Глава 1
Перрон был серым и жарким. Ветер бессмысленно гонял по нему сухие прошлогодние листья. До прихода единственной электрички оставалось ещё десять минут. Народ понемногу подтягивался. У входа на перрон сидела вечная баба Нюра с мешком жареных семечек, зажатым между коленями. Сам мешок был водружен на старом ящике, из-под которого баба Нюра ловким движением доставала маленькие кулёчки из газеты. Насыпав туда отборных крупных семечек, не глядя подавала очередному счастливцу в обмен на пятнадцать копеек.
Конечно, в центре у рынка такой же стакан можно было купить и по десять. Но там частенько была какая-то мелкота или попадались сожжённые. А баба Нюра держала марку так, будто бы у неё за спиной стоял народный контроль всей страны. И, хотя, такое мелкое предпринимательство было не в чести, бабу Нюру уважали за качество и постоянство. Приходила она обычно минут за пятнадцать до прибытия электрички, где её уже ждали как постоянные, так и случайные покупатели.
Как только последний вагон скрывался из виду, она, придерживая рукой спину, тяжело вставала, засовывала оставшиеся кульки и мерный стакан в мешок, скручивала его, и отодвигая ногой ящик под скамейку, неторопливо шла домой. Жила она в привокзальной панельной пятиэтажке на первом этаже с глухим внуком, невесть как ей доставшимся. Одни говорили, что некогда у бабы Нюры была непутёвая дочь, которая подкинула нагулянного сыночка. Другие, что это внук её двоюродной сестры, которая умерла лет пять назад в Орле, и что Сашок, нагулян от дочери той самой сестры. Баба Нюра сама никому ничего не рассказывала, на вопросы про внучка отвечала злым взглядом, и презрительно поджав тонкие губы, молча удалялась.
Когда Сашку исполнилось шесть лет, баба Нюра вместе с ним куда-то исчезла. Потом также неожиданно появилась через месяц, с улыбающимся во весь рот внуком. Соседи были приятно поражены, что Сашок начал понемногу слышать и мычать что-то, похожее на слова. А ещё через год, к самой школе, уже вовсю стрекотал взахлёб, как будто хотел наговориться за все свои крохотные молчаливые годы.
К бабушке внук обращался кратко и одним словом Банюра, иногда совершенно сокращая до слога Ба, но всегда с радостью. Любовь к бабушке и добрый нрав Сашку никогда не удавалось скрыть, хотя сверстники дразнили его «бабушкиным юбочником» и не брали играть в «казаки-разбойники», по привычке считая его «недоделком» и слабаком. Однако, длилось это до случая.
В привокзальном районе оставалась одна не снесённая деревянная халупа. Жильцов там уже не было давно, а чердак оккупировали бездомные кошки. Было их там, наверное, штук пять. То ли халупа сама загорелась, то ли подожгли… Дело было поздним вечером, вместе с пожарными машинами народу набежало со всех соседних пятиэтажек тьма. Добрая половина из них, разумеется, были зеваки.
На занявшемся огнём чердаке страшно орала не успевшая ретироваться кошка.
- Да котята у ней, куда уйдёт, - равнодушно констатировал факт чей-то мужской голос из толпы зевак.
Неожиданно для всех к дому кинулась маленькая фигурка в клетчатой фланелевой рубашке.
- Кошка! Прыгай, кошка! – с каким-то нечеловеческим надрывом орал мальчик, протягивая обе руки перед собой, готовясь поймать. И на самом деле, от чердака отделился серый комок, приземляясь ему прямо на голову. В этот же момент волосы на Сашке, (а это, как оказалось, был он), занялись огнём. Прижавшийся к нему серый комок тоже вспыхнул.
Один из пожарных не растерялся и направил брандспойт прямо на малыша. Тот мгновенно был сбит с ног сильной струёй вместе с кошкой, которую в падении умудрился схватить в руки. Оттащили его от догорающего дома, мокрого, грязного, без ресниц, с подпалённой кошкой в руках, которую он наотрез отказывался кому-нибудь отдать.
Так его и поместили в скорую помощь с кошкой на руках. Кошка была жива, но в каком-то животном шоке прижималась мордой к грязной рубашке и непрерывно мурлыкала.
- И кошку лечите, и кошку тоже! Не поеду без неё, - голосил Сашок, не видя ничего вокруг из-за обожжённых глаз.
- Глянь, парнишко-то, глаза спалил, - также равнодушно заметил уже знакомый мужской голос от зевак.
- Как спалил?! Как спалил?! – опоздавшая Банюра медведицей растолкала всех, кто был ближе к карете скорой помощи, но не успела. Только сделала несколько грузных шагов по направлению к уже отъезжавшей машине, упала и лишилась чувств.
Зрение к Сашку удивительно вернулось, но не полностью. Юный возраст, судьба и жажда жизни сделали своё умелое дело. Заведующая офтальмологическим отделением областной больницы, женщина третьего возраста, видавшая всякие виды, изумлялась и восклицала: «Ну, это, матушки, вопреки всему! Вопреки всему!».
После операций левый глаз Сашка стал чуть меньше, и веко закрывалось не до конца. Но это уродство необъяснимо придавало его лицу неуловимый шарм и добрую хитрецу.
Серая кошка, которую всё же изъяли, поселили у тёти Глаши в больничной каптёрке. Она была правильно пролечена и оказалась самым настоящим котом. Сашок бегал навещать её на первый этаж при каждом удобном случае. С белой повязкой на глазах, вцепившись правой рукой в перила, он быстро освоился с лестницей, и через короткое время мог дать фору любому зрячему.
По стенке, нащупав первую дверь в правом коридоре, он начинал громко звать: «Кыс-кыс! Кошка!». В ответ немедленно раздавалось протяжное: «Мяу». И серый комок, в нарушение всех больничных правил, тёрся о казённые пижамные штаны. Тогда Сашок приседал у стенки, и серая бестия немедленно занимала место у него на коленях и начинала мурлыкать так, что у мальчика в ответ сладко вибрировало сердце.
Накануне выписки Банюра приехала с большой коробкой, но кот категорически отказывался покидать больницу без своего спасителя. Шипел и царапался так, будто на кону была жизнь и смерть.
- Тьфу, скаженный! Щоб ты тогда сгорел! – в сердцах проклинала его женщина, зализывая глубокую царапину на руке. Однако правильно оставила перемещение серого хулигана до выписки внука. Так они и ехали на заднем сиденье автобуса номер пятнадцать в свой привокзальный район, а серый комок на груди у Сашка мурлыкал так, что перекрывал, кажется, и шум двигателя.
Кота на семейном совете единодушно назвали Кузьмой. Кузьма облюбовал себе место на высокой этажерке у окна, нагло вытеснив оттуда горшок с полузасохшей традесканцией.
- Одни убытки! Одни убытки, скотина серая! – ворчала Банюра, собирая веником на совок остатки земли и глиняные осколки.
- Мурррр, мурррр, - соглашался с ней виновник, совершенно обезоруживая пожилую женщину и прекращая всякий раздор.
Кузьма так вжился в эту однушку с пятиметровой кухонькой, будто жил здесь всю жизнь. Он вставал засветло с Банюрой, терпеливо ждал её из совмещённой ванны на деревенском тряпичном коврике в прихожей, и потом, уже облачённую в «робу», провожал на кухню, занимал место на подоконнике и терпеливо наблюдал, как та, погруженно-тщательно жарила семечки.
- Ну, чо смотришь, серый плут? Всё бы тебе смотреть, - добродушно первая вступала в беседу Банюра, прыская водичкой на семена подсолнуха, одновременно помешивая их на старинной чугунной сковороде деревянной лопаткой. Сковороду ей удалось сберечь как наследство от раскулаченного отца. Она вспоминала, как в то терпкое лето зашли во двор мужички в зелёной, запылённой форме, как уводили Милку, корову трёхлетку с телком, как, страшно воя, бросалась им в ноги мать. Как они собирали на телегу немногочисленные пожитки. Эту сковороду положили на самое дно, чтобы она закрыла прореху между досками. На неё – подушку. А уже на подушку, её, шестилетнюю малявку. Мать вынесла на руках младшего братишку, сосунка, обёрнутого в старую фланельку, как-то тревожно молчала каменным лицом.
До станции они не доехали. У дальнего оврага их перехватили пять мужиков, мать схватили, утащили в овраг, отца били. Нюрка бросилась к ближайшим кустам, хорошо, что напавшим не было до неё никакого дела. Отца бы забили до смерти, да выручил Петька Седов, сосед, невесть как появившийся со своей берданкой. Выпалив вверх, он закричал, что наслед продырявит кому-нить башку. Мужики от отца отбежали, оставив полумертвым у телеги, остальные отпустили мать в грязном изорванном сарафане. Отправили их со станции на Север только на следующий день, после того, как отец в вокзальном медпункте пришёл в себя. Держась рукой с правой стороны за поломанные рёбра и хрипло дыша, он с трудом помогал омертвевшей матери грузить жалкие пожитки в набитый битком вагон для депортированных. Последними были занесены Нюрка и та самая сковородка. Куда делся братишка, она не понимала, а спросить боялась. Вагон тронулся, унося молодую семью «кулаков» на далёкий Мурман.
Мать так и не увидела северных сопок, в эту же ночь она выбросилась из вагона в реку, когда они проезжали по железнодорожному мосту. Отца удержали от самоубийства попутчики. Помогло и то, что он души не чаял в своей белобрысой Нюрке. Смиренно принял несправедливость судьбы. По прибытии разместили их в дощатом, продуваемом всеми ветрами, бараке, на склоне горы в юном, нарождавшемся городке Кировск.
Труднее всего для Нюрки было встать из-под тёплого одеяла на ледяной воздух, разжечь примус и в единственной кастрюльке заварить отцу в тёплой воде остатки ржаной муки. Что такое масло, молоко и мясо они быстро и надолго забыли. Отец работал проходчиком на апатитовом руднике. Работал тяжело. Здоровьем быстро зачах и умер через три года. Нюрку из барака забрали в интернат. Из всех вещей она почему-то взяла только эту большую чугунную сковородку, умолив тётеньку из инспекции.
- Вот, Кузьма, ты мне скажи, видано ли, так народ-то губить ради какого-то коммунизма? Кто видел этот коммунизм? Ты видел? Не видел! То-то… Разви можно на несчастье счастье строить? А, серая твоя башка?
- Мурррр, - отвечал Кузьма странным образом впопад.
- Вот ведь, какая умная животина! И, главное, с тобой ведь обо всём можно гутарить. Ни расскажешь никому и уж подавно доноса не напишешь? Не напишешь, ведь, а? – продолжала Банюра неспешную беседу, не забывая при этом перемешивать семечки.
(продолжение следует)