Кожа не замерзает, слова ясны ушам, тень в руках ясна глазам, тень - рыба-меч, скорый поезд, молния.
Голова в огне, в руках лопаты тень, лопата, отчётливая, как ожёг, как гвоздь в руке. Обычная, как перекрёсток.
Запятой стоит журавль, шею изогнув. Из зарослей разорванных растений внимательная жаба смотрит в небо, где в облака легла тень остролиста. Сквозь розовую кожу пальцев ребёнок смотрит в солнце. Видит снег.
Кто скажет «НЕТ» трём параллельным лицам? Ведь даже перпендикуляр не рвёт поверхностного натяжения. Падает внутренний Яроград. И в огне горит сад старых яблонь у жёлтого моря. Из копоти резкий Сквозняк настигает меня, рваный кашель звучит в темноте, тишине. Тишина наливается из бутылки. Выступает вперёд, появляются мутные стенки.
Тишина - стена. Звук - шубы мех, на плечах и спине, сами плечи, спина и серебряный мех, вот и всё что на фото. Звук – припоминание, весна в осени, или осень в весне, наверное, тогда была все же весна, сколько вёсен ещё осталось? Он слушал и ехал по тонким дорогам-тропинкам широким.
Слова замялись в ушах и больше не ясны - тишина, или вата из снега, снеговые зачатия вместо гербов на фуражках солдат у кремлей, стогов сена и пены морской кучи, курганы, курганы, зелёные летом холмы, площадки для взлёта стрекоз, зимних птиц росчерк в небе морозном и белом и само он звук, тот самый звук, что больше любого уха, тишина…, огненный звук!
С чёрного, беззвёздного неба падают многие тьмы слов, не долетая окна, обращаются в иней шуан, а мне, кажется нынче, что кожа настолько тонка, что не выдержит натиска слёз и их нет, только слякоть и слюни. Собаки бегут за котами, мыши спят, птицы спят, берегут набегающий шум для весны, натекающей в лёд напряженьем. Вот как будто безумием полный идёт паровоз, сжигающий всё на пути двух незыблемых строк, это вены, это ртутные реки-каналы кургана того, кто запомнился раньше костра. А теперь, здесь ребёнок сквозь кожу пальцев смотрит в солнце. Видит искры моря золотого.
Облака встали зеркально крыльями над каналом-рекой проспекта и всей ширины и всего белого, жёлтого, серебряного, чёрного лада многоэтажной архитектуры, воздух прозрачен. Воздух прекрасен. Воздух лестницей крепко стоит от основы до медного дна чёрной звезды. Или это свеча? Или это небо без звёзд? Я беру твои руки за пальцы, так тихо вокруг, что становится, синим окно и за ним горизонт накрывает волна неизменного моря надежд из кургана бессмертия с белой звездой на вершине.
Мартовская ночь. Лёгкий морозец. Пустая дорога. И какое небо, какое сильное небо!
Дорога в поле выпуклой веной лобной пульсирует.
Поэтому трещины в асфальте и кресты на обочине.
Мартовский вечер. Ветер утих. Улица. Короткая линия девятиэтажек, слегка сверкающих розовым в заре, плавно снижаясь безлистными шарами деревьев, проседая неровной дорогой и поднимаясь похожим в сумерках на крепостной вал рядом одноэтажных домиков задрапированных набухшими жизнью садами. И над этим всем фиолетовый флаг небеси алой бахромой закрыт, но чуем, дрожит в огне далёком, это ребёнок видит сквозь пальцы. Что ребёнок видит сквозь пальцы? Огонь под кожей.
Апрель играет в небе августа полотнами крылатыми, выстраивая их как перед боем. Вбегает в дом веселый кот и, оборачиваясь, машет лапой мыши. Веселье разливается по рюмкам из бутылки, где сома или рыба-меч сверкает чешуёй. На чём стоит тот стол? На чем сидят те гости? Не знает бегемот. Он ждёт свой час в углу. А гости тут как тут, и там они и там, и им на всё плевать, но им не всё равно. Ведь горы и овраги вокруг стола застыли пятибалльным штормом, и реки и озёра и где-то есть моря мерцающие ночью. В лесах восторгом весенным полышет ночь, в низах, в полях горит трава. Два огня, и белая шапка дыма на затылке холма. Бегемота затылке.
Два огня ветром сплелись в тугую верёвку и нет бегемота.
- Мне послышалось ясно несколько слов. Хотя, в голове так шумно, что не слышно самого себя. Уверен, есть врач, смелый и бескомпромиссный, стоит только его позвать, и наступит тишина. Мне сказали о том, что после наступает полная тишина – полная самой собою и более ни чем, и мне только кажется, что она наступает после, а нет! Она просто наступает туда, куда наступает, но вот он я! Слова должны бы выходить из головы, правда ведь? И раньше они там как то появлялись-проявлялись, формировались, в этом вокзальном шуме, и я говорил. Но теперь в тишине слова берутся ни откуда. Возникают прямо во рту, как шар каменного льва, возникают и исчезают ни чем, не отличаясь от мяуканий кота. Это я говорю? Или рот говорит, или кто это говорит, если я молчу в тишине, в наисладчайшей тишине? И кому эта тишина так сладка? Нёбу, языку? Чему-то там она так сладка. А ведь сладка. И все же, кто это там, за бутылочной стеной?
За стеной рождение:
Когда он понял, что всё, любовь... То окружающая его весна стала отчётливей руки гитариста, и теперь только струны были везде, нитями главными в полотне окружающего живого. Много- много тонких спиц Окружающего. Окружающее перестал окружать, а приняло его как своего. Наконец то, своего! Шуршания, так пугающие его ночами не исчезли, но стали частью пространства, он научился спать. Страх как скипетр жизни, её держава. Он словно попал в колодец, где впервые в жизни услышал собственный голос отражённый многократно от стен. Он понял, что голосом можно ощупать стены. И понял, что вокруг стены. Без углов. Полупрозрачные стены, смотришь, смотришь, и не узнаёшь! Хитрая клетка. И кромешное мельтешение его самого в этих стенах закрытого, быстрого, резкого, четкого. Неисчерпаемый мушиный рой. Со страхом ждущий конец.
Ребёнок смотрит на небо, там летит самолёт, с белым лисьим хвостом. Значит где-то могила, а в могиле один сидит полуголый пьяный студент, ему кажется, что он в массажном салоне. А это пасть бегемота. Лисий дом. Рядом в болоте, стоит журавль, смотрит на жабу. Ребенок смотрит на солнце сквозь пальцы. И нет для него ни чего, кроме него самого. И самого солнечного в мире дня.