Случайная жизнь. Глава четвертая

Башкирия - Подмосковье. 1954 год.

     Мой четырнадцатый день рождения прошёл отлично. В нашу новую коммунальную квартиру я с разрешения родителей пригласил всех своих школьных и дворовых друзей. Вначале те, кто был незнаком друг с другом, слегка стеснялись и дичились, но потом природная непосредственность взяла верх; и все стали веселиться. После того, как мама угостила гостей вкусным обедом, наша энергия стала проситься наружу, и мы принялись танцевать. Кто-то принёс пластинку с ритмичным, хоть и однообразным танцем, и когда зазвучала эта музыка, вся наша «бражка» стала ритмично подпрыгивать. Внезапно все разговоры прекратились, и остался лишь звук барабана, который через равные промежутки времени стонал: «Бум! Бум!». Прочный пол «сталинского» дома попал в резонанс танцу и тоже стал гудеть: «Бум! Бум!».
     Все неожиданно ощутили первобытное единение толпы, пляшущей ритуальный танец у костра. Это было сладкое и одновременно страшное чувство единства и зависимости одного человека от других. Причём, не от других людей, а от того необъяснимого духовного существа, которое подавило воли остальных, забрав её себе. Вероятно, такое чувство испытывают люди, например, в минуты паники, когда отдельные особи не ощущают себя личностями. Это чувство единения людей во время общей опасности или общего торжества наверняка пришла к нам из загадочного прошлого, из времён борьбы за выживание человека как такового. Внезапно музыка закончилась, и мы остановились. Единое духовное пространство стало медленно распадаться на составляющие его элементы.

     Мы заканчивали седьмой класс. Это был некий рубеж в нашей жизни. Многие из класса, особенно из семей победнее, решили идти в техникум, где давали стипендию. Там учащиеся получали такое же среднее образование, да заодно и специальность. Но моя мама и папа решили, что я буду учиться дальше и поступать в институт.
     В конце учебного года, по весне, у нас в классе произошло ЧП. Вначале отличился я. Мне очень хотелось произвести впечатление на одну особу, которая меня не замечала. Поэтому, особо не раздумывая, я решил прочитать в классе «Вишню». Выбрав подходящий момент во время большой перемены, я взлез на парту, и объявил: «Александр Сергеевич Пушкин. Стихотворение «Вишня». Мой голос зазвенел, как у Пушкина, когда он читал своё стихотворение Державину.
Но моим Державиным была Вера Пляскина.
     Она сидела, не поднимая своих серых прекрасных глаз, рассматривая что-то на парте. 
     Ребята взвыли от восторга, когда Пушкин раскрыл им глаза на то, что под фартуками пастушек скрыта приманка людей. Девочки скромно молчали, вероятно, не понимая, о чём вообще идёт речь, но после завершения выступления стали смотреть на меня косо.
     Катастрофа же разразилась, как всегда, неожиданно. Наш класс проходил ежегодный весенний медосмотр.
     И надо же было так случиться, что все прошли медосмотр и сидели в классе. Отсутствовала только Вера Пляскина. Не было в классе и учительницы. Вдруг Ренат Шаяхметов вылез из-за парты и выскочил в коридор. Через минуту он вернулся с разгорячённым лицом, и заорал, как резаный: «У Верки вот такие буфера!». И показал какие.
     Мы обомлели – позади Рената появилась учительница. Она всё слышала. После урока появилась классная руководительница.
     Она выгнала из класса всех пацанов и осталась с девчатами. Те окружили её стол и начали  ябедничать. Они, как выяснилось, припомнили нам всё. Конечно, за семь лет много чего произошло, но нельзя же валить это в кучу. Короче, после занятий классная сказала: «У нас в классе завелись дрожжи. Они плохо действуют на дисциплину и успеваемость. Ренат, Костя, Женя и Виля  - останьтесь. С вами будет беседовать завуч школы».
     Мы вышли вчетвером на школьный двор, сели на лавочку, и пригорюнились. Всё было очень некстати. 
     Родители из последних сил тянут нас, а мы...      
     Спустя некоторое время техничка велела нам идти в кабинет завуча. Мы молча поплелись на свою голгофу. Костина бабушка вышла из-за стола и подошла к нам. Наша группа представляла жалкое зрелище. Дрожжи явно сели. Разгон завуч начала с Кости, закончив, что с ним вечером разберутся отец и мать. Затем она попыталась выяснить у Рената размер буферов Веры Пляскиной. Побледневший Ренат заявил, что он ничего не видел, и вообще, у Веры ничего такого нет.
     Затем пришла моя очередь. Завуч поинтересовалась, люблю ли я стихи. Я, почувствовав подвох, что-то промямлил. Внезапно она попросила прочесть «Вишню». Я ответил ей, что забыл. Тогда она подошла вплотную ко мне и, уперев в меня суровый взгляд, спросила: «А у меня под фартуком скрыта приманка людей?». Худшего вопроса я в жизни не слышал. Я не знал, что отвечать, и тихо прошептал: «Нет». Старушка была разгневана. Её глаза угрожающе блеснули, и я понял, что был неправ. Однако сказать «Да» я не смог бы и под расстрелом.
Что она ставила в вину Вильке, я уже не запомнил из-за ступора в мозгу. Впрочем, уж Вильке - то можно было припомнить многое.
     Как ни странно, но до родителей «дело дрожжей» не дошло. То ли участие Кости сыграло свою роль, то ли учителя понимали, что мы входим в опасный и неизбежный возраст, но всё для нас этим неприятным разговором и закончилось. Тем не менее, мы временно прекратили свою сексуальную деятельность.
     Экзамены за седьмой класс длились целую вечность. Наконец, и они закончились. У меня, как всегда, были только пятёрки и немного четвёрок. На последнем экзамене мы узнали ужасную новость. Кроме тех учеников, которые решили идти в техникум, из класса уходила Вера Пляскина. Причина была не в нашем чрезмерном внимании к этой прекрасной девочке. Выяснилось, что её отец получил повышение по службе, и они уезжают в Уфу. Такого удара судьбы пацаны не ожидали.
     Мама была довольна, что я хорошо закончил седьмой класс, и спустя несколько дней сказала, что Виля едет в Подмосковье на летние каникулы.
Поскольку одного его родители отпускать не хотят, мама спросила, не хочу ли я разделить с ним компанию. Вилька был сколком детсадовского Валерки. Заводной и неуёмный, он мне импонировал, но его буйный темперамент иногда всех утомлял. Я с ним часто спорил и даже ссорился. Тем не менее, шанс поехать в Москву упускать было никак нельзя. Выяснилось, что Вильку пригласили к себе его дядя и тётя Коростелёвы. Я вспомнил, что какая-то Коростелёва училась несколько месяцев назад в нашем классе. 
     Так вот, это была Вилькина двоюродная сестра. Она была дочкой военного и часто переезжала из города в город, меняя школы. Сейчас её папа служил в Подмосковье, в Белых Столбах. Короче, я с радостью согласился.
Сборы были недолгими. Нам собрали три чемоданчика, и мы поехали в Туймазу. Родителям удалось купить билеты до Москвы, но только в общий вагон. Штурм вагона завершился успешно. Мы залезли в переполненный вагон и поехали.
     Все места были заняты. Для ночёвки оставались только третьи полки. Обычно они предназначаются для багажа, но в критических ситуациях на них спали. Опасность заключалась в одном – ночью можно было с них слететь вниз. Я выбрал полку, расположенную вдоль вагона. Она была узкой из-за проходившей вдоль неё трубы отопления.
     На этот случай у меня, как опытного путешественника, был ремень.
Я снял его со штанов, пропустил через трубу, и крепко застегнул на талии. Все три ночи, что я спал на этой полке, прошли спокойно. Было немного жёстко, но подстеленный пиджак смягчал доску.
     Как я любил стук колёс, потряхивание вагона, длинные, зовущие в неизведанную даль гудки паровоза! Даже сам запах угольной гари, и тот будоражил чувства.
     В двух чемоданчиках были наши вещи, а в третьем, поменьше, еда. Как мы вскоре обнаружили, еда тоже была незатейлива, как и удобства в вагоне. Когда мы раскрыли чемоданчик, то выяснили, что в нём находилось несколько буханок чёрного хлеба и несколько банок с печенью трески в масле. Энтузиазм мы с Вилькой проявили, только поедая первую банку. За три дня, что мы ехали до Москвы, мы возненавидели печень трески  на всю жизнь. Такой приторной и противной еды не приходилось мне есть никогда.
     В Москве нас встретили хозяева и на электричке отвезли в Белые Столбы. Коростелёвы занимали в Столбах большой красивый дом. Папа Коростелёвой был полковник, и командовал полком. Мы провели не меньше месяца в этом райском уголке. Необыкновенная природа Подмосковья произвела на нас неизгладимое впечатление.
     Она совершенно не была похожа на башкирскую.
     Во-первых, Белые Столбы окружали сосновые боры. Они росли не на чернозёме, а на песчаной почве. Промежутки между соснами были покрыты толстым слоем сухих иголок, из-за чего шаги были мягкими и пружинистыми. Правда, здесь мы не обнаружили зарослей малины, смородины или ежевики, но зато земляника была такая же душистая и сладкая, как и у нас.
     Во-вторых, почти в центре Белых Столбов находилось озеро, быстро нагревавшееся на солнце. Все местные пацаны купались в его воде, ныряя с дерева, растущего на берегу.
     В-третьих, пацаны в Белых Столбах так же любили играть в футбол, как и мы.
     Мы с Вилькой быстро стали своими для местных футболистов. Конечно, во время игры любой мог попасть под горячую руку проигрывавших, но зато в другое время футболист футболиста «видел издалека». Я однажды тоже пострадал от одного пацана команды противника. Я его обманул финтом левой ногой, а когда забил гол, то получил по ногам. Подбежавшим приятелям он со слезами в голосе сказал, что не ожидал от этого гада такой подлости, как бить левой ногой. Но боль в ноге прошла быстро, а меня стали уважать и опасаться на поле.
Однажды товарищ полковник сказал, что вечером он покажет нам Москву. И действительно, вечером к дому подкатил открытый виллис.
     За его баранкой сидел солдат. Мы впятером забрались в машину и поехали в Москву. От Белых Столбов до Москвы было несколько десятков километров. Какая красота окружала дорогу! Огромные деревья медленно скользили мимо нас. Пели птицы, едва различаемые сквозь гул мотора. Солнце медленно опускалось в лес. Мы наслаждались необыкновенным покоем.
     Но эту красоту затмила Москва. Мы, не спеша, ехали по залитому огнями огромному прекрасному городу, столице нашей Родины.
     Улицы сужались, расширялись, переходили в площади. На одной из них высилось большое здание, наверху которого горела вывеска «Пекин». Буквы, стилизованные под иероглифы, будто манили в далёкий братский Китай. Возгласы всеобщего восхищения вызвал вид Кремля, мимо которого мы проехали по набережной Москва-реки. Все были счастливы.
     Несколько раз после этого мы с Вилькой ездили в Москву на электричке. Мама Коростелёвой долго наставляла нас, что и как надо делать, чтобы не заблудиться в громадном городе. Поэтому все наши поездки в Москву закончились благополучно. Мы постепенно расширяли свои познания о столице, всё дальше и дальше уходя пешком от площади трёх вокзалов. Путь же от вокзалов до Сокольников был нами освоен досконально.
     В августе мы вернулись домой. Назад мы ехали в плацкартном вагоне на настоящих постелях. Товарищ полковник не мог допустить, чтобы его племянник с другом мучились в общем вагоне. Короче, это были незабываемые каникулы, о которых мы с Вилькой не раз вспоминали по приезду домой. Путешествие нас сплотило – ведь мы сообща прочувствовали то, чего другие не видели и не ощущали.
     Однажды, много позже, я рассказал одному коренному москвичу, что когда-то отдыхал в Белых Столбах. Он здорово развеселился и сказал странную фразу: «А по тебе этого не видно». Я не понял, почему давняя поездка могла оставить на мне какие-либо внешние следы. Тогда он сообщил мне, что в Белых Столбах есть большая, знаменитая на всю страну психбольница. Поэтому те, кто говорит, что отдыхал в Белых Столбах, рискует быть принятым за душевнобольных.
Но я никакой  психбольницы там не видел, и для меня Белые Столбы навсегда останутся символом прекрасного Подмосковья.
     Пока я разъезжал по своим «подмосковьям», Колька и Эдик нашли отличное рыбное место, настоящий рыбий рай. Я загорелся, и мы решили пойти туда втроём с ночевой. Родители не возражали.
     Мы вышли из города после обеда, чтобы как раз поспеть к вечернему клёву. Перейдя Ик вброд у паросилового хозяйства, мы вначале двинулись по дороге к Орлову озеру. Но затем, не доходя до него, пацаны свернули влево, и мы, пройдя несколько километров, вышли на берег малюсенькой речушки. Это была Дымка, по всей видимости, приток Ика.
     Вдали виднелись хатки какой-то деревушки. Дымка была узенькой речкой, метров 20-30 шириной. Берега заросли редким кустарником, который не мешал рыбачить, не то что на Орловом озере. В общем, речушка не представляла ничего особенного. Но я уже знал, что рыба любит именно такие тихие места, и не ошибся. До темноты мы наловили немного рыбы, развели костёр и сварили в котелке отличную уху.
     Никакая хозяйка на самой совершенной кухне не способна сварить такое чудо кулинарии. То ли несгоревшие частицы костра, попадающие в котелок, то ли вода из речки, то ли свежая рыба, то ли всё это вместе с нашим аппетитом создавало невероятный вкус ухи.
     Заночевали мы прямо на берегу речки, для чего углубили отвесный берег реки, создав в нём нечто вроде навеса. Под утро я проснулся от холода и посмотрел на открывающуюся даль. К моему удивлению, дали не было. Над речкой и полем повис туман. Перед глазами возникла феерическая картина. Все предметы и кусты приобрели неясные очертания и таинственно расплывались.
     Внезапно я уловил какое-то движение на той стороне реки. Через несколько секунд обозначился человеческий силуэт, быстро двигающийся к берегу. Затем силуэт превратился в молодую девушку. Она подошла к реке, быстро скинула с себя всю одежду, и стала медленно заходить в тёплую воду. Прекраснее видения я в своей жизни ещё не видел.
     Я разглядел её всю. Конечно, малышом я посещал женское отделение в бане, но тогда был слишком мал, чтобы оценить женскую красоту. Кроме того, тогда все женщины были худыми, кожа, да кости, не то, что сейчас.
     Как человек заблуждается, особенно тогда, когда думает, что он один на целом свете! Когда видение дошло или доплыло до середины речки, наши взгляды встретились. Девушка не вскрикнула, не испугалась.
     Она медленно развернулась, вылезла на берег, накинула на себя одежду и исчезла в тумане.
     Я был потрясён. Меня охватило лихорадочное восторженное настроение. Я догадывался, что красота девушек бесподобна, но сегодня Некто продемонстрировал это воочию.
     Утром клевало, как никогда. Я обошёл своих друзей и по количеству, и по качеству пойманной рыбы. Колька и Эдик были расстроены. Никто из рыбаков не хочет, чтобы другой поймал больше, чем он. Тогда я заявил, что мы разделим рыбу поровну. Друзья повеселели. Такой удачной рыбалки у меня в жизни больше не было. Иногда я даже думаю, что утром я видел, как купалась русалка.
Она приняла образ прекрасной девушки, и наколдовала мне поймать много рыбы. Но ни Кольке, ни Эдику я про неё ничего не рассказал. Дружба дружбой, но девушки, а, тем более, русалочки – врозь.

     Как всегда, некоторые учебники пришлось снова добывать в магазинчиках при железнодорожных станциях. На этот раз это была Туймаза. Я отлично знал маршрут до неё, так как много раз преодолевал его, сидя в автобусах «Шкода» чехословацкого производства. В том же составе, как и при поездке в Уруссу, мы двинулись с Ренатом и Костей к этой далёкой станции на велосипедах.
     Мы доехали до конца улицы Девонская, повернули направо, проехали по шоссе у подножья Чапаевской горы и рванули вперёд. По обе стороны шоссе плыла назад опьяняющая природа Башкирии, нас непрерывно обгоняли грузовые, легковые машины и автобусы. Наконец, мы добрались до высоченного перевала, за которым скрывалась деревня Туймазы. Вначале, налегая на педали, мы на самой низкой скорости пытались добраться до вершины. Но это оказалось непосильной задачей. Наконец, спешившись, мы повели велосипеды вверх. Мокрые и выжатые, мы, наконец, достигли высшей точки.
     Впереди был пологий спуск, по которому наши двухколёсные машины полетели, как на крыльях. Справа внизу виднелась деревня Туймазы, центр Второго Баку.
     Мы купили всё, что нам было нужно для хорошей учёбы. Но наша радость от учёбы в этом году была омрачена. Потери в численном составе класса были так велики, что нас разбавили новенькими за счёт уменьшения количества восьмых классов. Но никакие новенькие не могли заменить ушедших друзей. Особую печаль вызывало отсутствие нашей любимой Веры Пляскиной.
     Однако, поистине, природа не терпит пустоты. Однажды я пошёл в наш кинотеатр на вечерний сеанс. В фойе кинотеатра проводил свои занятия танцевальный ансамбль, который перед каждым сеансом кинофильма прекращал свои тренировки и давал небольшое представление. На этот раз ансамбль танцевал полонез Огинского. Танцоры были одеты в тренировочную форму, но ритмичная завораживающая музыка и их горделивые движения создавали у зрителей полную иллюзию бала. Среди танцующих я увидел одну девочку, которая своей грациозностью и красотой затмевала остальных.
     Спустя несколько недель я пошёл на смотр художественной самодеятельности городских школ, который проводился в Доме Техники. Дом Техники имел большой зал со сценой, и в нём проводились разные мероприятия, включая концерты. Участники нашего смотра были попеременно то выступающими, то зрителями. Я выступил с отрывком из поэмы Маяковского «В.И. Ленин». В тот день я не выспался и прочитал отрывок вяло. Я не был знаком с акустикой зала и читал тихо, когда надо было орать. Поэтому, когда я вернулся в зал, то по реакции Ленки, которая тоже участвовала в смотре как пианистка, понял, что прочитал стихи неважно. Но, несмотря на это, я с удовольствием, хоть и с ревностью, смотрел, как выступают другие.
     Внезапно ведущий объявил, что вне конкурса выступит танцевальный кружок городского отдела народного образования при кинотеатре с танцем «Вальпургиева ночь» из оперы Гуно «Фауст». Зазвучала тревожная музыка, и на сцену выскочили, как я тогда подумал, черти и ведьмы. 
     Они в бешеном темпе бесновались на празднике своей жизни. Зрителей буквально заворожили музыка и танцы.
     Один из чертей показался мне знакомым. Небольшого росточка, скоординированный, он выделывал такие па, что зрителей самих тянуло окунуться в эту непостижимую феерию. Я с удивлением узнал в нём брата одного из моих приятелей.
     А самой лучшей ведьмой была, конечно, запримеченная мной в кинотеатре танцовщица. Как я потом узнал, танец «Вальпургиева ночь» не часто ставился даже при постановках оперы. Он занимает много времени, и как бы выпадает из её рамок. Но преподаватель танцевального кружка при кинотеатре, сам бывший танцор Большого театра, сумел своей волей, нервами и талантом «поднять» эту необыкновенную сцену силами моих сверстников из заштатного городка.
     Моя личная встреча с прекрасной танцовщицей произошла внезапно. Это случилось во дворе нашей школы. Незнакомка стояла рядом с Леной, и о чём-то с ней разговаривала. Уже вечером я узнал, что она перешла к нам из другой школы и теперь учится с Леной в одном классе. Её звали Вита, но девочки из класса называли её уменьшительно - ласкательно – Витуся; и что она была по национальности немка.
     Ещё в пятом классе, когда мы начали учить немецкий язык, я обратил внимание на одного новенького ученика нашего класса. Он так здорово шпрехал по-немецки, что я однажды не выдержал и решил узнать его секрет изучения иностранного языка. От моего вопроса он пришёл в лёгкое замешательство, а потом спросил, сохраню ли я его ответ в тайне.
     Я, думая, что речь идёт, так сказать, о методике изучения, поклялся, что никому об этом не расскажу.
     Меня прельщала перспектива, что я хорошо буду знать этот ненавистный язык, например, как наш разведчик Кузнецов. Преподавательница немецкого языка не раз говорила, что нужно обязательно знать язык главного врага СССР. Она приводила примеры, когда наши разведчики, хорошо владеющие немецким, добывали сведения, приближавшие нашу победу. Тем не менее, мы плохо постигали странности немецкой грамматики. Зато мы отлично знали выражения, которые звучали в кинофильмах из уст немецких солдат, расправлявшихся с нашими людьми: «Шнелль! Шнелль!»; «Хенде хох!».
     Так вот, этот новенький, отведя меня в сторонку, и, понизив голос, сказал, что он – немец. Я видел в городе немецких военнопленных, даже пару раз общался с ними и знал, что они хохочут так же, как и люди. Но немецкого ровесника я видел впервые. Увидев моё изменившееся лицо, новенький сказал, что, наверное, он зря сказал мне о своей национальности. Я, переборов себя, ответил, что я просто не ожидал услышать нечто подобное.
     Затем я добавил, что мне лично немцы не сделали ничего плохого кроме неудачного приобщения к курению.
     Потом одноклассник - немец куда-то исчез; и я забыл о том разговоре. И вот теперь вдруг выяснилось, что прекрасная танцовщица тоже немка! Но голос разума и ненависть к немцам уже не смогли заглушить буйства чувств.
     Через несколько дней я поговорил с братом  приятеля – тем самым танцором – чёртом; и по его протекции поступил в танцевальный кружок при кинотеатре. Занятия в нём были довольно тяжёлыми. Мы стояли, держась за поручни, вделанные в стены зала, и дрыгали ногами.
     Боже мой! Я оказался полным бездарем! Я не мог повторить даже простейших движений, которые остальные участники ансамбля проделывали с лёгкостью. Витуся и на репетициях была лучшей. Скорее всего, она и на концертах была лучшей, потому что настойчивей других тренировалась. Я понял, что дядя Коля был прав, когда говорил мне, что если немцы за что-нибудь берутся, они делают это добросовестно.
     Теперь я был ближе к ней! Я видел её 2-3 раза в неделю, но не смел с ней заговорить. Я стал чаще бывать у Лены. Я надеялся, что Лена что-нибудь расскажет мне о Витусе. Но, несмотря на все мои уловки, Лена разговаривала о Витусе неохотно. Как только я начинал говорить о танцевальном кружке, переводя разговор на исполнителей, Лена слегка морщилась и говорила, что лучше быть хорошей пианисткой, как она сама, чем хорошим танцором. В то время я ещё по наивности полагал, что хорошим танцором может стать каждый, не то, что пианистом. 
     Тогда я не понимал женской логики. У пацанов тоже непрерывно шла борьба за первенство, но она носила другой, более примитивный характер, чем у девчат. Лена выросла в настоящую красавицу и, наверное, Вита в классе была её лучшая ненавистная подруга - конкурент. Тогда я этого не понимал и только чувствовал невнятную Ленкину враждебность к Витусе. Но, невзирая ни на что, моё тайное чувство к Витусе только росло.
     Я не пропускал занятий в кружке; и мои достижения постепенно росли. В конце концов я стал участвовать в массовых танцах. Например, в русском танце мы сцепливались с другими мальчишками руками, образуя круг. На сцепки садились девчата, обнимая нас за плечи. Таким образом, с обеих сторон каждого мальчика сидело по девчонке, и мы, задыхаясь от непомерной тяжести, крутили под музыку хоровод. Преподаватель бегал вокруг нас и орал: «Улыбаться! Улыбаться!».
     Я научился танцевать полонез и стал участвовать в мини-концертах перед началом киносеанса. Теперь публика аплодировала и мне тоже.

     Но не всё шло у меня хорошо. У Рифа родился племянник. Вначале это событие меня как бы не касалось. Конечно, ребёнок, говорят, плакал по ночам, но я ничего не слышал.
     Кроме того, в «сталинских» домах изоляция была хорошая, а мы жили именно в таком доме. Но затем наличие этого татарчонка привело меня к краю нервного срыва. Выяснилось, что моя единственная мама обожает детей.
     Когда ребёнок подрос, я стал часто наблюдать картину, когда моя мама, что-то нежно приговаривая, целует этого татарчонка в голый зад, приподнимая его над головой. Мамаша татарчонка в это время стояла рядом и умильно смотрела на сына и свою соседку. Это была ужасная картина! Моя ревность вспыхнула чудовищем, раздирающим все мои внутренности. Кроме того, мама стала пропадать у соседей в комнате, передавая весь свой опыт по выращиванию молодняка, а меня совсем забросила.
     Моя успеваемость полетела под откос. Я оказался во власти сразу двух чувств. С одной стороны меня терзала тайная, нарастающая любовь к Витусе, а с другой – не менее сильная ревность к матери. И то, и другое было впервые, и сплелось в нервный клубок чувств.




Башкирия, 1955 год. Любовь.


     Мой день рождения был отмечен мамой, как всегда, на высшем уровне. Самые близкие школьные товарищи и соседские приятели собрались в нашей коммунальной квартире и, перемежая угощение со смехом, весело провели время. На этот раз я пригласил на праздник и Рифа. Он слегка дичился в нашей буйной компании, но потом привык и даже стал что-то говорить. А я между тем увидел, что он глаз не спускает с Жанны. Жанна, видя, может быть, первый раз в жизни такой успех у представителя противоположного пола, была в ударе.
     Её не очень красивое, но умное лицо загорелось изнутри и было, как я думаю, по мнению Рифа, прекрасно. Она долго дружила с Верой Пляскиной и многие годы не выходила из тени своей красивой подруги. Поэтому почувствовать, что и она способна покорять мальчиков, было для неё очень важно.
     Чуть позже, на старый Новый Год приехал Володя Малмыгин. Он заканчивал Ейское лётное училище и был в офицерской форме. Остановился он, конечно, у своих родителей – Сергея Петровича и Фёклы, а к нам пришёл просто повидаться.  Форма ему шла. Морской кортик вызвал моё восхищение. Он как бы появился в моей жизни из романа Карелина «Два капитана». Я примерял Володину фуражку. Моё худое лицо становилось как бы более значительным. Я жалел, что Витуся меня не видит. Мама приветливо встретила моего двоюродного брата.
     Она выставила на стол свои бесподобные беляши, которые быстро испекла, пока мы разговаривали с Володей, и принялась за расспросы. Выяснилось, что Володя заканчивает учиться в Ейском лётном училище и получает назначение в Севастополь. Он получил специальность морского лётчика, и будет охранять небо над «городом русских моряков».
     Внезапно мама спросила Володю, где сейчас Юра. Володя ответил, что Юра тоже служит. Он достал из кармана кителя любительскую фотокарточку и протянул её маме.
     Затем карточка попала ко мне. С неё на меня смотрел моряк, лицо которого показалось мне знакомым. Когда я сказал об этом маме, она быстро переглянулась с Володей и напомнила мне, что Юра однажды приезжал в Октябрьск. Я понял, что этот бравый матрос с фотографии действительно похож на того мальчика, которого я несколько лет назад угощал жмыхом.
     Володя рассказал, что Юра успешно закончил в Златоусте школу, а затем был призван на флот, и служит сейчас в городе Ломоносов под Ленинградом. Затем Володя добавил, что их бабушка – мать Сергея Петровича умерла, а дядя Андрей жив. Володя распрощался, через несколько дней зашёл к нам ещё раз и уехал служить.
     А моя жизнь продолжала вращаться вокруг мамы, школы и танцевального кружка. Точнее, не столько вокруг кружка, сколько вокруг одной прекрасной танцовщицы.
     Однажды преподаватель танцевального кружка заявил нам, что наш ансамбль, как лучший в городе, летом поедет на фестиваль в Уфу.
     Он представит на конкурс «Вальпургиеву ночь», отрывки из балета Чайковского «Лебединое озеро», а также русский и башкирский танцы. Преподаватель сказал, что номера должны быть доведены до совершенства. Представьте, я ехал тоже, хотя мог только крутить хоровод, да топать ногами, залихватски, чисто по-русски, воздевая руки. Правда, у меня уже стала несколько получаться и присядка, но до балетных номеров мне дойти было не суждено.
     Репетиции ансамбля мы стали проводить теперь чаще и в другом зале. С нас сняли мерки, и обещали пошить новые костюмы. Все подошли к будущему мероприятию с энтузиазмом. Мне, например, стало совсем не тяжело таскать девчат на руках.   
     Весной мама сообщила мне, что наша семья получает новую отдельную двухкомнатную квартиру. Переезд произошёл внезапно и быстро. Отец подогнал к подъезду какую-то машину, соседи выскочили из своих квартир, и быстро всё погрузили. Машина поехала с отцом и каким-то представителем от работы, я поехал на велосипеде, а остальные пошли пешком. К приходу основной толпы машину разгрузили, и осталось только поднять нехитрый скарб на второй этаж. Соседи всё это сделали с гиканьем и свистом.
     Я вам скажу, это была квартира! Высокие потолки, просторные комнаты, кухня и прихожая вызывали восторг и зависть. В квартире была большая кладовка, отделяющая туалет от большой комнаты, и ванная комната, расположенная между туалетом и кухней. Оборудована квартира была по последнему слову техники.
     На лестничной площадке красовался электрический счётчик. На стене у входной двери была укреплена кнопка звонка, а сам он был расположен в прихожей. Входная дверь кроме замка зачем–то была оснащена защёлкой, запирающей дверь изнутри. Это было сделано, наверное, потому, что одним ключом открывались замки всего дома. На кухне центральное место занимала плита с газовым счётчиком. Унитаз в туалете был ослепительно белым, а напорный бачок, высоко висевший над ним, был снабжён металлической цепочкой, заканчивающейся деревянной ручкой. Это было сделано для удобства посетителей.              В ванной комнате стояла огромная эмалированная чугунная ванна, а рядом с ней высился цилиндрический корпус газового титана для нагрева воды. В комнатах на полу лежал паркет, полы коридоров были сделаны из окрашенных досок, а в туалете и ванной – из метлахской плитки.
     Большая комната выглядела необычно из-за полукруглого алькова, который красиво выступал на фасаде дома. В маленькой комнате был балкон.   
     Теперь уже бывшие соседи по бараку и коммунальным квартирам, не переставая, охали и ахали, подходили к кнопке звонка и нажимали на неё, восторженно вслушиваясь в его дребезжание. Конечно, почти ко всем этим достижениям нашей строительной индустрии мы уже немного привыкли, но неудобства коммунального проживания сводили всё к нулю.
     Теперь же у мамы появлялся собственный домашний очаг, да не тот, что в бараке или в коммуналке.
     Мне была выделена комната поменьше. Свой велосипед я установил в прихожей, и, представьте, его почти не было видно. Из окон моей комнаты был прекрасный вид во двор.
     Я был очень доволен. Во-первых, новая квартира была намного ближе к школе. Во-вторых, мама лишалась возможности ежедневно целовать татарчонка в голый зад. В третьих, ближе стал и зал для репетиций нашего танцевального кружка.
     Спустя час мама накрыла стол, и все стали отмечать новоселье. Гости веселились от всей души, поздравляя отца и маму с новосельем, желая им здравствовать и растить своего прекрасного сына, то есть, меня. Я скромно слушал речи, которые становились всё громче. Под конец с тостом выступил представитель партийного комитета паросилового хозяйства, которое предоставило квартиру своему лучшему рабочему.
     Он сказал, что наша страна идёт по пути строительства коммунизма, и что скоро все семьи нашей Родины получат такие же прекрасные квартиры. Его слова были встречены гулом одобрения – почти все собравшиеся нуждались в отдельных квартирах.
     На одном из школьных вечеров я пригласил на вальс Валю Трипольскую. Она оставалась всё такой же скромной и застенчивой девочкой. Только стала красивее. Я уже немного научился танцевать вальс, и поэтому не упускал случая потренироваться. Валю я приглашал на вечерах чаще других, потому что был уверен, что она не откажется.
     У нас в школе многие девчата взяли себе за моду отказывать ребятам в танце. Причём, если они видели, что нравятся пацану, то шансов для него получить отказ было больше. Муки ревности и злости обязывали обиженному мальчику поймать такую плохую девочку в укромном месте и отомстить. Мне же этого делать не позволяли заветы мамы. Поэтому я приглашал танцевать только тех, кому доверял. Пройти через весь зал и получить отказ – что может быть позорнее?
     Валя Трипольская на такую подлость была неспособна. Её нежный стан ритмично двигался в такт вальса под моей рукой, а некоторые мои одноклассницы ревниво глядели на нас.
     Конечно, мало кто из восьмиклассников танцует с десятиклассницей! Так вам и надо! Будете знать, как отказывать пацанам!
     Валя мне сказала, что летом поедет поступать в Ленинград. Она уже выбрала институт, в котором есть химический факультет. Химия – её любимый предмет. Вся природа представляет сложную комбинацию различных взаимодействующих друг с другом веществ, и химик является как бы волшебником, проникающим в суть вещей. Это было для меня ново; и я намотал её слова на свой несуществующий ус.

     С получением новой квартиры мне стало намного проще добираться до школы и в танцзал. В период напряженных тренировок преподаватель сказал нам, что согласно какому-то распоряжению участник ансамбля даже за одну годовую тройку на фестиваль не поедет.
     Меня эта угроза не испугала – я снова стал учиться хорошо, но она подтолкнула к одной мысли. Я настолько любил поэзию, что уже сам «кропал» стишки.
     И вот в самой разгар подготовки к фестивалю я заявился на занятия с листком в руке. Я отдал листок преподавателю и стал ждать реакции.
На листке были мои стихи, написанные в ритм одной из мелодий музыкального сопровождения наших занятий:

Если будем мы учиться
На четыре и на пять,
То в Башкирскую столицу
Мы поедем побеждать.

     Было ещё несколько куплетов в таком же духе. Главный куплет – про лучшую танцовщицу Витусю – я, правда, не показал.
     Преподаватель не ожидал от меня такой прыти и был в восторге. Он заставил каждого переписать мой опус, и с тех пор, как только звучала нужная музыка, мы, пританцовывая, подпевали ей. К сожалению, больше в моей жизни под мою «музыку» никто не плясал.
     Витуся и другие «старейшины» кружка были мной недовольны. Я даже хотел показать ей главный куплет, чтобы размягчить её сердце, но не посмел. Она могла бы показать этот куплет своим приятелям, и я запросто мог бы вылететь из кружка – так я думал.
     В середине лета, после очередных изматывающих экзаменов, мы поехали в Уфу. От Октябрьска ехал целый вагон школьников. Кого там только не было! Как говорится, и певцы, и чтецы, и акробаты. Но, конечно, наш ансамбль был самым многочисленным.
     Я впервые не штурмовал в Туймазе вагон, потому что мы уже сидели в нём, когда его прицепили к составу.
     Мы благополучно приехали в столицу Башкирии и пробыли там почти неделю. Хотя репетиции и продолжались, но свободного времени было достаточно. Я впервые разглядел и полюбил Уфу.
     Центр города производил впечатление старинного города с неуловимым национальным колоритом. Но особенное впечатление на меня произвели некоторые улочки на окраине Уфы. Дома, напоминающие деревенские, были разукрашены деревянной резьбой. Три окна каждого дома, как положено, выходили на улицу; палисадники были обнесены красивыми деревянными крашеными заборами. Во всём присутствовал дух трудолюбивого башкирского народа.
     Во время одного из таких осмотров города произошло событие, которое могло здорово повлиять на наше предстоящее выступление. Выйдя на окраину Уфы, мы оказались на высоком берегу реки Белой. Ниже по течению, километрах в двух, виднелся железнодорожный мост, по которому поезда вползали в Уфу. Полноводная и широкая река вызвала наш восторг. Спустившись к воде, мы разделись и стали купаться. У себя на речке Ик мы с пацанами всегда купались голышом. Здесь же, в присутствии девушек, мы остались в «домашних» трусах, так как и понятия не имели о плавках.
     Внезапно самый старший из нас, лучший наш солист, заявил, что хочет переплыть Белую. С криком: «А кто не боится, за мной!» он поплыл на ту сторону реки. Все пацаны, конечно, ринулись за ним.
     Даже с крутого берега река казалась непреодолимой. Теперь же, когда её противоположный пологий берег я мог разглядеть только между гребками, он стал казаться абсолютно недостижимым. Половина ребят, послабее и поумнее, на середине реки развернулись и поплыли назад.
     Я же продолжал плыть за старшими парнями. Я не хотел показаться в глазах Витуси слабаком. Отец Любки, бывший моим первым учителем по плаванью, не раз говорил мне, что человек утонуть не может, потому что он легче воды. Тем не менее, ласковая речка Ик каждый год уносила жизни беспечных подростков. Я не раз провожал их на кладбище под горестный вой матерей.
     Теперь же настал мой черёд. Я отдыхал, как мог, лёжа на спине, но волны заливали мой нос. Я экономил силы, делая слабые гребки. Но с каждым взмахом моих сил становилось всё меньше и меньше, а судороги начинали сковывать мои мышцы. Мокрые «домашние» трусы сковывали движение и тянули вниз.
     Мои последние мысли были о маме и Витусе. Моя мама не видит своего тонущего сына. А Витуся равнодушно наблюдает за конвульсиями бесталанного танцора. Вконец вымотавшийся, я сделал последний взмах и решил достать дно. До берега оставалось ещё достаточно и я понимал, что если дна не будет, мне конец. Отмель, протянувшаяся вдоль берега, к которому я приплыл, спасла положение. Я погрузился по подбородок, но цыпочками достал спасительную землю.
     Старшие уже стояли по колено в воде и поджидали остальных. Они были изнурены не меньше, чем я. Мы по очереди выходили на берег и падали в траву. Наконец, последний из пловцов достиг отмели. Нас снесло, наверное, на километр, к мосту, такое сильное было течение. Заводила, видя жалкое состояние остальных, сказал: «Я сейчас немного отдохну, а потом поплыву назад и скажу оставшимся нести одежду к мосту. Вы же идите к мосту и переходите по нему обратно».
     Мы опоздали на репетицию. Мы танцевали не лучше покойников. Преподаватель был вне себя от ярости. Его многолетние усилия из-за нескольких глупых провокационных слов могли пойти на свалку.
     Но молодость взяла своё. Утром мы были как огурчики и со смехом вспоминали вчерашнее приключение. Даже я забыл, как прощался с любимыми мамой и Витусей. Мы заняли первое место среди балетных и танцевальных ансамблей. Ни одной сцены, наподобие «Вальпургиевой ночи» или танца маленьких лебедей, не было представлено конкурентами. Витуся участвовала и в том, и в другом представлении.
     На меня особенное впечатление произвёл танец маленьких лебедей. Четыре наших лучших артистки прекрасно исполнили номер. Изнурительные тренировки не прошли даром. Вита выделялась среди остальных лебедей своими формами, хотя ей было меньше четырнадцати лет. Глядя, как она цокает своими крепкими ножками в пуантах, я с некоторым замешательством и даже с робостью узрел, что её фигура уже приобрела женскую завершённость. Мне это было даже неприятно.
     На ноябрьские каникулы из Уфы неожиданно приехала Вера Пляскина. Она остановилась в доме у Жанны. Отец Жанны был каким-то начальником в тресте «Туймазанефть» и жил с семьёй в отдельном доме, где было несколько больших комнат. Мы частенько собирались здесь. Родители Жанны были очень приветливы и не мешали нам веселиться от души. Кстати, если кто думал, что тресты «Туймазанефть» или «Туймазабурнефть» располагались в Туймазе, он здорово ошибался.
     Все нити управления Туймазинским нефтяным месторождением были сосредоточены в нашем городе. Всё начальство я знал, потому что мама была лучшей подругой их жён, а сын начальника треста «Туймазанефть» даже учился в нашем классе. Правда, он уехал в этом году в Москву, потому что его отец был выдающимся нефтяником, и его пригласили на  работу в Госплан СССР.
Жанна по поводу приезда Веры сразу же собрала у себя полкласса.
     Все, конечно, с энтузиазмом побежали посмотреть на Веру. Она, как всегда, выглядела бесподобно. Всё с той же скромной улыбкой Вера приветливо поздоровалась со всеми, никого не выделяя и ни с кем не заигрывая.
     Ребята, как большие мальчики, притащили пару бутылок красного вина, которое моментально выпили, и принялись дурить и танцевать.
     У Жанны был патефон, ручку которого крутил тот, кто в данный момент не танцевал, а, главное, - пластинки с быстрыми танцами.
     На школьных вечерах быстрый фокстрот или танго заводили очень редко, чтобы не развращать подрастающее поколение буржуазной музыкой. Мы танцевали в основном па-де-катр, па-де-грас, польку, краковяк, вальс и тому подобные непопулярные танцы.
     Нашей любовью пользовались только фокстроты и танго.
     Когда из школьного репродуктора лились мелодии «Маленького цветка» или «Рио-Риты», весь зал оживлялся, всё приходило в движение и возбуждение, которых то и не любили наши учителя.
     Я, как победитель Башкирского фестиваля, стал заносчиво считать себя великим танцором. Это, конечно, было не так, но танцевать вальс я любил и умел. Мне нравилось ловко перебирать в такт музыке ногами, я хорошо чувствовал ритм и движение партнёрши. Уроки маэстро и упорные тренировки дали некоторый результат. Поэтому у Жанны я танцевал со всеми девочками по очереди, никого не выделяя.
      Жанна, к моему великому удивлению, в этот день часто приглашалась Ренатом. Мои друзья Риф и Ренат, не сговариваясь, выделили Жанну из толпы остальных девчат. Конечно, её волосы были черны, как у большинства татарок, но лицо было европейским. Правда, в нашей школе учились татарки и башкирки, по лицу которых трудно было судить об их национальности. Что касается общей атмосферы в моей жизни, то принадлежность к той или иной нации никогда не выпячивалась. Жизнь всех людей была нелёгкой, взаимопомощь - жизненно необходимой, и тут уже было не до национальных различий.
 
     Набесившись от всей души, и поев всё, что было у Жанны на столе, мы стали играть в ставшую за последний год популярной игру в почту. Из играющих выбирался «почтальон», который разносил записки от «писателя» к «читателю». Роль «почтальона» была очень важной – он должен был сохранять в тайне автора записки и получателя.
     Таким образом скрывались симпатии и антипатии. Впрочем, в нашей компании плохих записок не писалось. Как я понимаю, они были посвящены нежным чувствам. Не думайте, что на роль «почтальона» не находилось желающих. В любой компании находилась девочка, для которой знание чужих секретов было куда важнее собственных.
     На Веру обрушился вал записок. Ей писали все пацаны. Только от одного мальчика не получила Вера любовного послания. От меня.
     Её место в моей душе заняла другая Прекрасная Дама. Я, правда, тоже не получил ни одной записки. Но одну написал. Я написал Жанне, которая, получив её, страшно обрадовалась, пока не прочитала: «Скажу Рифу!». Жанна посмотрела на меня, загадочно улыбнулась, и порвала записку, оставив остальных любопытствующих девочек в неведении.

     В начале декабря к нам в класс зашла директриса школы Фаина Абрамовна. Она усадила нас небрежным жестом и объявила, что тем, кто достигнет до февраля следующего года 16 лет, необходимо срочно сдать свидетельства о рождении и фотографии для получения паспорта.
     Она также добавила, что паспортный стол Октябрьска проведёт эту торжественную и очень важную акцию у нас в школе. Когда я сообщил об этом маме, она пришла в лёгкое замешательство и растеряно сказала мне, что свидетельство о моём рождении было утеряно во время войны.
     Я с удивлением узнал, что до шестнадцати лет не имел никакого документа, кроме школьного дневника с тройкой по поведению.
     Однако спустя неделю мама торжественно вручила мне свидетельство о рождении. Оно было написано на двух языках – русском и башкирском и свидетельствовало о том, что Леонов Евгений Иванович родился в городе Ленинграде первого января 1940 года. Свидетельство было выдано ЗАГС Туймазы только в декабре 1955 года! Невзирая на это, документ вместе с фотографиями был у меня принят работниками паспортного стола.
     Моё предыдущее удостоверение личности – школьный дневник - в конце второй четверти совершенно неожиданно для меня пополнился ещё одной - второй тройкой по поведению. Наша классная руководительница влепила её мне ни за что, ни про что. Просто ей показалось, что я слишком много разговариваю на уроках. Поскольку за первую четверть у меня точно так же случайно уже была тройка, то по неписаным законам школы я должен был получить либо двойку, либо четвёрку. Я немного ослабил бдительность, думая, что классная никогда в жизни не осмелится поставить мне двойку, зная, что это основание для вылета из школы. Но она оказалась хитрее! Она и за вторую четверть поставила тройку!
На классном собрании, когда эта хитрюга сообщала каждому о четвертных отметках, все пришли в изумление, узнав о моей второй тройке.
     Один из моих приятелей даже встал на мою защиту, сказав, что она не имеет права во второй раз поставить тройку. У меня оборвалось всё внутри, когда он в ультимативной форме потребовал поставить мне либо четвёрку, либо двойку. К моему счастью, классная резко осадила его, сказав, что это – не его дело.      
     Она добавила, что двойка меня ждёт ещё впереди.
     Позже, тщательно проанализировав так напугавший меня в первый момент ультиматум моего приятеля классному руководителю, я пришёл к выводу, что приём резкого обострения ситуации иногда срабатывает положительно.   
     В дальнейшем я уже сам иногда применял его, понимая, что если дело не выгорает, то лучше с ним быстро и резко закончить, чем ждать чего–то невероятного.

     Родители без энтузиазма встретили очередную тройку по моему поведению, но не стали ничего драматизировать. Они понимали, что 45 минут неподвижности на уроке для меня были настоящей пыткой.





Башкирия, 1956 год. Знакомство со столицей.



     Моя мама в своём репертуаре. Не успела расстаться с татарчонком, как тут же нашла себе другое утешение.  Этажом выше нас в новом доме жила семья двух инженеров-нефтяников с маленькой дочкой. Не прошло и месяца, как лучших друзей в доме у мамы было не найти. Эти инженеры, узнав, что мама домохозяйка, с удовольствием сплавили ей своё чадо. Хорошо ещё, что девочка была довольно большой, и мне не довелось увидеть, как мама целует её в голый зад. Но свою ревность я уже запер на замок. Больше того, при первом же посещении квартиры этих инженеров я обнаружил у них богатейшую библиотеку. С тех пор этот кладезь знаний стал подвергаться моим опустошительным набегам.
В январе  у тех ребят, которым исполнилось по шестнадцать лет, произошло большое событие – нам выдали паспорта. В назначенный день несколько работников паспортного стола прибыли в школу. Старшеклассников собрали в актовом зале и в торжественной обстановке  новым гражданам СССР вручили паспорта. Выступали и сотрудники этого самого стола, и учителя, и кое-кто из нас. Это был, конечно, не я.       
     Я только поднялся на сцену, расписался в ведомости и под аплодисменты ушёл. Впрочем, аплодисментами провожали каждого из получающих паспорта. Мы гордо показывали новенькие книжечки своим приятелям. Мама по этому поводу испекла торт.
     Должен сказать несколько слов о кулинарных способностях мамы. Её талант в данном деле раскрывался вместе с улучшением жизни.
     Но особую фантазию и выдумку она, как я позже понял, проявляла в годы, когда с продуктами было туго. Мы с отцом однажды даже поймали её на фальсификации. Оказалось, она по сговору с соседкой - татаркой по бараку кормила нас кониной. А той предательнице Корана она выделяла свинину. Нас с отцом этот факт сильно возмутил, но соседу мы не стали ничего говорить. Во-первых, мы не знали, как он это воспримет. Во-вторых, их семья тоже недоедала в те тяжёлые годы, так что свинина им не повредила, а помогла. Тем не менее, мы с папой взяли с мамы слово, что она больше не будет кормить нас кониной. Каково же было моё изумление, когда я однажды узнал, что в самые лучшие колбасы добавляется до десяти процентов конины, чтобы сделать их твёрдыми!
А ведь они были такими вкусными и, говорят, такими их делала конина!

     Жить в новом доме было хорошо. У меня ещё никогда не было отдельной комнаты с балконом. А когда семья Кольки, моего старинного друга, переехала в соседний дом, всё вообще стало прекрасно.
     Но по весне меня стал одолевать вой котов. Обычно я сплю настолько крепко, что меня нужно будить выстрелом из пушки.
     А тут громкий визг поднимал меня каждую ночь по несколько раз. Однажды я не вытерпел и решил разогнать эту капеллу. Среди ночи я встал и, пошатываясь спросонья, вышел на балкон. У какого-то классика, кажется, у Чехова, есть маленький рассказ, как один старик ночью слушал орущих котов и не дал молодому человеку разогнать их.
     Этой ночью я понял мотивы такого поведения старичка. То, что я увидел, произвело на меня большое впечатление. Коты сидели, образовав правильный круг, на одинаковом расстоянии друг от друга. Они ревностно, но с уважением посматривали друг на друга и с обожанием глядели на Неё. В центре круга сидела красивая кошка – вся невинность и внимание. Кончик её хвоста нервно подёргивается: вверх – вниз,  вверх – вниз. Мой крик замер на губах, когда я увидел, с какой готовностью она желает выслушать их всех до одного, и как сквозь маску приличия пробивается её желание и страсть.
     Пел один из котов. Он пел самозабвенно, закрыв глаза и широко раскрывая свою пасть. Создавалось впечатление, что его с силой тянут за длинный пушистый хвост. Ему очень больно, больно так, что его страдания можно выразить только набором самых отчаянных поэтических звуков. И, возможно, боль действительно царит в его кошачьей душе и теле в этот миг. Эта боль вызвана неведомыми ему силами, она сильна и сладка. Наконец, он доходит до экстаза, издаёт последний торжествующий вопль, и замолкает.
     Вместо него, почти без перерыва, в состязание вступает другой, затем третий, четвёртый... Их очередь непонятна, но она существует. Ни один из котов не начинает петь, пока не наступает его пора.
     Она слушает их по очереди, ничем не выдавая своих антипатий или симпатий. Но какие-то неведомые мне процессы уже зарождаются в кошке. По каким-то непостижимым признакам она выбирает в эти мгновенья того, кто вдохнёт жизнь в её потомство. О, как я понимаю оставшихся ни с чем несчастных! Как хочется сейчас и мне забыть обо всём на свете и запеть о всевластии жизни; и передать ей свой восторг, бьющую через край силу и энергию; и передать ей всю горечь и отчаяние.
     Я бросился в кровать, мечтая о Витусе и бесконечно повторяя её прекрасное, как сама жизнь, имя.
     Я попытался заснуть, но взбудораженность чувств и непрерывный, разрывающий душу вой не давал этого сделать. Я поднялся с кровати, снова вышел на балкон и попытался разогнать этот дикий шалман.
     Но куда там! Они даже не слышали моих угрожающих возгласов. Тогда я надел тапочки, осторожно открыл входную дверь и тихо спустился по лестнице на первый этаж. Парадная дверь была раскрыта нараспашку, и я со всей дури кинулся вперёд, пытаясь появиться перед акапеллой внезапно.
     И, надо сказать, мне это удалось! На последней ступеньке крылечка я споткнулся, тапок слетел с ноги, и я полетел головой вперёд. Пытаясь уберечь голову от встречи с землёй и, желая погасить набранную скорость, я стал инстинктивно быстро перебирать по земле руками и ногами.
     Большего фурора я в своей жизни никогда не производил ни среди людей, ни среди животных. Шайка-лейка оторопела от моего появления и брызгами разлетелась во все стороны. Кошка, естественно, была первой. Только один кот, сидевший ко мне спиной, не понял, с чего бы все компаньоны так дружно рванули прочь. Он оглянулся и чуть не сдох от страха.
     За свою жизнь он перевидал много животных – собак, котов, людей, но такого чудовища он ещё не встречал. Оно передвигалось на четвереньках, голова была покрыта волосами, но ни пасти, ни глаз у него не было. Кот взвизгнул, резко подпрыгнул, и, сам не зная как, оказался на стволе ближайшего деревца. Однако чудовище продолжало преследование бедняги. Оно становилось на задние конечности, поднимая вверх передние, и пытаясь поймать жертву. Издав предсмертный вой, кот перескочил через туловище чудовища и стремительно скрылся.
     Я, наконец, остановился, едва не врезавшись в деревцо. Перелетевший через меня кот, как и все остальные, позорно сбежали с места обольщения невесты. Я со страхом поглядел на окна спящего дома, боясь, что моя пиррова победа будет кем-нибудь увидена. Но дом мирно чернел своими окнами. Я перевёл глаза на небо. Башкирские небеса полыхали разноцветьем звёзд, планет и луны. Город окутала абсолютная тишина. На память попросились стихи Пушкина:

Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух…

     Я когда-нибудь тоже сочиню необыкновенные стихи про тихую башкирскую ночь с её пылающими небесами. Правда, моя учительница ещё в первом классе почти отвадила меня от такого занятия. Но она не смогла убить во мне любовь к русской поэзии.
     Я тихо пробрался в квартиру, стараясь не потревожить родителей, спавших в дальней комнате, и снова лёг. Наконец, дремота медленно, с неохотой овладела моим возбуждённым сознанием, и я заснул.

     Мои отношения с Витой не менялись. Они как бы законсервировались на уровне незнания и непонимания. Однажды я, правда, попытался заговорить с ней о чём-то в перерыве репетиции.
     Я раскрыл рот, чтобы сказать что-либо умное, но, увидев её голубые немецкие глаза, впервые обращённые на меня, потерял дар речи.
     Я, как последний придурок, пролепетал что-то жалкое, и замолк.
     Она отвернулась к старшим ребятам. Единственный шанс был потерян.
Мой внутренний оппонент через несколько минут разорвал меня на части. Он напомнил, что я прочитал «Тихий Дон», «Войну и мир», «Вешние воды», знаю наизусть десятки, а то и сотни стихов, и получаю по русскому языку и литературе одни пятёрки. Я могу безустали тараторить со своими подружками – Любкой, Ленкой и Жанной. В минуты душевного подъёма слова льются из меня, как дожди в Башкирии. У меня перед глазами пример лучшей в мире рассказчицы – моей мамы.
     Но с теми девочками, перед которыми я хочу показаться интересным и умным, я становлюсь косноязычным. Так было с Верой Пляскиной, так происходит и с Витусей.
     Я уже знал, что инстинкт заставляет девушку искать более старшего и надёжного друга. Женщина, якобы, ищет в нём защиту от жизненных невзгод. Однако статистика утверждала, что мужчины живут лет на семь, а то и десять меньше женщин. Старенькие – на мой взгляд – вдовы в бесчисленном количестве жили в Октябрьске. Конечно, они были жертвами минувшей войны. Их мужья погибли в беспощадных боях.
     Но, говорят, и в мирное время старушек больше, чем старичков.
     Тогда, что же это за инстинкт? Он должен обращать взоры девушек на юных мальчиков, на тех, с кем придётся семь – десять последних лет делить не только воспоминания, но и саму жизнь.
     Моя мама была старше папы на два года. Я всегда знал, что она мудрая женщина. Почему же такой мудрости нет у юных девочек? Почему они отворачиваются от ровесников? Я, конечно, видел, что Витуся в своём физическом развитии обогнала меня. Инстинкт гнал её от меня. И я не могу победить этот глупый инстинкт. Моя первая любовь обречена.

     Мы закончили девятый класс. По этому поводу Костя, Ренат и я собрались у кого-то на квартире и решили по-мужски это отметить.
     Мы купили 0,7 литровый «огнетушитель» портвейна, разлили его поровну в кружки и залпом выпили. Я никогда не пил такого количества вина. Мне стало хорошо и весело. Я ощутил небывалый подъём.
     Я едва не стал рассказывать ребятам о своей любви. Внезапно меня озарило, что я иногда встречал Витусю у дома её тётки, живущей недалеко от нашего дома. Я распрощался с товарищами и, пошатываясь, вышел. После этого наступил провал памяти.
     Я очнулся на скамейке возле дома Витусиной тётки. Сознание сквозь туман алкоголя медленно прорывалось ко мне. Я не мог сообразить, где я был и что я делал.
     Ужас охватил меня. Мне маниакально стало казаться, что Витуся видела меня в таком состоянии. Она же не знала, что причина поступка лежит в ней самой. Она точно видела пьяного Женьку и окончательно выкинула меня из своей жизни. Второй «я» скорбно засмеялся и сказал, что вычёркивать нечего, так как тебя нет ни в какой её жизни.

     Родители ни о чём не догадывались и в качестве поощрения за хорошее окончание девятого класса предложили мне одному поехать в Москву. Мой грозненский племянник за минувшие годы отслужил в Подмосковье в армии и недавно женился на москвичке. Не знаю, как уж мама договаривалась с новой семьёй племянника, но в начале лета я уже брал приступом вагон в Туймазе. Отец, как всегда, купил мне билет в общий вагон, и я, привязав себя ремнём к трубе на третьей полке, спокойно доехал до Москвы.
     Я люблю беззаботно спать под стук вагонных колёс. Моё сознание бродит в эти сладкие мгновенья по новым странам и городам.
     Мне приятен запах горящего угля, мне сладостны тревожные гудки паровоза. Проснувшись, я с наслаждением читаю выложенные на земле однотипные пожелания нам доброго пути.
     Я изо всех сил стараюсь запомнить проносящиеся мимо станции, зная, что ещё не раз буду проезжать по дорогим мне местам.
     В эту поездку мне рассказали о таком жизненном курьёзе, ни объяснить, ни поверить в который я долго не мог и не хотел.
     Однажды, когда я стоял в тамбуре вагона, спасаясь от шумных пассажиров общего вагона, рядом встал мой ровесник. В те времена молодые легко завязывали непринуждённый разговор, не обременяя себя условностями. Мы с ровесником быстро стали болтать на разные темы. Я вскоре выяснил, что он уехал из родной деревни к своему дядьке, который жил в городе. Он, понизив голос, сказал, что из деревни он смылся без документов. Когда же я спросил, где же его паспорт, он, горько засмеявшись, ответил, что деревенским ребятам паспорта не положены. Я вспомнил торжественное собрание в школе, на котором нам вручались паспорта, и не поверил. Но новый знакомый продолжал утверждать, что все деревенские жители страны жили без удостоверений личности.
Когда же они на время уезжали из деревни, им в сельсовете выдавались справки, примерно такие, как у выходивших из заключения.
     Поэтому они были как бы привязаны к деревням, не имея возможности переехать и прописаться в городе. Я не знал, верить или не верить этому пацану.

     Но вот, наконец, вагонное радио торжественным голосом известило измученных пассажиров, что поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву. Я в очередной раз выхожу на площадь трёх вокзалов. Но теперь я с пристальным вниманием смотрю на простенькое здание Ленинградского вокзала. С неповторимым ощущением предстоящего счастья я мечтаю, что через год пересеку площадь и зайду в него, с целью поехать на свою родину.
     Мне нужно было добраться до станции метро «Маяковская». Я шагнул на эскалатор, и оказался внутри станции «Комсомольская». Неописуемая красота окружала спешащую толпу. Станция была построена ещё до войны, в 1935 году, и многие живописные картины этого уникального строительства были запечатлены на необыкновенных панно. Я вылез из вагона на станции «Маяковская», потрогал в восхищении нержавеющие колонны станции, снова с удовольствием прокатился на эскалаторе и пересёк площадь.
     Улица Тверская-Ямская, в одном из домов которой жил мой племянник, располагалась, оказывается, у гостиницы «Пекин». Точнее, «Пекин»  тоже расположен на одной из улиц Тверских-Ямских. А этих улиц было четыре.
«Пекин» навис надо мной. Я молча поприветствовал своего старинного друга, прошёл мимо гостиницы и остановился около старого здания.
     Это был нужный мне дом. Поднявшись на второй этаж, я остановился у двери квартиры с нужным мне номером. На двери висела кнопка звонка с бесконечным количеством табличек, объяснявших кому сколько раз надо звонить. Я пару лет жил в коммунальной квартире в Октябрьске, но у нас не было даже звонка.
Дверь, как правило, на замок не закрывалась, и посетители просто входили и спрашивали того, к кому пришли. Здесь же была другая система.
     Я нажал на кнопку требуемое количество раз и стал ждать. Открыла дверь пожилая женщина, как выяснилось, тёща племянника. Я назвался, и женщина впустила меня в квартиру. Это была настоящая коммуналка.
     В ней жило семь семей. На огромной кухне стояло семь газовых плит, семь столов и даже несколько холодильников.
     Мы с мамой тоже хотели купить холодильник, которые недавно появились в магазине Октябрьска. Но потом после всестороннего обсуждения мы отказались от этой глупой затеи. Ну, правда, зачем нужен такой агрегат? Мясо мы покупали парное каждый день, овощи  тоже хранились столько, чтобы их можно было съесть свежими. Холода в Башкирии длились месяцев семь, так что продукты, требующие охлаждения, можно было просто вынести на балкон. Короче, мы отказались от покупки такого дорогого и ненужного агрегата.
     В Москве же дело обстояло иначе. Здесь, например, мясо и рыбу покупали впрок, чтобы потом не стоять в длинных очередях. Даже молоко они хранили в холодильниках. У нас же излишки молока, когда была корова, мама просто продавала.
     Да, здесь была другая жизнь!
     Тётки, шкварившие на кухне еду, повернули к нам головы и внимательно осмотрели замухрышку из Башкирии.
     Я вежливо поздоровался с ними, после чего тёща племянника представила им меня. Тётки доброжелательно улыбнулись. Я уже давно заметил, что мой заморенный внешний вид и хорошие манеры всегда вызывали у пожилых женщин жалость, от которой у русских до любви один шаг. Однако это не относилось к молодым особам противоположного пола, о чём я горько сожалел.
Из школьного курса зоологии я знал, что самки для выведения здорового потомства запрограммированы выбирать наиболее сильных и здоровых самцов. Но переносить на девочек такие биологические законы у меня не хватало совести. Больше того, я в некоторой степени стал относиться к Толстому отрицательно, когда прочитал, что тонкая и благородная Наташа Ростова после замужества превратилась в плодовитую самку. Великий писатель, к тому же граф, в моих глазах сразу же опустился до невежественного мужлана, раз сморозил такую глупость.
     После знакомства с обитателями квартиры тёща провела меня по длинному коридору и завела в самые дальние комнаты. Их оказалось две, и обе они были тёмными. Я поставил у двери свой чемоданчик и огляделся.
     Старинная мебель заполняла всё пространство обеих комнатушек. На стене в таинственном полумраке проступала большая картина в золочёной вычурной раме. Что-то знакомое почудилось мне в изображении леса на этой картине. Тёща, увидев мой интерес к картине, с гордостью сказала мне, что это настоящий Шишкин.
     Потом несколько унылым голосом она добавила, что эта квартира из десяти комнат до революции принадлежала её отцу.
     Теперь в ней живёт семь семей, а её семье оставили только две самые плохие комнатки. В семье, как я узнал, сейчас было кроме неё три человека – муж, дочка, да зять – мой племянник. Она спросила: «Не понимаю, как племянник может быть на столько лет старше дяди?»
     Я ответил, что сам много лет бьюсь над этим феноменом.
     В действительности, я со слов мамы знал, почему племянник старше меня. Но это было семейной тайной. И я дал слово маме, что никогда никому её не выдам. Дело же обстояло таким образом. У мамы в Грозном жила сестра Мария, которая вышла замуж вслед за мамой.
     Вскоре у неё появилась дочка, моя двоюродная сестра, которая выросла в красивую девочку. А лет за пять - шесть до начала войны её обманул плохой парень. Эта девочка оказалась, как мама выражалась, в «интересном положении», а виновник «положения» смылся из Грозного. Мой дедушка Миша и все его зятья искали этого плохого парня, чтобы наказать по горским законам, но не нашли. Дедушка Миша даже заболел от несмываемого позора, но ребёнка оставили.
Моя же мама долго не могла оказаться в «интересном положении» и меня она родила только когда ей «стукнуло» сорок с лишним лет. Причём, что самое интересное, я родился в Ленинграде, куда она с папой приехала в сороковом году в отпуск! Я много раз приставал к ней рассказать мне о Ленинграде, но она ничего вразумительного рассказать не могла, ограничиваясь словами, что Ленинград – самый красивый город в СССР.
     А когда я особенно наседал на неё, она говорила, что из-за беременности и родов не смогла как следует рассмотреть город. Потом она начинала рассказывать, как тяжело рожать детей и брала с меня клятву, что я не буду обманывать бедных девочек. Я охотно давал ей такое обещание, потому что знал, что мне никогда не удастся даже рассказать любимой Витусе о своих чувствах, а не то, что обмануть её.
     Всего этого, естественно, я не мог рассказать тёще племянника.
     Во-первых, это могло повредить ему в глазах новой родни, а во-вторых, я не имел понятия, знал ли сам племянник о своём «незаконном» рождении. 
Через несколько минут после того, как тёща племянника объяснила, где я буду спать, она спросила, буду ли я пить чай. Я читал о московском гостеприимстве, и не удивился вопросу. Тёща быстро принесла чайник, налила чай в чашки и достала бутылку с вишнёвым ликёром. «У меня привычка пить чай с вишнёвым ликёром» - объяснила она - «Не хочешь попробовать?». Я кивнул в знак согласия, и не ошибся. Чай с ликёром имел необыкновенный запах и вкус.
Мы разговорились. Под впечатлением атмосферы Москвы, близости «Пекина», картины самого Шишкина и ароматного чая с ликёром я пребывал в приподнятом настроении.
     Я подробно отвечал на все вопросы. Я был в ударе. Через час мы были лучшими друзьями. Для тёщи племянника, жившей несколько особняком от остальных пришельцев в квартиру её предков, новый собеседник, да ещё такой развитый, как я, был свежим ветром.
     Лес картины Шишкина ожил. Это леса Башкирии вдохнули свой неповторимый аромат в затхлый воздух московской квартирки.
     Запахи ландышей и земляники, дрожание лески и перекаты неведомой речки Ик пробудили воображение пожилой женщины.
     Умело направляя моё вдохновение, она сама как бы молодела и жила неизвестной ей жизнью. Эта жизнь была полна ожиданием будущего, и иллюзия ожидания пробудилась и в ней.
     В конце разговора моя собеседница незаметно перешла к волнующей её теме – конфискации  квартиры. Она в каком-то выжидательном тоне поинтересовалась, нужна ли вообще была революция. Я был изумлён. Такой вопрос никогда не стоял перед нами. Я вспомнил всё, что говорилось на тему Революции в учебниках истории.
     Я рассказал ей о классовой борьбе, о деспотии царизма, об исторической необходимости отмены эксплуатации человека человеком, о вреде частной собственности.
     Тёща племянника смотрела на меня, как на чудо. После моих разъяснений ей стала понятна историческая необходимость конфискации восставшим пролетариатом незаконно нажитого имущества угнетателей.
     Да, ей повезло, что кто-то разъяснил ей произошедшее четверть века назад и хоть как-то успокоил её. Теперь она будет уже спокойнее смотреть на минувшие события.
     Наш оживлённый разговор был прерван приходом племянника. Мы с радостью поздоровались с ним и стали наперебой вспоминать про бочки под бабушкиными сливами, быстрой и холодной Сунже, наших многочисленных походах по пригородам Грозного. Потом появилась толстая хохотушка – жена племянника, а затем  его тесть.
     Тесть работал на табачной фабрике «Ява», про которую как-то невзначай сказал, что она была основана ещё его предками.
     Я был поражён. Я впервые общался с людьми, которые были осколками старого, дореволюционного мира. Самым же странным для меня было то, что они вспоминали о минувшей эпохе эксплуатации человека человеком с какой-то ностальгией.
     Тем не менее, меня встретили замечательно.
     Я быстро познакомился с остальными обитателями коммуналки и стал безоговорочно выполнять все предписания этого общежития.
     Всё, что касалось общественных мест, жёстко регламентировалось. Наибольшую проблему представлял туалет. Занявшие чужую квартиру люди даже не побеспокоились об увеличении в нём посадочных мест. Единственно, что они сделали, так это заколотили дверь чёрного хода из кухни. Поэтому все чётко знали, когда и кто уходит утром на работу, и соблюдали очерёдность при посещении этого заведения гигиены.               
     Я, естественно, был отброшен в задние ряды. Но меня это даже устраивало. Я обожал поспать подольше, и поэтому, когда вставал, в квартире оставалась только тёща племянника, да несколько женщин. Посадочная площадка была пустой, и я никому особенно не мешал. Мой пузырь, досаждавший все детские годы, стал более покладистым.
     Завтракал и обедал я в городе. Мои финансы были весьма ограничены. Они не соответствовали программе посещения столицы. Поэтому я экономил на всём, чем мог.
     Я заранее высчитал, что могу тратить в день только десять рублей. Это было очень мало. К примеру, стакан чая в ближайшей столовой стоил сорок копеек.
     Спасибо Генеральному секретарю Коммунистической партии Хрущёву. По его указанию во всех столовых и ресторанах страны хлеб стал бесплатным. Так что основной пищей в Москве стали для меня хлеб и чай.
     Наша страна стремительно двигалась к коммунизму, и бесплатный хлеб был первой ласточкой на этом пути. А после того, как мы догоним и перегоним Соединённые штаты Америки по производству продукции на душу населения, все страны мира будут следовать нашему курсу.
     Кукуруза – вот тот локомотив, который обеспечит наше процветание. Её повсеместное выращивание приведёт к невиданному росту всех отраслей сельского хозяйства, а затем и промышленности.

     Дом племянника оказался расположенным в стратегически выгодном месте. Он находился вблизи центральной улицы Москвы, носившей имя гениального пролетарского писателя Максима Горького. Раньше эта улица называлась  Тверской, наверное, потому, что вела в Тверь, как раньше назывался Калинин. Я обнаружил, что если идти вниз по Горького, то минут за двадцать можно дойти до Красной площади.
     Поэтому в целях экономии денег я стал ежедневно прогуливаться по знаменитой улице, разглядывая магазины, гостиницы, театры и людей. Москвичи казались мне необыкновенными людьми - они были красиво одеты, держались уверенно и приветливо. Одно только не подходило мне – это ритм жизни. Все куда – то спешили, иногда толкались, что производило на меня неприятное впечатление.
     Но через месяц я заметил, что и сам стал торопливым и спешащим. Болезнь оказалась заразной, и торопливость меня уже не так угнетала, как раньше. Я понял, что скорость позволяет делать за день больше.
     Почти каждый день я бывал на Красной площади. Конечно, я там бывал из-за большого количества музеев, но было ещё одно обстоятельство, из-за которого я ежедневно посещал центр столицы. Этим обстоятельством был туалет. Он был расположен недалеко от Спасской башней и прятался внизу – под брусчаткой площади. Я никогда в жизни не видел такой красоты. Стены и пол были разукрашены плиткой, белоснежные сантехнические изделия сияли чистотой, тётка с ведром и шваброй непрерывно убирала грязь. Но, представьте себе, туалет был платный! Я каждый раз выкладывал за его посещение по 10 копеек!
     В Москве я не терял время даром. Я посетил Исторический музей, залез по обшарпанной древней лестнице под купола собора Василия Блаженного, удивляясь тому, как непрезентабельно выглядит изнутри этот величественный храм, один из символов Москвы.
     Я с восхищением и почтением обошёл выставку музея Владимира Ильича Ленина – посмотрел почти получасовой документальный фильм о нём и постоял у простреленного Фаиной Каплан пальто. Я подолгу стоял у мавзолея Ленина – Сталина, наблюдая за сменой его караула и мечтая попасть внутрь.
И представьте себе! Я посетил мавзолей! Однажды, проходя вдоль забора Александровского сада, и наблюдая, как избранные счастливчики по пригласительным билетам проходят через ворота и выстраиваются в большую очередь, тянущуюся до мавзолея, я разговорился с одной девушкой чуть постарше меня.
     Я так мечтательно заговорил с ней о том, какие же есть счастливые люди, которые могут прикоснуться к нашим святыням, что она рассмеялась. Затем она неожиданно достала из сумочки такой же пригласительный билет и, сказав, что он на два человека, предложила мне пройти с ней через заветные ворота. Это было похоже на чудо.
     Я не поверил своему счастью. Я так боялся, что нас не пустят, когда милиционеры на входе стали проверять билет, что девушка стала приободрять меня. Но всё закончилось благополучно.
     Началось многочасовое стояние в длинной очереди. В нетерпении я выходил из неё, считал, сколько людей проходит в минуту в мавзолей и вычислял по своим современным сверхточным наручным часам, через сколько часов мы пройдём в заветную арку мавзолея.
     Был прекрасный летний день. Люди медленно и спокойно продвигались вперёд, как на прогулке. Наверное, один я «дёргался», как нервно -паралитический. Наконец, настал момент, когда мы вошли под своды мавзолея. Я испытывал священный трепет. Мы спустились на несколько ступенек вниз, и вошли в усыпальницу.
     Два великих вождя лежали в своих саркофагах рядом. Очередь обтекала саркофаги с ног, так что на несколько секунд каждый посетитель становился напротив лица усопшего, пристально вглядываясь в останки того, по повелению которого миллионы советских людей шли на подвиги и на смерть. Открытыми были только лица и руки. Лицо Сталина было всё в оспинах, которые не могли скрыть искусные врачи. Лицо Ленина выглядело несколько жёлтым. Под огромным впечатлением от того, что и я приобщился к Истории, я вышел из мавзолея, прошёл мимо могил соратников вождей революции и с волнением прочитал фамилии знакомых и незнакомых мне деятелей революционного движения.
     Выйдя за ограждение, я горячо поблагодарил незнакомую девушку, явившуюся мне как фея из сказок, и наполненный вдохновенным чувством, отправился докладывать о произошедшем чуде тёще племянника. 
     Каждый день я посещал музеи Москвы. Это было самое дешёвое мероприятие с одной стороны, и самое познавательное – с другой.
     Я посетил Третьяковскую галерею, музей Чехова, музей Революции, музей Ленина, исторический музей, а кроме того, цирк и Большой театр.
Преподаватель танцев, сам бывший танцор Большого, с восторгом рассказывал нам об этом храме искусства.
     Он даже заставил нас посмотреть фильм – балет с Улановой в главной роли. Поэтому, когда я разорился на билет и пошёл на спектакль «Лебединое озеро», я ожидал, что Одетту будет танцевать Уланова.
     Но к моему великому огорчению Одетту танцевала какая-то Плисецкая. Тем не менее, я был в страшном восторге от спектакля и предвкушал, как я расскажу об этом нашему преподавателю.
     Из музеев наибольшее впечатление на меня произвёл музей Революции. В то время в нём располагалась выставка подарков Сталину к его 70-ти летию. Такого собрания уникальных вещей – свидетельств безграничной фантазии людей в области искусства и, одновременно, бесконечной любви к великому человеку планеты, я больше нигде не видел. Там же были выставлены макеты комбинатов, фабрик и заводов, безвозмездно переданных нашим народом в дар братскому китайскому народу, который на протяжении многих столетий безжалостно грабился всеми империалистическими державами, и не мог выкарабкаться из нищеты.
Но теперь, под руководством верного соратника Сталина Мао-Дзе-Дуна китайский народ успешно строил социализм и был верным другом советского народа. В 1952-1953 году наша совместная помощь помогла Северной Кореи отстоять свою независимость. И если бы вдруг США напали на нас, мы с Китаем смогли бы победить цитадель капитализма и империализма и помочь американским рабочим приступить к строительству самого прогрессивного строя.
     Медленно, но верно приближался август, а с ним и мой отъезд из столицы. Мама для приобретения билета прислала мне 300 рублей. Их должно было хватить и на билет, и на постель в поезде, и на питание. Билет от Москвы до Туймазы в зависимости от класса вагона стоил около 200 рублей. Я, как человек, не избалованный роскошью, предпочитал самые дешёвые места. Но в тот день чёрт дёрнул меня взять с собой все деньги, как если бы я решил купить себе купейный билет.
     Я приехал на вокзал утром и зашёл в кассовый зал. Точнее, это был зал ожидания, в котором незатейливо перпендикулярно скамейкам для отдыха располагался длинный ряд кассовых окон – и предварительных, и однодневных.
На скамейках спала, ела и орала толпа, приехавшая в столицу нашей Родины, и теперь рвущаяся на восток.
     Я зашёл в зал и ужаснулся. Такого количества народа, который бился за билеты, я не видел даже в Туймазе.
     Я обречёно обошёл кассы, в которых продавались билеты в сторону Уфы, и даже занял очередь в одну из них. Постояв в ней несколько минут, я понял, что такое мероприятие мне не по силам. Поэтому я тоскливо вышел во внутренний двор вокзала и стал наблюдать за электричками и поездами дальнего следования, подходящих и уходящих от перронов.
     Я отлично знал это место. Ещё в 1949 году мы с мамой уезжали отсюда в Грозный. Именно сюда приехали мы в 1954 году с Вилькой погостить у его родственников в Белых Столбах.
     Неожиданно ко мне подошёл странного вида мужичок, коротко остриженный под «бобрик». Говорил он быстро, несколько невнятно, но доброжелательно. Мужичок поинтересовался, что я жду – электричку или поезд. Я сообщил ему, что приехал купить билет на поезд, но не могу этого сделать. Тогда он спросил меня, далеко ли мне надо ехать. Я хотел сказать, что до Туймазы, но потом понял, что такой серый мужик наверняка не знает этой станции. Поэтому я ответил, что билет нужен до Уфы. Уж Уфу то должен знать каждый.
     «Бобрик» оживился. Он доверительно сказал мне, что его сестра как раз и работает кассиршей на этом направлении. Поэтому он мог бы поспособствовать такому милому человеку в приобретении билета. Он вопросительно сказал, что билет, скорее всего, стоит рублей двести пятьдесят.
     Я утвердительно кивнул головой, и он добавил, что сестра за услугу берёт три рубля. Я согласился. Мы стали обсуждать, как подойдём к кассам, как он войдёт вовнутрь, подойдёт к сестре, и купит билет.
     Я видел неоднократно, как какие-то люди частенько заходят к работающим кассирам, и те выдают им билеты. На возбуждённые выкрики наэлектризованной толпы кассирши невозмутимо говорили, что эти люди пришли за «бронью». Толпа знала, что плетью обуха не перешибёшь, и затыкалась.
     Внезапно к нашему оживлённому разговору с «бобриком» присоединился случайно проходивший мимо небольшого росточка мужичок. Он был малюсенький, меньше меня ростом, но уверенная речь выдавала в нём взрослого мужчину. Он слегка оттёр меня от «бобрика» и предложил моему ничего не подозревающему собеседнику купить часы-луковицу из белого металла. Мой новый приятель посмотрел на часы и ответил, что у него нет ни желания, ни денег покупать такое барахло.
     Коротышка обиделся. Он стал с жаром доказывать, что часы – не барахло, а произведение искусства самого Буре. Я в первый раз услышал про этого самого Буре, но не подал виду.
     «Бобрик» нехотя взял в руки часы и со щелчком открыл крышку. Затем он сверил показания часов с вокзальными. Часы Буре шли точно. Однако, «бобрик» снова, хотя и не так уверенно повторил, что часы – точно не Буре, но тоже хорошие. Обиженный коротышка с жаром обратился ко мне, призывая меня в свидетели, что часы – великолепное произведение искусства и только нужда заставляет их продавать.
     Затем он насильно сунул их мне в руку и попросил оценить их качество.   
Я никогда раньше не видел таких часов. Они по форме напоминали большой грецкий орех и ярко блестели на солнце. Я посмотрел на часы, затем – на «бобрика», который взглядом дал понять, что надо торопиться покупать билет.
Я вежливо вслед за «бобриком» повторил, что часы – хорошие, но явно не Буре. Коротышка всерьёз разозлился. Он стал орать, что я ничего не понимаю в часах, а тем более – в таких. Я стал медленно заводиться. У меня ещё с седьмого класса были самые современные часы «Победа», которыми я очень гордился, потому что у нас в классе часы были только у троих. Поэтому утверждение, что я ничего не понимаю в часах меня задело. Я молча отвернул рукав рубашки и показал изумившемуся наглецу, какие у меня часы. Он этого явно не ожидал и несколько осел.
     Под одобрительные подзуживающие возгласы «бобрика» я повторил, что часы – явно не Буре и что нам некогда. Коротышка вошёл в раж. Он стал с жаром доказывать, что мы не правы. Внезапно его озарило. Он схватил «бобрика» за руку и заявил, что вспомнил, что рядом с вокзалом есть ремонтная мастерская, часовой мастер которой мог бы разрешить их спор.
     Коротышка и «бобрик» долго препирались, идти ли к мастеру, и, наконец, забыв про обещание купить мне билет, «бобрик» двинулся вслед за коротышкой по направлении к мастерской.
     Я растерянно стоял, чувствуя, как между пальцами ускользает возвращение домой. «Бобрик», словно поняв моё состояние, внезапно обернулся и спросил, не хочу ли я, если у меня есть время, быть свидетелем в их споре. Я присоединился к ним, и мы вышли к железнодорожному мосту справа от Казанского вокзала. Под мостом шли автомашины, а по мосту периодически с нарастающим свистом разгонялись электрички. На небольшой площадке стоял киоск, на котором была надпись «Ремонт часов». У киоска стоял солидного вида мужчина и курил. Коротышка при его виде обрадовано закричал: «Вы, случайно, не мастер по ремонту часов?». Солидный мужчина внимательно, поскольку он видел нас впервые, осмотрел нашу шайку-лейку и спросил: «Да. А в чём дело?». Коротышка стал с жаром говорить, что «бобрик» хочет купить вот эти часы, но сомневается, что их изготовил Буре.
     Мастер, не спеша, взял часы, затем раскрыл их, вытащил из кармана окуляр, вставил его в глаз и несколько минут рассматривал «луковицу».
Коротышка непрерывно ёрзал. Затем мастер  отдал часы коротышке и внушительным тоном подтвердил, что часы – старинные и явно изготовлены в мастерской Буре. Для подтверждения он показал на какой-то значок под крышкой часов и заявил, что они стоят как минимум двести пятьдесят рублей, а то и больше.
     «Бобрик» стал орать, что они никак не могут стоить больше 200 рублей, и подтолкнул меня, чтобы я подтвердил его слова. Я сказал: «Точно, они не стоят двухсот рублей». Коротышка, наступая на меня, тоже стал орать, что я не часовых дел мастер, что я слишком молод, чтобы судить о часах Буре, и что я никогда не держал в руках 200 рублей. Это было слишком. Я оскорбился, что меня вторично обозвали молокососом, что этот придурок сомневается, есть ли у меня деньги ... и - вообще!
     «Бобрик» вмешался. Он заявил, что если у нас на руках окажется 300 рублей, часы - наши. Коротышка победоносно посмотрел на меня и заявил, что у меня нет не только трёхсот рублей, но и двухсот.
     Это стало последней каплей. Я молча достал из кармана три сотенных ассигнации и показал их изумлённой публике. «Бобрик» живо вытащил деньги из моих рук, засунул их коротышке, отобрал у этого растяпы часы, схватил их в одну руку, меня - в другую, и  рванул к вокзалу. Коротышка с отчаянными воплями бежал за нами, пытаясь всучить обратно деньги «бобрику» и отобрать часы.
     Он отчаянно кричал, что его обобрали, что часы стоят на самом деле 400 рублей и требовал с нас ещё сотню. «Бобрик» тихо говорил мне, что часы действительно стоят 400 рублей и заверял, что деньги он мне сейчас вернёт. Внезапно мы увидели, как навстречу нам идёт милиционер. Коротышка замолчал и исчез. «Бобрик», слегка напрягшись, прошептал мне: «Если что - часы - твои, не  признавайся, что мы их обманом выдурили у того придурка!». Я заверил его, что буду нем, как рыба.
     Милиционер прошёл мимо, а мы зашли в здание вокзала, в небольшой круглый зал, где стояла статуя Ленина.
     «Бобрик» остановился около монумента и, проникновенно глядя мне в глаза, сказал, что он пошёл к сестре за билетом. Он уточнил, до какой станции нужен билет. На этот раз я сказал, что билет нужен до станции Туймаза. Конечно, этот лопух такой станции не знал, и мне пришлось написать название на куске газеты.
     Мой благодетель сказал: «Стой здесь, никуда не уходи. Сам понимаешь, что мне потребуется некоторое время, чтобы купить билет до этой, как её, до Тумазы. Окончательный расчёт произведём после покупки билета.
     Разницу между тремястами рублями, которые ты вложил в нашу сделку, стоимостью билета, и чаевыми сестре, я тебе верну. Часы я потом заберу. А пока ты оставь их в качестве залога». Быстрым твёрдым шагом мой новый товарищ направился в кассовый зал. Я простоял под Лениным до шести часов вечера, только раз отлучившись в туалет. Постепенно, с недоумением и недоверием к самому себе я стал «въезжать» в ситуацию и сомневаться, а не надули ли меня. У себя в Октябрьске я ни разу не попадал в такой переплёт, но я уже знал, что в Москве своя система жизни.
     К шести часам вечера я перебрал в своей памяти каждое слово и каждый жест своих вновь испечённых друзей. Я, наконец, допёр, что стал единственным зрителем хорошо поставленного спектакля. Постановка обошлась мне дорого, раз в двадцать больше билета в Большой театр.
     Я до мельчайших подробностей вспомнил, как виртуозно «бобрик» выведал у меня сумму, находящуюся в кармане. Я со злостью на самого себя вспомнил, как «завёлся» от предположения, что у такого молокососа не может быть не только трёхсот, но и двухсот рублей. Я вспомнил, что внутри киоска по ремонту часов сидел и работал настоящий мастер, пока проходимец с окуляром в глазу с умной рожей «разводил» молодого барана. И, наконец, мне стала понятной реакция моих «приятелей» на появление настоящего милиционера.
     Огорчённый, отчаявшийся, разбитый, я вернулся в свою коммунальную квартиру и нажал кнопку звонка. Дверь мне открыл племянник. Я сразу же показал ему часы и спросил сколько они стоят. Он посмотрел на «луковицу» и рассмеялся. На его громкий смех из кухни стали выглядывать соседки. Он замолк и высказал предположение, что я лучше его знаю, сколько они стоят. Я сказал ему, что они обошлись мне в триста рублей. Он залился счастливым смехом и стал расспрашивать меня о подробностях сделки.
     В тот вечер я несколько раз описывал своё приключение, вызывая радостный смех вначале у тёщи, затем у жены племянника, и, наконец, у тестя.
Их смех меня спас. Значит, не всё так трагично, как я себе представлял. В течение четвёртого пересказа – тестю – этой операции я уже более последовательно и точно описывал действия мошенников и юного барана и даже улыбался в ответ на их заразительный смех.
     Во время рассказа тесть внимательно и долго рассматривал часы. Когда я закончил отчёт о проделанной за день работе, тесть задумчиво сказал, что часы дореволюционные, потому что после революции таких часов изготавливать было некому.
     Возможно, их носил какой-нибудь предприниматель, пока революционная шентропа не добралась до его имущества.
     Я промолчал, я не стал возражать, потому что мои деньги выманила тоже какая-то шентропа. Так, за питиём чая с ликёром и закончился день. Наверное, этот вечер был самым весёлым в их замороченной московской жизни.
     Им, конечно, было смешно слышать о каких-то трёхстах рублях. Кроме тёщи все они работали и получали побольше, чем даже мой отец. Папа получал в месяц чуть больше тысячи, так что на каждого члена нашей семьи получалось рублей по триста. А каждый из них зарабатывал тысячи по полторы, да и тёща получала неплохую пенсию, так что в месяц выходило больше тысячи на брата. Им легко было смеяться.
     А я то знал, что 300 рублей для моих родителей были кругленькой суммой. К моему удивлению, ситуация была разрешена просто. Племянник записал название моей станции и, захватив общественный телефон, стал дозваниваться по нему в бюро доставки билетов на дом. Представляете, в Москве существовала такая услуга, как доставка билетов прямо домой заказчику! Короче говоря, все мои треволнения закончились тем, что нам в квартиру через три дня принесли билет, за который заплатил племянник. Я же в знак благодарности преподнёс ему в подарок часы мастера Буре, пообещав, что 200 рублей, что он заплатил за билет, я верну по приезду домой. Правда, билет был до Уфы, а не до Туймазы, и причину этого я понял, сев в поезд, и посмотрев его расписание.
     В те времена из Москвы до Уфы ходило два поезда - один через Ульяновск и, соответственно, через Туймазу, а второй - через Куйбышев, то есть мимо моей цели. Я попал в плацкартный вагон именно второго поезда и, одновременно, в безвыходное положение.
     Уже в поезде я узнал, что ближайшей к Октябрьску железнодорожной станцией на этой ветки было Аксаково, от которой, вполне возможно, мне бы и хватило оставшихся копеек, чтобы добраться до дома. Однако, в то время я не был ещё искушённым путешественником и поэтому решил ехать до Уфы. На моё решение оказал воздействие и попутчик по купе, который подсел к нам в Куйбышеве.
     Им оказался Игорь - студент Уфимского государственного университета, который почему-то за две недели до начала учёбы возвращался в свой университет. Он мало-помалу меня разговорил, да так, что я в конце концов поведал о своём горе. Игорь попросил меня показать ему часы и очень огорчился, узнав, что я оставил их в Москве.
     Он даже стал фантазировать, что, возможно часы действительно были изготовлены Буре, и находились в экспозиции музея. Во время наступления немцев на Москву столица готовилась к эвакуации, и вот тогда-то часы из музея были и похищены. Его слова были для меня бальзамом. Я даже немного пожалел, что оставил племяннику такую дорогую историческую реликвию.
     Своим именем Игорь очень гордился. Он утверждал, что его имя - единственное в русском языке, которое нельзя было изменить так, чтобы придать ему унизительный оттенок. 
     И, действительно, кроме Игорька, да Игорюхи, ничего я придумать не мог. Он, же назвал меня и Женькой, и Евгешкой, и ещё как-то.
     Короче, этот Игорёк взял надо мной шефство, пообещав, что поможет мне добраться из Уфы до Туймазы. И вот через несколько дней своей поездки в поезде я снова, уже в третий раз в жизни разгуливал по башкирской столице. В первый раз мы с отцом под непрерывно плачущим дождём просидели в гостинице долгие трое суток, дожидаясь билетов для поездки в Грозный.
     Во второй раз я сумел получше узнать этот старинный город, имеющий неповторимый башкирский колорит. Тогда я едва не утонул в реке Белой и имел вместе с танцевальным ансамблем успех на школьном фестивале. Теперь же я с некоторым душевным волнением обходил массивное здание башкирского университета, мечтая, что на следующий год я тоже стану студентом. Ленинградским студентом. Игорь стал агитировать меня поступать в уфимский нефтяной институт, говоря, что Башкирия нуждается в кадрах инженеров - нефтяников, и что мне сам бог велел поступать туда.
     Но в этом вопросе я не уступал. Я заявил моему покровителю, что моя родина - Ленинград, и что я должен поступать в Ленинградский институт. Валя Трипольская уже учится в Ленинграде, и я поеду поступать в тот же ВУЗ.
Мы с Игорьком много ходили по Уфе, обедали в университетской столовой, и я даже переночевал ночь в общежитии университета. Всё финансирование, включая покупку билета до Туймазы, взял на себя Игорёк.
     Наконец, настал час, когда паровозный гудок прервал прощание с моим новым бескорыстным другом, и поезд медленно двинулся навстречу с моим домом. Снова народ весело смеялся, проезжая станцию Чишмы, снова мелькал за окном неповторимый башкирский пейзаж, и моя горечь от встречи с московскими, а, скорее всего, с приезжими мошенниками постепенно проходила.
     Доверчивость русских людей, с которыми я ассоциировал себя - вот питательная среда мошенников и паразитов в человеческом облике.
     Но я не представлял себе, что станет с народом, который потеряет такие качества, как доверчивость и участие. Я глубоко благодарен Игорьку, который на веру принял все мои слова и помог мне в безвыходном положении. И я пообещал себе, что впредь буду так же помогать другим людям, попавшим в тяжёлое положение.
     На станции Туймаза я с трудом прорвался сквозь толпу из вагона, атакующую его дверь, и вышел на маленькую привокзальную площадь.
     Большой автобус «Шкода» производства наших самых лучших - чешских - друзей по лагерю социализма уже ждал пассажиров поезда.
     Мы расселись по местам, я заплатил последние деньги, и мотор автобуса взревел. Я много раз ездил по этой трассе, и даже один раз на велосипеде, и понимал, как достаётся автобусу и двигателю на бесконечных подъёмах и спусках. Самым трудным был затяжной подъём на горный перевал недалеко от деревни Туймазы, той деревни, по имени которой было названо одно из крупнейших нефтяных месторождений страны.
     Спускаясь с перевала на автобусе, я подумал, что так делать гораздо приятнее, чем на велосипеде.
     Два года назад, помню, мы с Костей и Ренатом с трудом спустились с горы, непрерывно притормаживая свои велосипеды, чтобы не разбиться.
     Мама и папа ждали, и не могли дождаться моего возвращения. Я им сумел сообщить, что еду до Уфы, а не до Туймазы, но потом не имел никакой возможности сообщить о себе. После радостной встречи я со слезами обиды на мошенников и злости на самого себя поведал родителям, как меня облапошили на вокзале, и что я должен племяннику 200 рублей. К моему удивлению, родители довольно спокойно отнеслись к тому, что им придётся заплатить за моё путешествие ещё столько денег. На следующий же день мама отправила деньги моему племяннику. Но я решил, что хоть как-то компенсирую урон, нанесённый семейному бюджету. Я обошёл всех своих друзей, пытаясь изыскать возможность заработать. На моё счастье Ренат сказал мне, что у него в одной деревне родственник работает председателем колхоза, и он не раз приглашал его и приятелей поработать. Я ухватился за эту идею и упросил родителей дней на десять отпустить меня на заработки.
     После переговоров с мамой Рената нам разрешили ехать в деревню на заработки. Мы добирались до неё на попутке. Мы с Ренатом сидели в кузове полуторки и слушали, как водитель-башкир напевает какую-то бесконечную песню.
Я знаю всего несколько башкирско-татарских слов, необходимых для выживания в непредвиденных обстоятельствах, таких как здравствуйте, прощайте, спасибо, вода, молоко, хлеб, мясо, несколько цифр для базара. Конечно, в репертуар входили и несколько хулиганских русско-татарских выражений, включая совершенно нецензурных, но ими мы пользовались исключительно в своём кругу. Я думаю, мама даже и не подозревала, что её пай-мальчик знает такую похабщину. Правда, взрослые не раз рассказывали истории, когда незнанием, например, татарских слов пользовались различные шутники.
     Например, в широком ходу был такой анекдот про то, как одной русской женщине в поле понадобились спички.
     Вначале она попросила спички у одного русского мужика. Спичек у того не оказалось, но он показал на работающего рядом мужчину -татарина и посоветовал попросить спички у него. Женщина ответила, что не знает, как попросить спички по-татарски. Тогда мужик решил подшутить над ней и сказал: «Ты подойди и скажи: «С... бирали». «Бирали» - я знал – означало «Дай», а «С...» - типа «любить». Женщина так и сделала, чем ввела татарина в совершенное замешательство, так как нахально просить любви у мужчины мусульманской женщине, да и не только мусульманской, запрещено кораном. Над анекдотом хохотали и русские, и башкиры, но все понимали, что это, скорее всего, весёлая байка.
     Конечно, понять, о чём поёт наш водитель, я не мог. Ренат, несколько неохотно, стал переводить.
     Оказалось, шофёр поёт о красотах окружающей его природы, о том, как быстро и хорошо идёт его машина, в общем, о том, что видит, и как ему хорошо.
Мне это до того запало в душу, что я и сам позже, наподобие шофёра тоже стал мурлыкать на башкирские напевы рифмованные и полурифмованные фразы. Я с детства любил русскую поэзию и уже в 8 лет сам сочинил стихотворение про прекраснейший город в мире - Октябрьск. По нему ходили трамваи и автобусы, в нём были красивые дома и жили хорошие люди. Однако учительница сказала мне, что в Октябрьске нет ни трамваев, ни автобусов, и что наши бараки нельзя назвать красивыми. Она разбила меня в пух и прах, и я поклялся, что больше не буду сочинять стихи. Но рифмы - и придуманные, и заимствованные - всё время прыгали в моих мозгах, иногда сплетаясь в четырёхстишья.
     В начале этого года в библиотеке соседей – инженеров мне попалась книга стихов венгерского поэта Шандора Петефи, и он на некоторое время затмил и Пушкина, и Некрасова, и Маяковского. Я даже несколько зауважал мадьяров. Оказывается, они могли не только делать прищепки, есть сырое просо, да воровать всё, что плохо лежит, но и сочинять стихи. Значит, венгры не пропащий народ. Мы как-то в свободное время завели с Ренатом разговор о венграх, и я довольно презрительно отозвался о них, помня, какому риску подвергался отец, охраняя от мадьяров посевы проса. К моему удивлению Ренат со мной не согласился.
- Он сказал: «Женька, ты плохо, наверное, учил историю!».
- Я обиделся: «Ты же знаешь, что у меня по истории пять». 
- «Тогда ты должен знать о захвате гуннами Древнего Рима»
- «Я знаю» - отвечал я.
- «Так вот, Венгрию даже сейчас называют «Хунгари». Это значит, что гунны – предки современных венгров. Ты представляешь, какие это были вояки, если они победили Рим!»
- «Но тогда почему же они так плохо воевали против нас в этой войне? Это я знаю точно - мне рассказывал дядя Коля, а он участвовал даже во взятии Берлина».
- «Я думаю, что они просто не хотели воевать за Гитлера. Кстати, немцы уже использовали мадьяров при уничтожении первого славянского государства – Чешско – Моравского. Это было в средние века. После усиления мадьяров немцы попытались их приструнить, да не тут то было. Венгры основали своё государство, а позже создали с Австрией Австро-венгерскую империю. А уж она то давала всем прикурить, и даже немцам. Поэтому венгры не особенно и хотели воевать за Германию в 1941 году. Впрочем, у венгров были претензии и к России. При Николае Первом русские войска по просьбе Австрии подавили венгерское восстание. А Австрия подло обманула Россию, когда французы и англичане осадили Севастополь. Николай Первый просил Австрию о помощи, а та не повела даже рылом. Он так расстроился, что заболел и умер. Нет, Женька, историю ты знаешь плохо, хотя у тебя по ней и пятёрка!».
     Но в колхозе было ни до поэзии, ни до истории. Мы с Ренатом в полной мере постигли другую поэзию - поэзию труда на поле. Нас с ним поставили на прицепной зерноуборочный комбайн растаривать по мешкам зерно.
     Наш комбайн был прицеплен к трактору, который таскал его по зерновому полю. Трактором управлял тракторист, а комбайном - комбайнёр, оба молодые весёлые мужики. Мы же с Ренатом стояли на подножке комбайна у выгрузного шибера бункера с зерном и должны были растаривать зерно по мешкам. Работа была тяжёлая и довольно опасная, почему местные и не хотели здесь работать.
Она заключалась в следующем. Периодически с нашей стороны к комбайну пристраивалась телега, которую тянула лошадь. Телегой управлял бабай, то есть пожилой мужчина. Он заставлял лошадь идти параллельно со скоростью комбайна и на таком расстоянии, чтобы нам было удобно кидать мешки с зерном в телегу. Когда водитель кобылы выравнивал свой транспорт, для нас с Ренатом наступали тяжёлые минуты. Один из нас держал у шибера горловину мешка, другой открывал шибер, и зерно ссыпалось в подставленный мешок. Оба старались наполнить его так, чтобы загрузить в мешок как можно больше зерна, оставив место только для завязки. После этого шибер закрывался, и общими усилиями мешок завязывался верёвкой. Затем мы поднимали тяжеленный мешок и кидали его в телегу, причём перпендикулярно, чтобы загрузить её как можно полнее. За десяток дней непрерывной работы я так натренировался в завязывании мешков, что шнурование ботинок стало приятной операцией.
     В один из рабочих дней на поле произошло интересное событие. Тракторист внезапно выключил свой гремящий трактор, схватил молоток, и кинул его в колосья пшеницы, заорав: «Лиса!». Следом за ним на поле выскочил комбайнёр, и они стали шнырять по пшенице, разыскивая лисицу. Мы с Ренатом тоже соскочили с подножки и стали деятельно шукать зверя. Наконец, тракторист, огорчённо махнув рукой, завёл свой агрегат, и многоколёсный агрокомплекс снова затарахтел по просторам Родины. Однако, Ренат оказался более настырным в поиске лисы, чем остальные. Он с озабоченным лицом рыскал туда - сюда, пытаясь найти давно сбежавшую лису.
     Когда шум трактора стих, я сказал другу, что лиса наверняка убежала. Ренат поднял на меня печальные глаза и сказал, что он всё это время искал не лису, а ботинок, который упал с ноги. Я понимал, что без ботинка жизнь для Рената закончилась, и тоже переключился с лисы на ботинок. Вскоре обувка была нами обнаружена, и мы побежали догонять своё рабочее место.
     Мы вернулись из колхоза чуть ли не за несколько часов до начала учебного года с деньгами в карманах.
     Председатель колхоза лично выдал нам примерно по семьдесят рублей и попросил, чтобы мы никому в деревне об этом не говорили. Хотя работа была изнурительной и опасной, и на неё не находилось желающих трудиться, тем не менее, такая оплата могла вызвать недовольство аборигенов.
     Я тогда ещё не понимал, что в СССР не возмущались только большими зарплатами бездельников, плотно заселивших бесчисленные кабинеты, которые часто занимались тем, что переталкивали бесполезные бумажки и мыкающихся посетителей от одного стола к другому.
     Впрочем, «простых» людей можно было понять. Любое, даже незначительное недовольство существующим положением вещей вызывало такую реакцию у сидевших по кабинетам, которая могла обернуться увольнением с работы,  психбольницей, а то и тюрьмой.
     Мама и папа были довольны – их чадо впервые принесло в дом деньги. Я, как всегда, пошёл в школу в приподнятом настроении. Я снова увидел моих школьных друзей, Жанну, Лену, и, главное, Витусю.
     За минувшее лето она ещё больше похорошела и выросла. Теперь девятиклассница выглядела сформировавшейся молодой женщиной.
     И я очень надеялся, что эта молодая женщина не видела меня в алкогольной прострации. И ещё я одновременно и надеялся, и страшился, что моя маниакальная молчаливая зависимость от неё закончится.

     Однажды осенним днём, когда я остался один в квартире, я решил заглянуть в красную коробку, где мама хранила всё самое ценное.
     Конечно, ничего ценного в той коробочке не было, потому что мы, как и все, жили от получки до получки. Я же хотел посмотреть на ценную старинную ассигнацию, которую удачно выменял в прошлом году. Это была сторублёвая банкнота, которая до революции называлась «Катенькой». Я подошёл к шифоньеру, достал из него заветную коробочку и вытащил ассигнацию. На меня с неё высокомерно посмотрела дородная дама. Это была Екатерина Вторая, сидевшая на троне в царском облачении. В руках она держала скипетр и державу. Банкнота была разукрашена чьими-то подписями; размеры её были впечатляющими – гораздо большими, чем современная сторублёвка.
     Я задумался. Я вспомнил, как в романе «Пётр Первый» отец офицера, которому сын дал всего три рубля, стал богатым человеком. Обладатель вот этой бумаги лет сто-сто пятьдесят назад, вероятно, тоже был небедным. А теперь вот этот, хоть и ценный, но бесполезный клочок плотной бумаги лежит совершенно забытый и способен разве что только будоражить моё воображение. Ни один человек нашего общества теперь не стремится к обогащению, «золотой телец»  потерял власть над нашими душами. При коммунизме у каждого человека будет всё, чего только он пожелает. Это «всё» не будет принадлежать никому. Оно будет принадлежать всем, и каждый по мере необходимости будет им пользоваться.
     Насладившись в полной мере созерцанием своего приобретения, я сложил ассигнацию и решил засунуть её в отдельный кармашек коробки. Однако, банкнота не лезла. Она упёрлась в какой-то плотный лист.
     Я достал этот лист и развернул его. Сверху крупными буквами на бумаге было написано: «Акт усыновления». Я с интересом прочитал, что Екатерина Михайловна и Иван Фёдорович Леоновы усыновили Евгения Александровича Малмыгина.
     В первые минуты я не мог ничего понять. Знакомая фамилия «Малмыгин» царапала моё сознание. Постепенно, медленно, по мере перелистывания в своей памяти фактов и сопоставления пересудов и разговоров я с ужасом и трепетом в душе понял, что этот документ – материальное свидетельство того, что мои родители – неродные.
     Но этого не могло быть. Рассудок отказывался этому верить. Да, я неоднократно слышал от ребят и взрослых соседей, что я – приёмыш. Некоторые бабы в запальчивости кричали при мне моей маме, когда она наказывала меня, что своего сына она бы не стала лупить. Но я то знал, что она небольно била меня от отчаяния, оттого, что я не слушался её слов. Я всегда знал, что она поступает по справедливости.
     Я знал, что эти дурочки ещё похлеще лупцевали своих детей, когда те выходили за рамки дозволенного.
     И я знал также совершенно точно, что никто из соседок не любит своих детей больше, чем меня моя мама.
     Я свернул бумагу и положил её на прежнее место. Красная коробочка жгла мои руки и сердце. Я выскочил на улицу и пошёл к Косте. Он был единственным человеком, кому я мог доверить эту страшную тайну. Я позвал Костю на улицу, и мы стали прохаживаться под сбрасывающими листву деревьями – я нервно и быстро, а Костя не спеша. Мой друг довольно спокойно выслушал меня и сказал, что ничего менять не нужно, и нельзя. Я расстался с ним и вернулся домой.
Мама сразу же увидела, что я не в себе. Она подступила ко мне с расспросами, пытаясь узнать, что случилось.
     Я не знал, как себя вести в этой ситуации и молчал, как партизан на допросе. Я не мог ни врать, ни говорить правду. Мне нужно было время, чтобы выйти из нокаута. Ночь прошла неважно. Я напряжённо размышлял. Итогом был вывод, что Володя и Юра Малмыгины были моими родными, а не двоюродными братьями.
     На следующий день, придя из школы, я по лицу мамы увидел, что что-то не так. Она молча напряжённо всматривалась в моё лицо, пытаясь поймать мой взгляд.
     Наконец, не выдержав, она спросила: «Женя, тебе, наверное, опять кто-нибудь сказал, что у тебя мама – неродная. Я вижу по твоему поведению, что ты стал меня чуждаться. В чём дело? Что произошло?».
     Я, поборов подступившие слёзы, насупился и дрожащим голосом произнёс: «Ты мне - родная! Я никому не верю».
     Разъярённый, я кинулся к Косте за разъяснениями. «Как ты мог рассказывать кому бы то ни было о нашем вчерашнем разговоре! Ты же сам посоветовал мне оставить всё, как было. И ты сам первым нарушил свой же совет и основы нашей дружбы!». Костя защищался, как мог.
     Он клятвенно заверял, что никому ничего не говорил. Он даже вспомнил, что во время нашего вчерашнего разговора мимо нас прошла какая-то женщина. Я вспомнил женщину, но также вспомнил и то, что замолчал при её приближении. Костя потерял моё доверие.
     Отчуждение к матери и отцу постепенно прошло. Я умом и чувствами понимал, что «мать не та, что родила, а та, что вырастила».
     Но чуть заметная чёрная тучка зависла на ясном небосклоне моей любви к родителям.
     Спустя несколько недель после моего страшного открытия в квартире раздался резкий звук звонка. Я был дома один, и побежал открывать дверь. Мы теперь, по московской моде, стали закрывать дверь на защёлку. На пороге стоял высокий красивый моряк.
     В Октябрьске крайне редко появлялись люди в морской форме, и поэтому появление этого человека вызвало некоторое волнение. Я даже подумал, что это был Володя, так он был похож на моего двоюродного брата.
     Но это был не Володя. Вспомнив фотографию, которую показывал Володя в свой приезд, я понял, что это был Юра. Я не ошибся. Первые минуты встречи прошли сковано. Мы не могли найти темы для разговора. Однако когда Юра спросил, надолго ли ушла Екатерина Михайловна, я понял, что это судьба посылает мне редкий шанс установить истину. Поэтому, слегка поколебавшись, я рассказал Юре о том, какой документ я нашёл в красной коробке, и о моём выводе, что Володя и Юра являются моими родными, а не двоюродными братьями. Юра никак не ожидал такого поворота, но одолев некоторое замешательство, стал говорить, что это не так.  В качестве доказательства он сказал, что всю свою жизнь он провёл в Златоусте, а Володя – в Октябрьске.
     Кроме того, заявил он, всё у нас разное: «Ты – Леонов Евгений Иванович, Володя – Владимир Петрович Малмыгин, а я – Юрий Александрович Малмыгин».
Я в ответ на это заявил, что только Юрино отчество и фамилия остались неизменны, так как он никем не усыновлялся. Володя был усыновлён братом нашего отца, и поменял только отчество, а я был усыновлён Леоновыми, и поэтому у меня поменялись сразу и отчество, и фамилия.
     Юра возразил, что это недоказуемо. В ответ на такое заявление я победоносно улыбнулся, и полез доставать заветную коробку. Какое же у меня было разочарование, когда я не нашёл в ней документа об усыновлении Малмыгина Евгения Александровича!
     Да, я недооценил свою маму. Естественно, если она узнала от Кости, что я видел акт об усыновлении, то постаралась его запрятать подальше, или уничтожить. Она продолжала верить, что моя любовь к ней зависят от клочка бумаги. Я разочарованно сказал Юре, что документ, наверное, перепрятан. На это он не совсем уверенно ответил, что, возможно, документа и не существовало. Внезапно Юра засобирался и стал поспешно уходить, сказав, что зайдёт попозже. Я, остановил Юру чуть ли не за рукав красивой морской формы и стал настойчиво просить его ничего и никому не говорить о нашем разговоре.
«Моя мама болезненно относится к такого рода инсинуациям, и я не хочу наносить ей дополнительную рану. Достаточно того, что всю мою жизнь соседи при каждом удобном случае напоминали мне и ей о том, что мы неродные. Не хватает того, чтобы и я со своими глупостями наносил ей душевную травму». Конечно, я объяснил Юре это довольно бессвязно и сбивчиво, но он как-то повеселел и обещал мне хранить молчание.
     В следующий его приход мама, как всегда, накормила нас беляшами, в чём она была большим мастером, и подробно расспросила Юру о его житье – бытье. Юра сказал, что он уже два года служит на Балтийском флоте.
Его корабль постоянно меняет свою дислокацию, находясь то в Кронштадте, то в Таллине. А сейчас корабль стоит в устье Невы, у причальной стенки набережной лейтенанта Шмидта в Ленинграде.
     На вопрос мамы, как там дядя Андрей, Юра отвечал, что он и направляется сейчас к нему в Златоуст, а в Октябрьске сделал промежуточную остановку повидать своих родственников. Мама рассказала, как в прошлом году к нам приходил Володя. Юра ответил, что с Володей он недавно виделся в Ленинграде, куда тот приезжал в отпуск навестить Енавью, свою двоюродную тётку по материнской линии.
     Юра также рассказал, что и он бывал у Енавьи. Она пережила блокаду, потом вышла замуж, но недавно муж её умер.
     Тётка живёт на проспекте Декабристов, в той же самой квартире, что ещё до войны получила от завода. Юра добавил, что в Питере, как он небрежно назвал Ленинград, жил ещё один дядя, которого по навету осудили, запретив после отбытия наказания возвращаться в родной город.
     Я слушал Юру, распустив уши. Мне казалось невероятным, что у меня в Ленинграде оставались родственники. После ухода Юры моё решение ехать поступать в ленинградский ВУЗ окончательно окрепло.
     Я бросил танцевальный кружок. Я поставил точку на своей прошлой жизни. Я уже научился прекрасно танцевать вальс, и мне этого хватит. Впереди у меня последний, десятый класс. Мне надо хорошо закончить его и ехать поступать в институт. В Ленинград. Ведь Валя Трипольская поступила в институт. Я буду поступать туда же. Она закончила ту же школу, что и я, и ей хватило знаний для поступления. Директриса Фаина Абрамовна не преувеличивала, когда говорила, что наша школа учит не хуже любой столичной. В следующий Валин приезд я расспрошу её об условиях поступления более подробно. А пока придётся поднажать на химию.
      Я не то, чтобы не любил химию, просто преподавателем у нас была одна подслеповатая пенсионерка. Весной мы собирали спаренных «солдатиков», и насыпали их ей на стул. Они разбегались по всем сторонам, залезали на неё. Она ничего не видела, только чувствовала их прикосновения, и брезгливо стряхивала насекомых на пол. Её лицо при этом было таким смешным, что мы давились от хохота. Другой «хохмой» было удаление одного из стёкол пенсне, которое она часто забывала на столе. Когда она бралась пальцами за стекло и рассматривала что-либо через пустое отверстие в пенсне, наша радость была безмерной.
     На её уроках доставалось не только ей, но и ученикам. Меня, например, поймали так. Я отвлёкся от занятий, а в этот миг химичка что-то закричала.
Я услышал только окончание: «ионов». Соседи затолкали меня и зашептали: «Леонов! Тебя к доске!». Я вскочил, и, как ошпаренный, помчался к доске.
Химичка оторопела, пришла в негодование и, обозвав меня олухом, отправила обратно. Класс был в восторге. Оказывается, она действительно на чей-то уточняющий вопрос завопила: «Ионов!», а меня остроумные шутники на этом поймали.
     Ионы – это заряженные частицы, из которых мы тоже, кстати, состоим. Тем не менее, урокам химии я стал уделять больше внимания.

     В один из осенних дней мне страсть, как не хотелось бежать в магазин. Но мама так выразительно посмотрела на меня, что я молча взял деньги и сумку, и выскочил на улицу. Я завернул за угол Колькиного дома и оторопел от увиденного.
     На тротуаре Колька играл в детскую игру «классики» с незнакомой девочкой. Они так увлечённо прыгали, перегоняя камень из «класса» в «класс», что я остался незамеченным. Давно, ещё когда я жил в бараке, я научился играть в эту игру. Но всё же она была причислена к девчачьим, и прыгать сейчас, как малолетке, ученику десятого класса казалось позорным. Девчонка в последний раз подтолкнула камень, который выскочил за пределы квадрата, и выиграла. Она так заразительно засмеялась, что Колька тоже захохотал, а я улыбнулся.
     Мне стало понятно, что Кольке даже нравится проигрывать. «Привет!» - закричал я парочке, набирая скорость. Колька слегка смутился. Возвращался из булочной я поспешно, но за углом остановился, перевёл дух, и вышел к парочке не спеша. Что-то неуловимо изменилось в их игре. Наверное, девочке стало скучным играть. Когда я подошёл к ним, она скромно потупилась, а Колька сообщил мне, что её звать Аля. Её папа – военный; и его направили в Октябрьск служить.
     В ответ я сказал новой знакомой, что меня зовут Евгений, и что я живу в соседнем доме. Колька предложил мне сыграть вместо него в «классики», ехидно добавив, что я не выиграю у Али. Я никогда в жизни не стал бы играть с девчонкой в эту детскую игру, но меня заело то, что Колька, который всегда был на вторых ролях, вздумал доказать мне, что я ничем не лучше его. Стыд, желание и гонор боролись во мне, и желание победило. Игра началась. Давно я не играл с таким азартом, но опередить девчонку не сумел. Лёгкая и грациозная, она с такой безошибочностью носком своей маленькой туфельки переводила камешек из «класса» в «класс», что мой азарт потускнел перед её ловкостью.
     Закончив, напрочь проигранную, к вящему удовольствию Кольки, игру, мы разговорились.
     Аля учится в девятом классе, правда, не в моей, а в Колькиной школе, а до этого жила в Чкаловске, по-старому, в Оренбурге.
     Мы договорились, что будем с Колькой защищать её от местного хулиганья, и я, несколько взбудораженный, побежал домой.
     В школе я стал больше времени проводить с Ренатом, но его ехидное замечание, что я плохо знаю историю, меня зацепило за живое. Историю у нас преподавал полный мой тёзка Евгений Иванович. Он был мужем директриссы, но носил фамилию Фролов. Как мы любили его исторические экскурсы! Загоревшись, он увлечённо представлял минувшие события так, как будто они только что произошли.
     Мы обожали слушать его рассказы, но он делал это очень редко, в основном стараясь вытянуть крохи знаний из нас. Я вполне объективно считал, что мои знания были «на уровне».
     Поэтому огульное обвинение Рената в незнании венгерской истории я не мог перенести. А тут произошли события, которые все газеты стали называть «венгерские события». Венгрия, как и сто лет назад, взбунтовалась. Она не хотела строить социализм и тянулась к Западу. Наши танки были введены на улицы Будапешта, и снова пролилась братская кровь. Это заставило меня зарыться в учебники истории за все классы. Но ничего того, о чём рассказывал мне Ренат, я не нашёл.
     Тогда я припёр его к стенке и заставил признаться, откуда он знает неизвестные мне факты из венгерской истории. Ренат, поколебавшись, сказал: «К нам во двор одно время ходил пленный мадьяр. Он проникся симпатией к моей маме и стал часто приходить к нам даже без дела. Вот он то и рассказывал мне о Венгрии. Мадьяр так любил свою страну, что даже чуть не плакал, при воспоминаниях о неё».
     Я знал маму Рената. Она была красивой женщиной. Я уже давно заметил, что многие татарки были даже красивее русских женщин. Это было следствием того, что русские бабы в древние века часто уводились татарами в плен, так что обе нации перемешались. 
     Я сказал Ренату: «Вот и надо было сразу сказать, что тебе про Венгрию рассказал пленный мадьяр, а то ты стал пудрить мне мозги, что я плохо знаю историю». Ренат, смешавшись, сказал: «Я не хотел объяснять, чтобы ты ничего не подумал о моей маме». Я ответил: «Это не моё дело». Я был доволен, что опроверг «обвинения» в незнании истории. Хотя один остроумный человек и сказал: «История учит тому, что ничему не учит», я считаю, что это не так. В принципе, человечество плохо извлекает уроки из своей истории, особенно тогда, когда называет завоевателей героями.
     Но после того, как социализм победит на Земле окончательно и бесповоротно, человечество прекратит свои нечеловеческие выходки, такие, как истребление людей.   
 
     Однако испытания этого непростого для меня года никак не могли закончиться. Прекрасным осенним днём я вышел погулять на улицу и встретил Кольку с газетой в руке. Его возбуждённая перекошенная физиономия сразу не понравилась мне. Не такой он был человек, чтобы его волновали пустяки. Мне стало не по себе – произошло что-то экстраординарное.
     Он буквально подскочил ко мне и заорал как сумасшедший: «Женька! А ты знаешь, что Сталин – враг народа?». Не успел он закончить фразу, как мой кулак со шмякающим звуком врезался в его щёку. Колька испугался моей реакции и, закрывая лицо газетой, закричал, что это написано в газете.
     Я не поверил. Этого не могло быть – ведь всё, что печаталось в газетах, было последней инстанцией истины. Я впился в редакционную колонку. В ней писалось, что Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза осудил культ личности Сталина. Конечно, в ней не говорилось о том, что Сталин является врагом народа.
     Это Колька из-за своего недоразвитого развития воспользовался избитым штампом. Однако, и того, что было напечатано, было многовато для моего сознания.
     Оно слегка помутилось от такого поворота Истории. К моему удивлению, мама и папа более хладнокровно встретили публикацию. Видно, им было больше моего известно о прошедших годах и событиях. Но я не принял публикацию, я отторгнул её, как отторгает организм инородное тело. Мой мозг не мог смириться с тем, что миллионы бесстрашных бойцов в боях «за Родину, за Сталина» погибли напрасно. Чуть позже Хрущёв разоблачил и осудил антипартийную группу во главе с верным ленинцем Молотовым, которая выступила против него, и это тоже получило неоднозначную оценку среди моих знакомых. А уже в конце года Хрущёв выступил с поддержкой предложения «трудящихся масс» заморозить лет на 20 займы.
     На протяжении десяти лет Правительство принудительно заставляло трудящихся покупать облигации развития народного хозяйства СССР. В качестве сладкой пилюли оно раз в год проводило розыгрыши этих облигаций, и отдельные счастливчики выигравших номеров обменивали эти облигации на деньги. Такие розыгрыши вносили некую привлекательность, давали надежду на то, что эти огромные изъятия денег дадут в будущем обильную отдачу. И вот теперь Правительство официально объявляло о банкротстве займов, ведь никак иначе нельзя было объяснить такое «замораживание». Для целого поколения тружеников, вынесших на своих плечах тяготы войны и послевоенного восстановления, такое решение было равнозначно обречению на голодную жизнь. Все восприняли новость резко отрицательно.
     Самым отвратительным казался тот факт, что ещё в начале года Правительство как ни в чём ни бывало  выпустило облигации займа развития на 1956 год, а позже, собрав деньги, объявило о «замораживании».
     Однако боязнь быть арестованными НКВД, или, как он стал называться, КГБ, не давала вылиться недовольству в открытый протест. Единственным свидетельством этого недовольства в Октябрьске стали разбросанные ненужные облигации у входа в горком Партии, да прикреплённая к колонне записка: «Подавитесь!». Население города втихомолку обсуждало этот поступок и восхищалось мужеством неизвестного человека. Папа был огорчён и подавлен, однако моя мудрая мама быстро вывела его из этого состояния.
     Она сказала отцу, что теперь он будет приносить домой не одиннадцать, а двенадцать получек, так что наш бюджет только выиграет. Отец повеселел и поцеловал маму, сказав, какая она умная.
     И всё же этот трудный для меня год был завершён отлично.
     На летней Олимпиаде, проводившейся в Австралии, наши футболисты впервые в истории стали олимпийскими чемпионами.
     Почему она считалась летней, объяснялось просто – когда у нас зима, в Австралии - лето. Две недели я напряжённо следил за сборной СССР по футболу, которая сражалась с лучшими футболистами мира. Слова Австралия и Мельбурн звучали чарующе и таинственно.
     Конечно, я знал из учебников по географии, что Австралия была открыта и заселена англичанами. Но больше я ничего не знал об этой далёкой стране.
О событиях на Олимпиаде мы узнавали из спортивных репортажей, да из статей в газетах, опаздывавших на пару дней. Причём, статьи были посвящены только нашим победам. Я искренне считал, что мы победили там во всех видах спорта. И только знаток спорта – мой двоюродный брат Шурка Малмыгин иногда опровергал моё убеждение. То ли по «Голосу Америки», то ли из других источников он узнавал, что и другие страны тоже побеждали. Но это было не важно. 
     Наша сборная по футболу стала Олимпийским чемпионом! Какое счастье я испытал, когда дослушал победный репортаж! Мне надо было поделиться своей радостью, и я побежал к единственному человеку, который мог понять и разделить эту радость. Это был Шурка. Мы долго обсуждали с ним это событие, с восхищением произнося фамилии великих игроков – Льва Яшина, Игоря Нетто, Никиту Симоняна, Анатолия Исаева, Ильина и других.
     Положение в нашем любимом виде спорта в 1956 году складывались так. Страны социализма – Венгрия, Чехословакия, Болгария, Югославия и, естественно, СССР, были на голову выше всех остальных. Самой сильной была, конечно, сборная Венгрии, ведь за неё играл Пушкаш!
     Но на Олимпиаду в Мельбурн она не поехала, как говорил Шурка, наслушавшийся разных «голосов», из-за ввода в Венгрию советских войск для подавления путча сторонников империализма. Я был возмущён таким поведением мадьяров. Они забыли, как в русском плену они воровали у наших баб последнее! Они забыли, что это не мы, а они пришли к нам воевать. Мы же отпустили этих горе-вояк домой, да ещё и кормили эту страну! Ведь все знали, что мы кормим страны социализма. Поэтому надо забыть о старом и не смешивать политику со спортом.
     Мы с Шуркой всячески смаковали спортивный подвиг наших футболистов. 24 ноября они встретились со сборной Германии. Западной Германии. По утверждению Шурки немцы когда-то были даже чемпионами мира по футболу, но сейчас это была слабая команда. Поэтому наша сборная запросто обыграла её. А вот игра с болгарами в полуфинале была для нас тяжелейшим испытанием. Иванов потянул мениск, Тищенко сломали ключицу! По существовавшим тогда правилам менять игроков во время игры было нельзя, и поэтому им пришлось сражаться до победного свистка. В добавочное время – в третьем тайме, на 96 минуте болгары забивают гол. Всё! Но только не для советских футболистов! Юный Эдуард Стрельцов забивает ответный гол! Игра обостряется донельзя.
     И нам снова улыбается удача! Второй гол в ворота болгар выводит нашу сборную в финал! Восьмого декабря наша сборная по футболу встретилась в финальном поединке с сильной командой Югославии. После многих лет вражды Югославия стала нашим другом. Хрущёв встретился с Тито и выяснилось, что югославы тоже строят социализм. Этого оказалось достаточным, чтобы зачислить Югославию в братские страны. Но дружба – дружбой, а олимпийское золото – врозь. Такого ожесточённого сражения, какое произошло в тот день на футбольном стадионе Мельбурна, история ещё не знала.
     В бескомпромиссной борьбе счастье было на нашей стороне. На предыдущей Олимпиаде в Финляндии именно югославы отправили нашу сборную домой.
     Теперь же дело повернулось иначе. Яшин оказался непробиваемым вратарём! Все удары по нашим воротам были им успешно отражены.
     А под конец игры Анатолий Исаев кручёным ударом перекинул мяч через вратаря, и Ильин добил его. Правда, как оказалось, уже после пересечения им черты ворот. Но это неважно! Наши комментаторы считают и того, и другого авторами этого победного гола!
     Не обошлось и без ложки дёгтя в этой победе. Организаторы олимпиады дали золотые медали только тем футболистам, которые играли в финале. Это было несправедливо! Эдуард Стрельцов медали не получил.
     Тётя Фёкла прервала наши переживания. К этому времени на кухне собралась почти вся семья Малмыгиных и приготовилась поглощать фирменные пельмени. Когда пиршество было в разгаре, Леонид внезапно положил вилку.
     Он внимательно посмотрел на мать и спросил: «Мама, я слышал, что к нам недавно приезжал Шубкин. Чего он хотел?». Все замолчали, перестали жевать и уставились на мать. У тёти Фёклы на лице появилась горькая гримаса, и она, посмотрев на Сергея Петровича, нехотя ответила: «Да, Шубкин  был здесь, каялся в грехах, чуть ли не в ногах валялся. Он даже сказал, что конфискованную в 32 году лошадь вернул моему отцу». Леонид, с необычным для него возбуждением воскликнул: «Надо бы заявить на него куда следует!». Сергей Петрович прикрикнул на сына: «Леонид, успокойся! Шубкин почуял, что ветер поменялся, вот и забеспокоился. Он всегда был трусом. Теперь пусть и он поживёт в страхе. А мы ничего заявлять на него не будем!».
     Я шепотом спросил у Шурки: «А кто такой Шубкин?». Шурка с непонятным для меня выражением на лице ответил: «Да так, можно сказать, никто». Затем тема разговора сменилась. На маленькой кухне снова стало шумно, как на стадионе в Мельбурне.
     Вечером я сказал маме и папе, что был у Малмыгиных и мельком упомянул про их разговор о Шубкине.
     Мать с отцом многозначительно переглянулись, но не стали ничего говорить. Так я и остался в неведенье насчёт Шубкина.
     Мои школьные успехи были, конечно, скромнее, чем у олимпийской сборной страны, но в целом тоже неплохие. Только две четвёрки по алгебре и русскому языку портили строй пятёрок, выстроившихся колонкой в моём дневнике. Что самое удивительное, я всегда получал четвёрки по тем предметам, которые хорошо знал и даже, можно сказать, любил. Алгебраические уравнения и задачи я щёлкал, как орешки, а русский язык был для меня родным. Но так уж будет складываться моя судьба, что в тех областях знаний, которые были мне ближе всего, оценка моих знаний и возможностей несправедливо занижалась.
Впрочем, мама не скрывала своей радости по поводу моих «успехов», и с гордостью говорила о них всем своим многочисленным товаркам.