30 января 1923 года
Опять болею. Вeлено лежать, пить тягучую ментоловую микстуру от кашля и заедать пилюлями. Стоит только чихнуть, как папаша сразу воображает, что у меня начинается испанка, скарлатина, брюшной тиф, бубонная чума или холера.
Все люди болеют и распрекрасно выздоравливают самостоятельно, полечившись слегка домашними средствами, но в нашем семействе все не так: папаша последние запонки в ломбард снесет, но доктора вам добудет. А уж доктор-то расстарается, будьте уверочки.
По поводу запонок я, пожалуй, погорячилась. Запонки у папаши переведутся нескоро. Я думаю, что в тридцать восемь лет можно было бы как-то поменьше сосредотачиваться на галстуках, сюртуках и манжетах, особенно, если живешь в глухой провинции и все вокруг ходят в латаных сапогах и портянках…
Ну, не так, чтобы совсем уж все-все… это я опять преувеличиваю.
Зато Амалия Генриховна полагает, что папаша очень импозантный господин, а все местные девы исходят черной завистью из-за того, что он у меня такой дуся и похож на Рудольфа Валентино.
На мой взгляд сходство весьма поверхностное.
Не думаю, что Валентино читает своим дочерям бесконечные нравоучения и тиранит их деспотическими запретами. Стоило Амалии Генриховне сказать, что отец Жоржика Лавренова умер от скоротечной чахотки, как папаша сразу же запретил мне подходить к Жоржу на пушечный выстрел.
Обычно папаша прислушивается к болтовне Амалии не больше, чем к вою ветра в печной трубе. Но только не тогда, когда речь идет о водобоязни, черной оспе, скоротечной чахотке и Жорже Лавренове.
Жоржик учится со мной в одной школе, и я не могу шарахаться от него, как от прокаженного. Это мне не свойственно. Я человек дружелюбный, нравится это папаше или нет.
Сегодня Жоржик опять проходил по нашей улице. Конечно, он направлял стопы к Галочке Соколовой, но все-таки нашел время, чтобы остановиться и запустить снежком в мое окно. Я влезла на подоконник и мы поговорили немного через форточку, благо ни папаши, ни Амалии не было дома.
- Шура, не болейте, - сказал Жоржик. - Без вас скучно.
Это было очень мило с его стороны, потому что в школе он обычно называет меня по фамилии и на "ты".
Тут из-за угла некстати появилась Амалия Генриховна.
Жоржик сиганул через забор во двор Володьки Прянишникова, а оттуда на Гончарова к Соколовым.
Дом у нас старый, деревянный, но двухэтажный. Моя комната наверху, и мне всегда видно полгорода: не только соседние улицы, но и бульвар, церковь Косьмы и Демиана, городской сад, гостиный двор, Николу За Лавками, Воробьевку, пристань и даже лес на горизонте…
В последние шесть лет наша жизнь сильно изменилась. Пожалуй, папаша страдает от этого намного больше, чем я. Точнее, я почти не страдаю, а папаша силится изображать из себя стоика и древнего спартанца, хотя быт и нравы провинциальной совдепии раздражают его изрядно.
В определенном смысле наш дом можно назвать новым. Папаша купил его полгода тому назад у местного кондитера Февралева, который живет на соседней улице, варит конфеты и продает с лотка на рынке поштучно и фунтовыми пакетиками. Два дома простому кондитеру никчему, особенно в такое время, при народной власти, когда в стране новая экономическая политика, а что дальше будет, Бог весть. Это он сам так сказал.
Амалия Генриховна была куплена папашей вместе с домом, как некий дух, связанный с родовым поместьем Февралевых древним неразрушимым проклятием. Вначале она обещала съехать после Рождества, но на Рождество папашу отстранили от службы в архиве и Амалия осталась квартировать у нас за незначительную плату и еще менее значительную помощь по хозяйству, которая сводится к распоряжениям вроде «Шура, деточка, принесите дров».
Теперь Амалия говорит, что к весне надо будет завести кур и купить козочку. Пасти эту козочку и запасать для нее веники на зиму буду я. А пока у нас есть только дворовая собачка Аська. Папаша назвал ее в честь местной большевички Аси Cтепенской, которая немало посодействовала его отстранению от должности. Эта самая Ася председатель комиссии по чистке, а в городе между тем горы мусора, да и грязи просто поколено, того и гляди увязнешь вместе с калошами… (Это сарказм).
Теперь папаша в поисках нового места, но протекции нет, и поэтому его не берут даже счетоводом на писчебумажную фабрику. Мешает социальное происхождение. Я этого не понимаю. Власть народная, а мы, что ли, не народ?
Болеть очень скучно. Именно поэтому я решила вести дневник. У наших дев пошла мода на альбомы, но этого папаша точно не потерпит. Другое дело дневник - здесь ты описываешь разные события. Со временем это будет интересно перечитать. А что толку от того, что Володька Прянишников посвятит мне стихотворение вроде "пусть ваша жизнь цветет как эти вот ромашки и никогда не вянет ваша жизнь"? Папаша меня просто засмеет. Я конечно, не Анна Керн, но все равно не думаю, что в нашем городишке найдется пиит, за стихи которого мне не будет стыдно перед потомками… Поэтому я решительно не хочу заводить никакого альбома, хотя среди них иногда попадаются довольно хорошенькие.
У дневников есть один недостаток - отсутствие картинок. Но я постараюсь его восполнить. Рисую я хорошо. Василий Андреевич, наш учитель рисования, всегда меня хвалит и даже отобрал на школьную выставку мой лучший рисунок "Дождевой червь в разрезе".
Я хотела рассказать ему, что моя двоюродная бабушка (папашина тетя) училась в Академии Художеств у самого Архипа Ивановича Куинджи, но папаша мне это запретил строго-настрого, потому что хвастаться недостойно. К тому же, у его тети и у ее сестры (то есть, моей покойной бабушки), такая девичья фамилия, которой лучше никому никогда не называть.
Мне лично вся эта возня с социальным происхождением представляется совершенно несправедливой. Если в нашей стране все равны, почему существуют какие-то непонятные поражения в правах? Сословия упразднены, и значит, поражать не за что, иначе во всем этом нет никакой логики, а только мелочные придирки.
Пока нарисую цветы. Жаль, что зеленого карандаша нет. Закатился куда-то. Надо будет потом у Галочки Соколовой поклянчить. У нее их несколько и все разных оттенков.
31 января 1923 года.
Температура у меня нормальная, но папаша боится, что может начаться осложнение, и в школу идти не разрешает.
С образованием мне всегда не везло. Вначале я поступила в частную гимназию Лохвицкой-Скалон, но проучилась там только один день, потому что сразу же заболела корью и воспалением легких. Гимназия была не простая, а с художественными классами, к тому же, мне очень нравилось хорошенькое форменное платьице с пелеринкой и само звание «гимназистка», которое сразу же возвышает вас над остальными малявками, но к власти пришли большевики и вся жизнь пошла кувырком. Папаша учил меня сам. Получалось у него не очень хорошо. Мы часто переезжали с места на место из-за войны, голода и других неприятностей. Потом обосновались здесь. Папаша поступил на службу в архив. Ко мне стала ходить домашняя учительница Анна Васильевна. Она подготовила меня к поступлению в первую советскую трудовую школу второй ступени, где я сейчас пытаюсь учиться в перерывах между болезнями.
Школа у нас рабоче-крестьянская, хотя, если разобраться, рабочих и крестьян в ней нет, одни школьники. Я, например, не работница и не крестьянка.
По-моему, все как-то бестолково получается: если сословия упразднены, то и крестьян не должно быть. Почему школа трудовая, а не образовательная, я тоже не понимаю.
Теперь напишу о наших учителях. Самая лучшая, конечно, Машера - Мария Тимофеевна Голубева. О ней можно говорить только в превосходной степени. Я даже алгебру с геометрией полюбила исключительно из-за нее. Она умеет оживить самое скучное правило, наделить человеческими качествами любые числа, знаки, линии и фигуры. Папаша говорит, что это назвается мнемоника. А по мне, как бы не называлось, лишь бы было весело и интересно.
Оказалось, что многие Машерины приемы полезны в повседневной жизни. Например, способ запоминания римских цифр: М(1000)ожно D(500)авать С (100)оветы L(50)ишь Х(10)орошо V(5)оспитанным I(1)ндивидуумам. Или враг(-) моего друга (+)= мой враг (-). Верно во всех отношениях. Например, я никогда не поверю Асе Степенской, пусть она хоть соловьем заливается.
Василий Андреевич тоже интересный человек. Рисует он, конечно, не так хорошо, как папина тетя, и, пожалуй, похуже художника Каразина, две акварели которого папаша хранит у себя в кабинете и собирается продавать только в самом крайнем случае.
Николай Николаевич Каразин был другом папиного дедушки и даже подарил папе, тогда еще маленькому мальчику, свою книгу «С Севера на Юг» - о приключениях журавлей во время их перелета в теплые страны. Там есть очень смешной персонаж - Верхогляд. Вылитый Володька Прянишников, хвастун и невежда.
Из картин у нас остался только этюд Верещагина. Это туркестанский пейзаж. Верещагин был суровый господин, рисовал мрачные виды, войну, казни и прочие не очень приятные вещи. Потом он погиб на корабле "Петропавловск" во время войны с японцами.
Когда папаша был маленьким, его хотели определить в морской корпус, но он провалился на экзамене. Если бы это была математика, ему было бы не так обидно. Не приняли папашу из-за сущей ерунды. Он всего-то не смог разложить цветные ниточки в заданном порядке - а это свидетельствовало о нарушении зрения, несовместимом со службой на флоте. Папаша тогда страшно расстроился.
Но это был перст судьбы.
Знакомые мальчики, поступавшие в корпус вместе с папашей и выдержавшие вступительный экзамен, погибли в Цусимском сражении. Сложись ниточки в правильной последовательности, и папаша тоже оказался бы мичманом на Тихоокеанском флоте.
И тогда… прощайте, товарищи, с Богом, ура, кипящее море под нами…
В Петрограде папаша часто водил меня к памятнику морякам «Стерегущего». Мне почему-то кажется, что в глубине души ему тоже хотелось умереть геройской смертью, защищая Отечество… Тогда бы не было всех этих мытарств, страданий, потерь, обысков, залогов, арестов, чисток, Аси Cтепенской и Ко…
Но тогда не было бы и меня.
Вернусь к рассказу о нашем учителе рисования. Думаю, что Каразину с Верещагиным пришлось бы туго, если бы они жили в нашей губернии, где и карандаша зеленого не очень-то купишь. А Василий Андреевич умеет обходиться подручными материалами из хозлавки. Правда, рисует он в несколько другом стиле - большими пятнами и кляксами. Это называется абстракционизм. Василий Андреевич говорит, что главное в изобразительном искусстве - привлечение зрителя к активному осмыслению образа. Если я вижу в определенной кляксе Антония и Клеопатру, а Володька Прянишников - коров на выгоне, это означает, что мы создали в своем воображении две разные картины и испытали непохожие и совершенно особенные чувства. Поэтому абстракционизм превосходит все остальные направления в живописи.
Наверное, в этом что-то есть, хотя папаша, скорее всего, не согласится…
Ой! Кажется, кто-то пришел!.. Это Галочка с Кланей - меня проведывать. Допишу после.
Оказывается, по дороге девам встретился Володька Прянишников и велел передать, что Жоржик Лавренов кланяется мне восемьдесят раз. Думаю, что это наглая ложь, но кто врет, Володька или Галочка с Кланей, не знаю.
Пелагея Семеновна Лавренова, мать Жоржика, повезла его сестру Нюру к доктору. Нюра все время кашляет, жалуется на слабость и жар. Жоржику приказано сидеть дома, пока они не вернутся.
У Поливановых снова будет вечер. Вот это по-настоящему мило! Все будут развлекаться, а я томиться одна в четырех стенах..!
Я люблю бывать у Поливановых. У Петра Ефграфовича есть фонограф Эдисона, того самого, который изобрел электрическую лампочку. В газете « Красная Коммуна» ее почему-то называют лампочкой Ильича. Вначале, я даже думала, что это какая-то другая лампочка. Оказалось, нет.
Умеют, однако, некоторые люди примазываться к чужим достижениям…
Патефоны, это тоже что-то вроде фонографа, но уже не Эдисона, а французской фирмы «Патэ». Но Эдисон был первым, кто это придумал, причем, совершенно случайно. На самом деле он изобретал телефон. Пластинка задрожала от звука, и торчащая из нее иголка уколола Эдисону палец. Тут его и осенило.
Эту историю рассказал Карл Эдуардович, который тоже изредка бывает у Поливановых. В остальное время он занят строительством летательных аппаратов на чердаке своего дома в Богодуховском переулке.
Раньше Карл Эдуардович дружил с аптекарем Шлоссером на почве изобретения горючих смесей для своих ракетных двигателей. В результате в аптеке произошел взрыв такой силы, что повылетали все окна и двери, а прилавок нашли на задворках бывшего реального училища. Краска на прилавке вздулась большущими пузырями. Папаша специально водил меня туда, показывать эти самые пузыри, чтобы я не вздумала заниматься пиротехникой. К счастью, от взрыва никто не пострадал, если не считать того, что Шлоссера сразу же забрали в чека и увезли в Москву на Лубянку. Через два месяца его все-таки выпустили. Это сильно укрепило в Карле Эдуардовиче веру в справедливость и непредвзятость советской власти, но дружба пошла врозь. Шлоссер с ним даже не раскланивается. Он теперь в стесненных обстоятельствах, потому что аптеку национализировали. Повесили замок и ушли. Даже прилавок на место не прибили. Народу от такой национализации только хуже: ни соли тебе английской, ни патентованных пилюль "Ара". Осталась одна аптека при туберкулезной клинике, но туда без извозчика два часа ходу.
В голове у Карла Эдуардовича целое скопище идей, многие из которых черезвычайно странные. К Поливановым он ходит для того, чтобы затевать там всякие споры. Главной мишенью Карл Эдуардович всегда избирает папашу. Папаша не остается в долгу. Честно говоря, мне бывает интересно слушать их прения… Нельзя же все время болтать ерунду и строить глазки, как раскрасавица Галочка и ее восхитительная тетя Ксения Львовна... К тому же, ни Володьки Прянишникова, ни Жоржика у Поливановых не бывает. Из молодых людей обычно приглашены одни великовозрастные снобы вроде сыновей нотариуса или племянника Поливановых, который служит курьером.
Вот это да! Пришел папаша и спрашивает, не хочу ли я пойти с ним на вечер…
Да, папочка, хочу!!!
(Продолжение следует)
http://www.proza.ru/2014/04/28/1917