и промыслах, но не мало и в дороге; беда, коли ямщик ваш хохол, и вы попали в петлю, в одну из тех петель, которых давно уже перестал пугаться наш брат проезжий, знакомясь с ними ежедневно, то есть колесо разлетится в степи, дышло пополам, лопнет, ось, завязнет по брюхо в сугробе, и т. п. маленькие случайности вояжа.
Хохол оробеет и растеряется без остатка и предоставит вас, против своего желания, вашей собственной изобретательности. Кроме откровенных, честных средств, он не привык иметь в своём, распоряжении никаких других и, лишаясь вдруг, по несчастию, возможности их применения, становится в безысходный тупик.
Москаль, напротив, тут-то и орел! Тут он всякого немца, выдумавшего обезьяну, за голенище заткнёт. Он отыщет такие нежданные негаданные суррогаты для каждой недостающей вещи, и с такою дерзкою самоуверенностью обойдется без необходимейшего предмета, что, в самом деле, стоит подивиться ему! Сядет себе с облучка на трёхколёсную повозку, и, перевешивая на свою сторону центр тяжести, летит себе с горки на горку без переднего колеса, поскорее до станции; железный шкворень вдруг заменит своим пояском, переломленное дышло — палочками, вкрученными в бечеву, и валяет себе, горя мало! Так, ли, этак ли, только уж выручит! Сидеть вам в поле не даст так, как хохол. У него вся вообще сноровка плутовская так она ему с руки; он, как видите, не прочь и несчастный случай, и судьбу обморочить.
Блистательнее всего выражается находчивость русского человека в жизни наших солдатиков, которые из своей денежки в день — куда хочешь день — умудряются удовлетворять разнообразнейшим потребностям своего быта, даже покупают чепцы с кринолинами своим супружницам. Уже одна замена сапожным голенищем раздувальных мехов, при ставлении самовара — обычай, ставший священным на русских станциях и постоялых дворах — достойна всемирной выставки...
Почему же этот архибестия, москаль, сочинивший себе сотни злых анекдотов про хохлацкую глупость, анекдотов, в роде се не мои, мои в чоботах, уверяет, будто хохол хитер?
Право, кажется, оттого только, что он не ожидает от малороссийского простодушия даже той доли ума, которую тому приходится обнаружить в столкновениях с москалём; вот и дивится москаль, и думает: это, да ты не такой дурак, как я ожидал, ты только притворяешься дурачком: и произвёл его за это в хитрецы. За то, значит, что он не исполнил собою всей меры глупости, которую было бы, может быть, выгодно навязать ему, ему и всему его потомству...
Да, хохол несметлив, умственно неповоротлив, мозговой желудок его варит туго и долго, как вол жуёт жвачку: хохол ещё ленив вдобавок.
Но зато хохол честнее и задушевнее москаля. Самая лень его несколько благородного характера, лень юга и жизненного простора. Араб тоже ленив и итальянец ленив...
________
Я сказал, что в Малороссии слободы — города; надо прибавить, что малоросские города, за то, чистые слободы... Опять солома и садики, поповские домики; с крашеными ставенками и ветряные мельницы, как цепь стрелков... Тут ещё жива гоголевская простота нравов, наивность «Сорочинской ярмарки».
Рано утром, пока чистили экипаж, я пошёл побродить по воскресному базару в Константинограде. «Господи ты мий Боже, чего нема на сей ярмарке? сало, деготь, канаты, рогожи, крамари всяки, так что колиб було в кишени рублив и с тридцать, то и тогды-б усей ярмарцы не закупив!»
Буквально верно. Кроме бубликов и паляниц да соленого короба, никаких лакомств, даже французской булки ни одной.
А толкотня-то, батюшки! Весь деревенский мир здесь: и сколько забот, сколько напряженных ожиданий, какое возбуждение интересов! Овчар в белых свитках с башлыками, в чёрных бараньих шапках, сосредоточенно шагают по грязи огромными сапогами и ещё более огромными шагами, перекинув через плеча длинные кнуты. Торговки приглашают весьма искренно и трогающими голосками, и расхваливают с таким жаром убеждения свои мягкие паляницы, что хочется у всех купить; это совсем негостинодворские зазывания.
Я купил у одной половину её магазина, и доставил ей сразу половину её оборотного капитала. Магазин состоял из шести паляниц, а половина оборотного капитала из двадцати семи копеек.
Гануся или Олёна была в восторге от удачи, а старая ведьма, её соседка, метала на меня молнии. Возвращаясь, я встретил двух ямщиков, уводивших со станции третьего, совершенно пьяного; один опрятный и солидный старик нёс сундук и пожитки прогнанного со станции ямщика: другой, рослый молодой парубок в воротничках и свежем казакине, опираясь на палку, вел за плечо преступника. Преступник шатался и ругался на весь мир божий, преимущественно вспоминая смотрителя с ближайшею роднёю, и не хотел идти. Мило было видеть, как терпеливо и кротко усовещивал его старик, и как терпеливо подбирал по нескольку раз вещи, разбрасываемые расхрабрившимся героем сцены.
«Да идыте, Пилип, до дому, да нуте», ласково понуждал он его, в ответ на обещание героя сделать из смотрителя какую-то скверну вещь. Это «вы» звучало так хорошо и странно. Серьёзный парубок не вступал в увешанья, но при излишнем упорстве буянившего только брал его слегка за плечо своею богатырскою рукою, от одного прикосновения которой гроза смотрителя летела кубарем в снег.
__________
Источник: Евгений Марков «Очерки Крыма» (Картины крымской жизни, природы и истории). Спб., М., 1884. С. 3 – 18.
Текст публикации подготовил А. Одиноков