Искус, искушение. Каюсь. Никто меня за руки не хватал. Стоп. Причём здесь руки? Они – созидатели, безмолвные труженики. А вот язык – что с него возьмёшь? Безответственен, как двоечник-прогульщик. Праздный и бесхребетный он мгновенно включился, мозг при этом то ли отдыхал, то ли медитировал, а может, вообще куда-то отлучился... Тут разведу своими помощниками руками, которые, как ни прискорбно, в пограничных ситуациях ничего не решают.
Факт остаётся фактом. Язык, коварный коллаборационист, поддался и повёлся, внял её мольбам и слезам. Я, как яростная защитница всех униженных и оскорблённых на земле женщин (это ж надо так обчитаться), считала своим долгом откликнуться и защитить.
Решение пришло мгновенно, не хотелось анализировать, вникать в причины сомнительного альтруизма. Тут выплыло из ниоткуда, распрямилось и окрепло угнетённое в подсознательном собственное Эго. Признаться, в одночасье выросла в собственных глазах. Я - филантроп. Раскачиваться в гамаке себялюбия, оказывается, невыразимо сладостно. Понемногу втянулась, бездарно сыграла роль покровительницы и в некотором роде наставницы.
Мне нравился её страстный протест, пламенем рвущейся из пивницы, будто там, внизу, в укреплённом блиндаже, она одна-одинёшенька держала стойкую оборону и отражала нападения хорошо вооружённого агрессора. На самом деле это был обыкновенный подвал с одним подслеповатым окошком, приспособленный под кухню. В нём моя новая приятельница проводила почти весь день: варила еду для семьи и свиней, ела, принимала гостей и тихо, подальше от всевидящего соседского ока, бухала. Над пивницей располагались покои: две комнатушки вагончиком. Одна – с маленьким столиком, диванчиком, сервантом. В нём на вышитых салфеточках, похожих на развёрнутые носовые платки, хранилась и припадала пылью посуда «на выход». Несмотря на старания хозяйки, комната не располагала к долгим посиделкам и смахивала на тамбур, из которого всегда спешишь выйти.
Дверь во вторую – бесстыдно распахнута, видна раскоряченная на всю комнату супружеская кровать, аккуратно застеленная, в обрамлении взбитых подушек. За дверным проёмом, горбатится, как крест на Голгофе, неуклюжий шкаф. Вот, пожалуй, и всё имущество, если не считать земли и нехитрых хозяйственных построек.
Агрессор занимал в супружеской кровати место справа, у окна. Марьяна спала поближе к двери, чтобы не будить: чуть свет вставала к корове, собирала в школу детей. Привычка правостороннего возлежания выработалась с годами, устоялась, обросла ночным свирепым храпом, утренним сладостным потягиванием, почёсыванием блинной лысины, которая с годами обтёрлась об подушки и масляно светилась. Так бы жил он долго, и скучно умер под неуклюжим шкафом, оставив в память о себе вмятину на пролёжанном месте, если бы ни женщина. Поначалу связь скрывалась, но шила в мешке не утаишь, пожар скандала вспыхнул, потом долго тлел. К нему привыкли и ждали пока догорит сам. Пепелище продолжало дымиться, шипеть и потрескивать. Марьяна паковала вещи мужа в чемодан, выставляла за двери. Он уходил, шёл, сгорбившись, не оглядываясь. Кепка прикрывала плешь, как срам. Она бегала по соседям, родственникам, кипела негодованием, обещала больше не пустить, но внутри надеялась. Его место на супружеском ложе теперь походило на яму. Ночами Марьяна проводила по нему рукой, холод простыни закрадывался в душу, будил бессонницу.
Он возвращался. Их мучила жажда, среди дня они искали укромные места, прятались от детей, называли друг друга смешными именами, обменивались намёками, шептались. Ночи, как в молодости, летели птицами и исчезали, обваливаясь в день. Марьяна ходила с покусанными губами, щёки горели. На улице прятала глаза, как будто совершала что-то постыдно-ужасное, из ряда вон выходящее.
Агония супружеской любви длилась недолго. Звонила разлучница или он ей, было не понять, но факт остаётся фактом. Он прятался во дворе, искал укромные места. Марьяна высчитывала его мгновенно, ловила на горячем, брала ещё тёпленького. Его мурлыкающий телефонный говорок, блудливый блеск глаз приводил её в бешенство. Она наступала, обвиняла, призывала детей в свидетели, выстраивала их, как пионеров, в линейку. Он врал, отрицал очевидное, клялся, божился, крестился, каялся, наконец, сдавался и грозился повесить в хлеву. Марьяна неистовствовала, требовала не осквернять места, где спокойно жуёт, машет хвостом, даёт молоко детская кормилица. Это было выше её понимания, надо такое придумать? В хлеву? Кобель, негодяй, предатель! Любовница тем временем чуяла неладное, включалась по полной. Она трезвонила законной жене, провоцировала, измывалась, делилась интимными подробностями с чужим мужем жизни, словом, злополучный чемодан долго не востребованным не оставался, паковался и выставлялся за двери. Далее – по сюжету: кепка, грунтовая дорога, автобус, пыль. Так до бесконечности. Однажды он не вернулся. Круг замкнулся. Марьяна поняла - тупик. Она остаётся с детьми, без работы, без средств. Надежда - на корову и поле. Больше полагаться не на кого. В пивницу, как на поминки, потянулись вереницы сочувствующих. Подолгу судачили, горькую правду запивали горькой водкой. Безрезультатно, лучше не становилось ни на секунду. Марьяна выныривала из своего блиндажа, чтобы накормить беспокойное хозяйство, но на земле что-то происходило с гравитацией. Она маятником колебалась во дворе. Ведра, полные пойла, не уравновешивали. Её носило из стороны в сторону. Дабы уберечь свою честь, не опростоволоситься, не упасть, Марьяна виртуозно выписывала кренделя. Перед ней стояла неимоверно сложная задача не расплескать содержимое. Это ей, как ни странно, удавалось
Сельский живой сериал пользовался невероятной популярностью, ходили слухи, пересуды, рождались домыслы, он обрастал новыми подробностями, деталями. Интересно было всем, помочь не хотел никто. Позарез нужна была хоть какая-то работа, но думать она не умела и выхода не искала. В поле зрения Марьяны вдруг попала я, как нейтральная, независимая единица.
Она не знала и не могла знать, само слово испугало б смертельно, что я суфражистка и не люблю мужчин за их безответственность. Эта нелюбовь возникла во мне не сразу, поначалу я была такая, как все женщины, но вот однажды муж отправил меня на очередное спецзадание. Мне надо было срочно доставить на стройку в Прагу группу рабочих-селян. Мы почему-то застряли на вокзале в Словакии, конечно, ночью, конечно, провели её в зале ожидания. Глубоко за полночь строгий чеченский рекет меня, как старшую, призвал к ответу. Мои попутчики моментально растворились в воздухе вокзала. Четверо широкоплечих мужчин вели допрос: оттуда, куда, и что в чемоданах? Я стояла перед ними одна-одинёшенька, как партизан в кино про революцию, и меня обязательно должны были расстрелять. Невозможно иначе, сюжет просто обязывал. Только вместо расстрельной стены – глубины спящего зала, в которых, как в придорожном убогом кустарнике, прячутся мои мужчины-трудяги, примерные семьянины: каменщики, кровельщики, разнорабочие. Вот-вот грянет залп, и моя кровь брызнет фонтаном и всех их мелких негодяев и предателей окропит и пометит. Они так и будут жить дальше в крови, никогда не смогут её смыть. Я чуть подалась вперёд, прижала руки к груди, и заявила, что в чемоданах стратегический продукт – украинское сало. Версия их рассмешила, но так просто отпускать предполагаемую добычу было не в их правилах. Я настаивала, что именно сало наше главное чемоданное достояние, да и сами чемоданы, признаться, выглядели не очень респектабельно, скорей убого. Внутри тела прятался страх, но выпускать его наружу было опасно. От беды спасла очередная удачная шутка. Они захохотали, громко, на весь зал, как будто выстрелили холостыми в воздух, и куда-то исчезли. Сразу вернулись мои подопечные, сели, надвинули шляпы на острые носы и моментально уснули. Спали они, как малые дети, безмятежно, дружно посапывали и похрапывали. Я не верила своим глазам. Как можно? Неужели хоть на секунду в них не зашевелилась совесть? Только теперь я поняла: они меня предали. Дома их ждали семьи и недостроенные дома. К чему вмешиваться, рисковать? Десяток здоровых молодых мужчин без всяких угрызений совести отступили, оставив чужую женщину на передовой. Городская – разрулит. Их дело маленькое.
В ту ночь, на кошицком вокзале, я больше всего обиделась на собственного мужа. Почему он послал меня одну с неопрятными, плохо пахнущими мужиками, в чужую страну, в тяжёлые времена, неужели не жалко, не тревожно, не совестно? С тех пор прошло много лет, моя нелюбовь к особям противоположного пола закалилась и окрепла. Наверное, поэтому всегда симпатизировала независимым женщинам. Новая приятельница – полная им противоположность.
Трезвый ум внутри меня понимал, что риск, мои усилия напрасны, почва неблагодарна. Я даже прозорливо произнесла в самый момент кульминации, что будет скандал, но подопечная заверила, честно глядя мне в глаза: «Невозможно, это просто невозможно». Она произнесла это как-то особо выразительно и сокровенно, как будто «Отче наш» выдохнула. Я даже покосилась на неё, уж не перекрестилась? Марьяна запнулась, сделала паузу, и снова принялась уверять в своей преданности, что было уже лишним и неинтересным. Я заглянула в следующий грузовик, увидела пятнистого в разводах поросёнка. Его окрас напоминал камуфляж и сразу привёл в неописуемый восторг. Свинья в форме – просто замечательно. Не хватает только ботинок. Конечно, я на неё моментально запала и больше ни один поросёнок, ни в этом грузовичке, ни в любой другой машине для меня не существовали. Кто сказал, что выбираю животное, которое должно быть здоровым и хорошо расти, чтобы в итоге получить мясо и сало? Нет, мне нравится свинья в камуфляже, мужчина в грубых ботинках, в форме, как признак мужественности. Почему мне такие никогда не попадались? Возможно, я на них просто не реагировала. Теперь, когда с мужчинами в моей жизни всё ясно, выберу здорового розового поросёнка, трудягу, семьянина, без завихрений, творческих полётов, интеллектуальных самоистязаний. Выберу – и наслажусь простотой жизни. Заработал – поел – выпил. Господи, где мой ум опытной женщины, где здравый смысл, вернитесь, не обижу, давайте жить дружно. Ох, уж эти сублимации во сне и наяву.
Моей приятельнице, женщина хозяйственной, телячьи восторги были несвойственны, и если когда-то она и сгорала от радостного вожделения, то уж, конечно, не к свинье в камуфляже и не на глазах у толпы. Она тихо выбрала кормильца ординарно-розово-скучного, плотного, крупного, на высоких ногах. За этот товар просили дороже, я призвала продавца уравновесить шансы наших избранников. Сделка состоялась, я купила поросёнка себе и новой подруге, сдача почему-то осела в её кармане, но реагировать не хотелось, к чему портить праздник. Марьяна была на седьмом небе от счастья. Теперь она докажет этому своему, что сама в состоянии прокормить семью. На Рождество у неё будет мясо и колбаса, всё хорошо, можно отметить событие. Призовой фонд в размере двухсот гривен случайно оказался в её надёжных руках, кутить есть за что. Бацилла моей бесшабашности теперь передалась ей. Марьяна взяла инициативу в свои руки, я не сопротивлялась. Нас звали в компанию две торгашки-румынки, продающие на местном базаре дешёвое дамское бельё, какая-то незнакомая мне женщина пригласила за фанерные перегородки, где разливали подозрительного качества водку. Здесь пахло жареными дерунами, и посетители вели обычные сельские разговоры о коровах, сене, заработках, свадьбах и всякой разности, из которой состояла здешняя жизнь. Мы собрались было вернуться домой на местном автобусе, но в самый последний момент передумали, оставили под сиденьем сумки с покупками и снова очутились в гуще базарного люда. Нас подобрал фермер, который вёз в село поросят. Машина остановилась остановились у дома соседки, хрюш, к нашему общему удовольствию, загнали в хлев, плотно закрыли, и я без чувств и мыслей упала на кровать и заснула.
Ну, как же её не поддержать? Женщина вся, как в домашней, из гусиного пуха, перине семейного насилия. И этот её с аккуратным блином лысины на макушке, вечно пьяный муж-водитель. И почему шофера все любители утопить в рюмке общее на всю их армию отчаяние? Например, наш маршрут до райцентра и назад…Конечная. Последний пассажир покидает салон. Как покорный конь, пыльный старик-автобус останавливается у бара, и потом, оба умиротворённые, они тихо сползают в улочку. Старый автобус и его хозяин, кряхтят и поскрипывают, готовы вот-вот развалиться или упасть, но ни с одним, ни с другим ничего подобного не происходит. Автобус ставится на прикол возле забора до следующего утра. На рассвете они вновь объединят усилия, бодро закашляют, зачихают, задымят и трудно тронутся с места. Всё это случится завтра, а пока он смирно стоит в ожидании. Издали автобус похож на одинокий неприкаянный скелет или разбитую мою мечту, а может мечту, того самого водителя.
Поросят мы кормили сообща. Она снабжала животных молоком и прошлогодней картошкой, я – хлебом и хлебной крошкой. К стратегическому продукту у меня был бесплатный доступ. Крошка доставлялась за двести километров из областного центра. Я ездила за ней специально. В пекарне паковались пять-шесть мешков, по сорок и больше килограммов каждый, везлись на автостанцию, потом рейсовый автобус доставлял нас (мешки и меня) в село. Транспорт плёлся по раздолбанной дороге часов пять, приезжал вечером, и мы с мужем на тачке тащили, как мулы, свинский харч. Тачка была невместительная, приходилось делать две-три ходки. В конце концов, мы падали и засыпали, как убитые, но проектом своим я гордилась. Свиньи росли на молоке и хлебе, как на дрожжах. Главное - экологически чистые. Они уже ароматно пахли свежатиной. Я прибегала насладиться видом наших подопечных. Марьяна заманивала меня в свой подвал под всякими предлогами и начинала плотно грузить. Банальный сюжет теперь разросся и перешёл в большой абсурд. Суть, сотканная из длинных эпизодов, сводилась к следующему. Любовница (мать двоих детей) каталась с чужим мужем по маршруту. Её собственный рогатый муж в то же самое время карячился на стройках России. За детьми присматривала бабушка, выходило - соучастница. Сначала Марьяна взялась за мать разлучницы. Она прихватила с собой детвору, как наглядное пособие и подтверждение их сиротства при живом отце. В чужой дом проникла беспрепятственно. На месте устроила разгром и судилище: обличала, обвиняла, приводила неопровержимые доказательства, убеждала родителей разлучницы принять срочные меры. У матери случился сердечный приступ и предынфарктное состояние. Не помогло. Тогда у Марьяны возник план ввести в курс дела чужого мужа. Добрые люди, как всегда, помогли, добросердечно снабдили нужным номером телефона. Она позвонила в другую страну, куда-то в Подмосковье. Ответил уверенный мужской голос. Пауза, замешательство, но и это она предвидела, поэтому ещё с раннего утра приняла для храбрости сто граммов. Дар речи вернулся после первого слова, за минуту выложила всё, что думает о его жене и о нём впридачу. Безрезультатно. Он ей не поверил или не хотел поверить. Тогда она решила добить его фактом. Тут как тут под рукой оказались вездесущие добрые люди. Они подсуетились и доставили обиженной жене фото её лысого сокровища, обнимающего женщину лет тридцати с длинным лицом и глазами навыкате. Фотографию запечатали в конверт и каким-то сложным образом доставили рогатому мужу. Она била по всем фронтам, расставляла шпионов по маршруту следования злополучного транспорта, от пункта А в пункт Б. Шпион из Хуста, местный таксист, докладывал ситуацию почти каждую неделю. Иногда ему удавалось услышать целый разговор, тогда он сразу звонил и докладывал. Шпионы получали вознаграждение свежими и сушёными грибами, которые собирали дети, прочёсывая лес.
Я падала на кушетку в чужой пивнице и стонала. Во-первых, тема достала, во-вторых, что они в нём нашли? Маленький, щупленький, вечно пьяный… С другой стороны, откуда такая изворотливая настойчивость и жажда мести? Ведь не умела на алименты подать, металась по райцентру, искала адвоката, бледнела, заикалась. Встретила тогда её случайно, буквально за руку привела в суд. Сейчас потихоньку и деньги идут, небольшие, но получает. Эту упрямую до истязания настойчивость, да в дело, цены бы ей не было.
Время близилось к Новому году, а, значит, к финалу. На праздники селяне забивали свиней, чтобы потом целую зиму, не выходя из дома, их тщательно пережёвывать. Тут, вдруг, откуда ни возьмись, между нами возникло напряжение. Марьяна теперь вслух подсчитывала, сколько стоит на рынке картошка, молоко, кормовая свекла. Я – из деликатности, в уме, свои реальные денежные и физические затраты. Моё основополагающее участие в совместном свинском проекте она решительно стала отвергать. На первый план вышли страдания с мужем и свиньями. Она завела заезженную виниловую пластинку, принялась стенать, плакать, показывать свои трудовые руки, которыми кормила троих детей и животных. Понемногу Марьяна убеждала меня в моей эксплуататорской сути, да так мастерски, что я кожей чувствовала свою вину. Выходило, воспользовавшись её бедой, я решила нажиться на чужом горе. Наконец, между нами пробежала та самая искра. Я возмутилась и потребовала компенсации в виде молочной продукции, нельзя же, в самом деле, получить кучу мяса почти бесплатно, спекулирую на семейных проблемах. На войну со мной она пошла с тем же хорошо знакомым воодушевлением, зажглась, как факел, без спички. Конфликт можно было уладить и обойтись без боевых действий, но у неё уже сорвало крышу, Марьяну понесло. Она ничего не хотела слышать и знать. Опять в её дом потянулись любопытные соседки, подогревать. Через неделю стало ясно, что мы с мужем можем остаться без поросёнка и его надо срочно освобождать. Марьяна теперь оккупант, преимущество у того, на чьей территории объект раздора. В ход ещё раз пошла дипломатия – отвергла. Теперь она бегала к нам домой, крутила у меня под носом дули, рассказывала мужу какая я плохая, а она – хорошая. Он прятался в комнатах, от ужаса внедрялся в интернет, из которого его никак нельзя было вернуть. Был человек, и нет человека. Я оставалась с агрессором один на один, проклиная свою феминистскую долю. Наконец, терпение лопнуло. В один прекрасный вечер вдвоём с мужем мы пришли в чужой двор, чтобы навсегда избавиться от поросёнка в камуфляже и от кошмара, который я взлелеяла. «Верните мне первоначальные деньги за свинью и делайте с ней что хотите. Продавайте или пользуйте» - предложила я. Сначала она опешила, но потом сообразила.
- А молоко? Вы же молоко моё пользовали, – сказала она
- А крошка? Свиньи же ели хлеб, – парировала я, и тут окончательно поняла, что выхода нет. Мы вернулись в ту же самую точку, лабиринт.
- Тогда пусть приедет твоя старшая дочь с зятем, трезво обсудим ситуацию, - мирно предложила я, цепляясь за последнюю фразу.
- Кто нетрезвый? Я пьяная? – вдруг закричала Марьяна на всю улицу, - ах ты алкоголичка несчастная.
Она кричала и кричала вслед, мы почти бежали по улице, но зачем-то я оглянулась. Марьяна стояла с вёдрами в обеих руках, они болтали её из стороны в сторону.
Ещё через несколько дней подруга пришла сама и торжественно заявила, что режет поросёнка. Нам предстоит сделать то же самое. На утро, наши резники не без опаски пошли за добычей. Забивали свинью во вражеском дворе. Поросёнок вырвался и долго не давался. Тушу привезли на санках. С тех пор я противник феминизма во всех его проявлениях.
-