Лошадка попалась неказистая, подстать сонному извозчику.
Из-за этого дорога от железнодорожной станции, именуемой местными жителями Южной, по ажурному чугунного литья шенвизскому мосту и далее по полутёмной узенькой улице Московской к Клубу Совработников оказалась неблизкой.
Пришлось, дабы скоротать время, одному из седоков, невысокому улыбчивому живчику, развлекать беседой своего мрачного, стриженного под бокс, рослого спутника.
– Я же, Владимир Владимирович, из этих мест. И родился здесь, и гимназию окончил. Даже в театре играл впервые. Ещё до Харькова...
Молчаливый собеседник в дорогом заграничном пальто и мягкой шерстяной кепке беспрестанно простуженно кашлял и зябко кутался в пестрое кашне.
– Мимо родительского дома проезжаем. Вот он, справа, чуть впереди. Благовещенская, угол Московской. Родовое гнездо, если по-старорежимному. Опустело давно, уже как лет десять, но я, грешным делом, когда выступление ваше в Александровске готовил, подумывал лишь о том, чтобы с оказией туда заглянуть. О доме этом думал, а не о Днепрострое…
…Уездный Александровск – городок захудалый. Не чета губернскому Екатеринославу. Кроме каменных купеческих домов на Соборной и близлежащих улочках, подивиться нечему, разве что пьяной удали дерущихся стенка на стенку у питейных заведений.
Или пейсатым иудеям, что еженедельно запирают в пятницу пополудни лавки и чинно шествуют в плащах-талесах к молельне над Московкой. Жёны иноверцев в тот же час наряжают детей и выставляют на праздничные столы столовое серебро, сладкое вино, отварных в луковой шелухе фаршированных днепровских щук, начиненные мукой со шкварками гусиные шейки, цимес и томлённую на противне баранину с бобами.
Ни фонарей в городе нет, ни водопровода. И улицы едва мощены. Все в засыпанных печной золой колдобинах и ямах со стоячей после прошедших дождей водой с дурным запахом.
Одно слово – глушь.
Да и то сказать: ближние пригороды, возведённые в былые годы фризами-меннонитами, куда более приспособлены для полноценного обитания.
Ухожены, нарядны, сияют чисто вымытыми окнами, узорными занавесочками и красноватой шенгорстской черепицей.
Даже небольшие, словно игрушечные, заводики, что выстроены едва ли не рядом с жилыми домами, столь же чисты да аккуратны. И белесый дымок, что всегда поднимается из труб над крышами цехов и плавилен, кажется, пахнет не углем и сталью, а свежей сдобой и кофе.
ЗАКОНОУЧИТЕЛЬ
Дом неподалёку от полноводной речки Московки в том месте, где одноимённая улица пересекалась с улицей Благовещенской, Абрам-Давид Ушеров Лавут, некогда воспитанник Могилёвского казённого второразрядного еврейского училища, купил неспроста.
До единственного еврейского молитвенного дома, покосившегося, обшитого потемневшим от времени тёсом, стоящего здесь едва ли не со дня основания города, пара минут неторопливой ходьбы. Одно слово: святое место, намоленное…
А для него, избранного александровскими единоверцами духовным раввином, особенно дорогое.
Сразу же после утверждения на должности Екатеринославским губернским правлением, в 1872 году Абрам-Давид организовал общественное строительство. На месте старого молитвенного дома стали возводить каменную хоральную синагогу, крытую железом.
Строительство обошлось недёшево, в двадцать тысяч полновесных рублей золотом.
Собирали всем миром.
Немало жертвовали местные купцы и заводчики иудейского вероисповедания.
Да и сам он, почётный первой гильдии купец, не единожды по потребности расплачивался с нетерпеливыми подрядчиками за исполненную работу из своих кровных, не ведя им особого счёта.
В 1896 году, через четверть века нахождения на выборной должности, Екатеринославское губернское правление с разрешения губернатора уведомило Александровскую городскую управу о категорической недопустимости утверждения избрания Абрама Давидова Лавута на очередной трёхлетний срок.
Это шло вразрез со вновь утверждённым имперским законодательством: избирать не тех, кого желает община и кто досконально разбирается в тонкостях талмудической премудрости, а тех, кто имеет установленный уставом департамента духовных дел светский образовательный ценз.
Указ губернского начальства безоговорочно исполнили. Как без этого.
Впрочем, уже вскоре вновь назначенный казённый раввин Абрам Хаймович, выпускник Житомирского еврейского учительского института, подал прошение в городскую управу о необходимости назначения Абрама-Давида Лавута своим помощником по причине невозможности исполнения треб без лица «обладающего необходимыми познаниями, специальным умением, особыми навыками и тонким знакомством со всеми предписаниями Талмуда».
Так и продолжал служить старый раввин общине. До той самой поры, пока не упокоился на городском еврейском кладбище.
НЕГОЦИАНТ
В доме купца первой гильдии Ильи Лавута на Благовещенской, унаследованном им от отца, всегда шумно и весело. Десять детей – не шутка. Пять сыновей и пять дочерей! Да ещё и богемные увлечения самого хозяина: допоздна засиживаются актеры, художники, литераторы.
Кто-то наигрывает на рояле, кто-то читает стихи, а кто-то знакомится поближе с чудом техники – аппаратом для телефонной связи, посредством которого хозяин общается не только с городским начальством и местными богатеями, но и ведет управление делами в своей типографии, книжном магазине и писчебумажной лавке.
А потом все торопятся к столу: кормят у Ильи Абрамовича обильно и весьма достойно, известно ведь – ничто так не вдохновляет тонкую творческую душу как рюмка сладкой вишнёвой наливки или стопка доброй горилки под тающую во рту закуску, приготовленную отменной поварихой по рецептам кудесницы-хозяйки дома.
И вновь Илья Абрамович будет рассказывать о задуманном им почтово-фотографическом прожекте.
И вновь в глазах присутствующих будет сквозить плохо скрываемое непонимание и удивление: ну кому, скажите на милость, нужны фотографические почтовые карточки-виды захолустного Александровска? Да ещё в цвете! Ведь не Северная или Южная Пальмира. Не Харьков, не Екатеринослав. Кичиться особо нечем. Лишь тюремным замком да особняком купца Лещинского. Да ещё Свято-Покровским собором и Екатерининским вокзалом. Больше нечем. Не казацкими же хатками Вознесенки? Кого этим удивишь? Разве что потомков в третьем поколении, лет эдак через сто. И то – весьма сомнительно. Они к той поре будут жить в дворцах-небоскрёбах высотой не менее десятка этажей. К тому же коротка жизнь карточки. Вряд ли сохранится до той поры. Разве что у редкого антиквара-коллекционера живущего тленом былых времён.
И вновь кто-нибудь обязательно прервёт хозяина тостом: «Эх, Илья Абрамович, Илья Абрамович, дорогой вы наш! Не лучше ли выпить за веселие дня сегодняшнего, нежели грезить о сомнительной славе сумрачного грядущего? Господа! А давайте за хозяина и всю его благословенную семью! По полной и до дна!»
АНТРЕПРЕНЁР
Где же на исходе февраля 1928 года найти свежих фруктов в безбожно промёрзшем городишке, где не только хлеба, и угля-то вдосталь купить нельзя.
Лишь развешанные на театральных тумбах плакаты: «Советы и Электрификация есть основа нового мира» и кумачовые призывы: «Даешь Днепрострой!».
Да ещё афиша «Единственное выступление-доклад поэта Владимира Маяковского «Слушай, новое!» перед переполненным залом Клуба Совработников, бывшего Народного Дома.
Голова у Павла Ильича Лавута, секретаря поэта и организатора его выступления в Запорожье, шла кругом. Господи, дел-то ещё сколько: и о поездке на Днепрострой после выступления позаботиться, и о ночлеге побеспокоиться, и к отцовскому дому сходить и…где же всё-таки отыскать для простуженного поэта фруктов, чтобы сварить компот? Яблок, груш или вишен. Он же, как ребёнок, выгоняет хворь сладкой ароматной водичкой…
Увидеть отцовский дом Павлу Ильичу так и не удалось.
Также как и побывать на Днепрострое.
Маяковский напрочь отказался произносить доклад, сославшись на нездоровье.
Вместо этого он долго и с воодушевлением читал новые стихи и отрывки из поэм, остроумно отвечал на записки, мгновенно реагировал на реплики и выкрики из зала, общаясь со зрителями как со старыми и добрыми знакомыми и друзьями.
Провожали его стоя, долгими и несмолкающими аплодисментами. После выступления, завершившегося едва ли не за полночь, гостей пригласили на строительство гидростанции.
– Сам мечтаю об этом, – сказал поэт, – но сейчас не выйдет. Плохо себя чувствую. Придётся отложить до следующего раза: приеду к вам специально или загляну по пути в Крым.
…Павел Ильич щедро рассчитался с сонным извозчиком прождавшем их зазря на обочине подле клуба и бросился догонять поэта.
Маяковский, запахнув пальто и приподняв воротник, широко шагал по улице Михеловича в окружении рабфаковцев и молодых рабочих, которые по дороге домой на Южный поселок и Шенвиз провожали поэта в гостиницу Дразмана.
Иногда они останавливались, весело переговариваясь и о чем-то споря.
«Вечер удался на славу» – глядя на оживлённо жестикулирующего Маяковского, улыбнулся Павел Ильич. И продолжая улыбаться, подумал о сюрпризе, что ожидал поэта в номере: кастрюле горячего компота, бережно укутанной в одеяло и накрытой сверху подушкой:
«Чтобы в родном городе и не суметь найти сущей мелочи: десятка яблок, стакана вишен и кулька вяленной дички с черносливом для величайшего пролетарского поэта? Вэйз мир! Не приведи Господь! Как бы он потом глядел в глаза уважаемым товарищам потомкам!?»
ДИССИДЕНТ
Александр Павлович никогда не мог и подумать, что летний ветер с моря может быть таким пронизывающе-холодным, обжигающим кожу.
Серые свинцовые волны беспрестанно бились о серые безжизненные камни, обдавая горящее лицо горько-солёными брызгами. А он почему-то совершенно некстати вспоминал рассказы отца о маленьком утопающем в зелени цветущей сирени и абрикосов городке у Днепра, в котором ему так и не довелось побывать…
…Ещё в самом начале семидесятых, когда страна с помпой отмечала столетие Вождя, он, разглядывая дежуривший под окнами автомобиль с неприметными номерами, горько шутил: «Меня как настоящего ленинца повсюду сопровождает охрана».
Коллеги по лаборатории МГУ понимающе улыбались.
А где-то в здании на площади Дзержинского неулыбчивые люди подшивали в картонное «дело» отчёты наружки и внедрённых в окружение объекта осведомителей об антигосударственных деяниях члена «Инициативной группы защиты прав человека в СССР», многолетнего автора и редактора самиздатовской «Хроники текущих событий» Александра Пвловича Лавута.
К сто десятой годовщине вождя «делу» был дан ход.
…Карцер в Бутырке – тесная и сырая каменная коробка. Голый лежак днём в обязательном порядке пристегнут к стене. Из трубы совмещённого с унитазом умывальника раз в сутки минуту льется вода – надо успеть умыться и справить нужду.
Ни прогулок, ни курева все десять дней.
И горячая пища – баланда в алюминиевой плошке – через день.
Ничего. Главное – не падать духом.
В камере говорили – лагерь по сравнению с крыткой, словно бесплатная профсоюзная здравница.
Года на три: по его статье «распространение заведомо ложных и клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» меньше не дают.
А потом, если повезёт, на свободу, с чистой совестью.
Не повезло. После доноса сексота, с которым спал койка к койке и делился сокровенным, второй суд и новый срок: пятилетняя ссылка в поселок Чумикан на берег Охотского моря.
В лагере он, пятидесятитрехлетний математик, плёл авоськи. В Чумикане, пребывающем в состоянии перманентной полупьяной дрёмы от навигации до навигации, работал кочегаром и чернорабочим на погрузке, поражая окружающих окрестных бичей и ссыльных, среди которых было, как ни странно, множество злостных неплательщиков алиментов, своим спокойным доброжелательный нравом и естественной скромностью так удивительно сочетавшихся с «несгибаемой мягкостью» и непререкаемостью суждений.
Многие дивились: «За что же сюда такого человека? Неужели и ты, Палыч, не платишь своей бабе алиментов?»
На свободу он вышел только в конце 1986 года.
Этого потребовал от генсека Горбачёва возвращённый из горьковской ссылки Андрей Сахаров.
За время правления обломками почившей вскоре империи косноязычного обкомовского работника, да и позже, в годы кремлёвского владычества бывшего ленинградского гэбиста, многие былые диссиденты вышли в большие начальники.
Но не Лавут.
Кичиться заслугами и требовать для себя почестей он считал зазорным.
Просто изо дня в день продолжал делать то, что считал обыденным и естественным для любого порядочного человека.
За общественную деятельность должности и деньги брать наотрез отказывался.
Зарабатывал на жизнь, занимаясь со школьниками математикой. В свои восемьдесят три репетитор он был блестящий. Один из лучших в Москве.
…Сегодня тщетно искать в запорожском телефонном справочнике людей по фамилии Лавут. В нашем городе такие не проживают.
Некогда широко известное домовладение Лавутов по чётной стороне Благовещенской, ныне Ильича,4, давным-давно продано успешной коммерческой фирме.
Теперь этот двор, с охраной, красивой кирпичной оградой и цветным тротуаром, словно чужеродный лоскут яркой заплаты на рубище ветшающих окрестных дворов и заросших бурьяном пустырей.
А о тех, кто жил здесь всего каких-то сто лет назад, никто и не вспоминает. Да и известно это, пожалуй, немногим.
Не мудрено: длинный век – короткая память!