Источники вдохновения

               
  Поэт Брызжеев легко спрыгнул со ступеньки переполненного автобуса и пошёл по мягкой лесной тропинке к озеру.  Неподалёку от пологого берега он ослабил узелок галстука, развернул свой складной «рыболовный» стульчик и сел в тени старого дуба.  Небо было без единого облачка, с озера дул освежающий ветерок, поэт задышал, как говорят те же поэты, "полной грудью». Отдав дань восторгу от «чудес природы», Брызжеев положил блокнот с шариковой ручкой на колени и, глядя вверх на шелестящие зелёные листья, начал беззвучно шевелить губами: подбирать рифму.

  Только у поэта слетели с губ неожиданные «прикольные» рифмы типа  «врезываясь–трезвость», как за его   спиной раздался звучный женский голос.

  – Ну, вот мы и на месте!

  Широченная детская коляска, качнувшись на пружинах, остановилась в двух шагах от поэта. Молодая остроносая женщина достала байковое одеяло и, прежде чем расстелить его на траве, так энергично встряхнула им, что у Брызжеева чуть не слетел с колен блокнотик.  Не обращая внимания на довольно выразительное хмыканье поэта, она сняла с коляски двух белоголовых близнецов.  Им не было ещё годика, и они сразу же поползли по жесткой траве к стульчику Брызжеева.

   – Сережа! Таня! – оглушающе звонко крикнула женщина в сторону дороги. – Подъезжайте сюда, здесь так чудесно и нет никого!

  С грунтовой дороги, дребезжа звонками, съехали на полянку на своих складных велосипедах два подростка: мальчик в джинсах и девочка в цветастом сарафане.  Мальчик резко затормозил у коляски и бросил свой велосипед прямо у ног Брызжеева. Девочка, не слезая с велосипеда,  протянула загорелую руку и взяла с колен поэта блокнот.

  – Я думала мама, что он рисует что-нибудь, а он просто так сидит и даже не пишет...

  – Дядя отдыхает, как и мы! – громко сказала женщина, расстилая  размашистыми движениями рядом с одеялом белую полиэтиленовую скатерть.

  –  Брызжеев  сузившими  от  негодования  глазами  смотрел,  как ходили острые лопатки под белой кофточкой женщины, когда она клала на скатерть две градуированные бутылочки с сосками.

  Один из близнецов брунжал велосипедным звонком, другой пытался облизать полуботинок Брызжеева.

   – Послушайте! – глухо сказал поэт мамаше.  – Разве нет другого места на берегу, вы мешаете мне работать!

   –  Это наше место под дубом! – девочка вприпрыжку обошла стульчик Брызжеева.  – Мы сюда ещё вчера приезжали!

  – Скажите, он, видите ли, работает! – усмехнулась тонкими губами женщина. – Тоже нашел себе место, шёл бы вон к тем мужикам у забора, им как раз не хватает третьего...

   Брызжеев остро пожалел, что не захватил с собой водки.  Посмела бы тогда остановиться возле него эта хлопотливая мамаша со своим неуправляемым потомством!

   Вздохнув, он сложил стульчик и пошел вдоль берега. Как это часто с ним бывало, в его разгоряченную голову приходили  запоздалые мстительные фантазии, вроде той: надо было заявить бесцеремонному семейству, что возле того дуба третьего дня был закопан гниющий обезглавленный труп бешеной собаки, и он, как работник ветеринарной полиции ждёт с часу на час представителей, которые будут производить эксгумацию трупа.

   Хотя вряд ли ту остроносую бабу можно пронять оной фантазией.
          
   Гуляющих на берегу озера в этот день было сравнительно мало, мест, где Брызжеев смог бы присесть для своей работы, было много, но настроение у поэта было безнадёжно испорчено.  Он решил возвращаться домой.

   Автобус до Москвы шел уже полчаса.На частых остановках он подбирал мужиков с корзинками и бабок с сумками и бидонами.  Вошедшие торопились плюхаться на едва освободившиеся места и протягивали деньги Брызжееву, стоявшему в проходе:

  – Передай, милок, кондуктору за билет!

    Брызжеев, к которому в голову уже начали приходить долгожданные строчки с рифмами, морщась от помех, обслужил человек двенадцать, а потом стал огрызаться:

   – Надо самим при входе оплачивать проезд, что я вам, кондуктор?

   – Батюшки! Уж лень парню руку протянуть!  Ну и молодежь пошла нонче!

   – А почему вы мне не передали сдачу? — девушка с распущенными по плечам рыжими волосами сверкнула на Брызжеева огромными кругляшками солнцезащитных очков.

   – И нам не передал два билета! – раздалось с переднего сидения.

   – И меня обсчитал! – сокрушенно поник головой пенсионного возраста грибник с корзинкой.   
               
   – Гражданин с галстуком! – загремел в динамике властный голос водителя.  – Перестаньте хулиганить в салоне, а то на ближайшей остановке высажу или позову милиционера!

     Брызжееву в этот день положительно не везло. Он вырвался из автобусной толчеи за две остановки до своей улицы и потный заковылял по размягченному от солнцепёка тротуару к  Подколокольному  переулку.

   Ни дня без строчки! – этому девизу древнеримского естествоиспытателя и энциклопедиста хотел бы  следовать Брызжеев.  Но как может появиться хотя бы одна стоящая строчка при наличии стольких неприятностей?  Брызжеев сжал кулаки от злости на весь белый свет.

   «Если природа отказывает в стихе, то его создаёт негодование», – писал римский поэт-сатирик Ювенал, с произведениями которого Брызжеев   знакомился на факультативных занятиях в Литературном институте.

    И наша современница Вера Инбер писала: «Когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи».

   С мрачной задумчивостью Брызжеев сел на горячие зелёные брусья скамейки в начале  Покровского бульвара. Но вот он с несвойственной ему самому торопливостью достал блокнот. На бумагу легли первые негодующие слова, спровоцированные бесцеремонным поведением на берегу озера той мамаши с её многочисленными отпрысками, да ещё  неприятностями в набитом людьми рейсовом автобусе.

    «Коль ум овладел предметом, слова сами приходят», – говорил мудрый  римлянин Сенека.  Но стихи Брызжеева были вовсе не о пережитых в этот день бытовых неприятностях.  Они служили фоном для сатирических строчек, обобщающих людскую суету.

   Ему вспомнился знаменитый древнеримский поэт Гораций:

      Сам  ты  должен страдать, чтобы люди тебе сострадали.
      Только тогда твои злоключения вызовут слёзы.
    
   Рифмы у Брызжеева подбирались с неожиданной для него легкостью.  Прав был Бетховен, говоря: через страдания радость! Обилие, приходящих на ум метафор и сравнений волновало поэта, и это пока мешало должной ясности стихотворных строк.  Брызжеев, мотая головой, покусывал пластмассовый кончик шариковой ручки.

  – Молодой человек! – некстати прервал мысли Брызжеева скрипучий голос.

   К скамейке приблизилась старушка с чёрным, во многих местах поцарапанным, фанерным чемоданом.

  – Помоги мне, ради бога донести мне  вещи до Курского вокзала!

  – Старушка схватила поэта за локоть крючковатыми пальцами.  Была она маленькая, сгорбленная, но глаза её смотрели молодо и повелительно.  От такой, смолы, подумал Брызжеев, не отлипнешься скоро. 

  – И куда вы все на старости лет разъезжаете?! – морщился Брызжеев, сгибаясь от тяжести чемодана.  – Сидели бы уж себе на печи!

   Но на сердитых, как говорится, воду возят.

   – У сына в Москве нет печки! – охотно объясняла старушка, семеня в своих старомодных резиновых ботах. – У дочки моей в Рогожине есть русская печь в доме.  К дочери и еду! А ты, молодой человек, где живёшь, чем занимаешься?

   Поэт вместо ответа только махнул от досады свободной рукой. Его злило не столько то, что старушка прервала его поэтическую работу на любимом им тенистом бульваре, и даже не то, что чемодан был  тяжел –  больше  всего  его  раздражал,  и свой непрезентабельный вид, и фигура старушки в запыленных ботах, и экспозиция вот этого потёртого чемодана из фанеры.

   «Ещё подумают, что я ей родственник… Нехватало ещё встретить на Воронцовом поле знакомых женщин – стыда не оберёшься…»

   А словоохотливая путешественница принялась рассказывать о своём "беспутном" зяте и о том, что она будет делать в деревне.

   Старушка шла медленно, шмыгая ботами. К тому же, не переставая говорить, она, совсем с нестарческим  любопытством озиралась по сторонам.

   Поэт, вняв благоразумному совету Горация, подавил в себе дух возмущения и заставил себя прислушиваться к её рассказу: как-никак это могло послужить материалом для его будущего прозаического произведения.  Однако, всё существо Брызжеева жаждало только одного: поскорей бы избавиться от всякого посягательства на свою свободу.
 
   На платформе, перед тем как подняться в вагон, старушка достала из-за пазухи и протянула Брызжееву помятую десятку за хлопоты.

  – Вы что, бабуся? – раскрыл рот оторопевший Брызжеев. – Что вы мне предлагаете?

   – Ах, мошенник! – запищала старушка, апеллируя к пассажирам, стоявшим у подножки вагона. – Десяти рублей ему мало показалось, а моя пенсия...

   Брызжеев поразился взрывом отрицательной энергии в необычной словоохотливой и добродушной старушке.  Он досадовал на себя, за свои слова, которые женщина не так истолковала.

   «Надо было бы как-то  пообдуманнее  высказать их…»

   Два плотно сбитых милиционера, ходившие с резиновыми дубинками по перрону, стали с профессиональным интересом поглядывать на Брызжеева.  Поэт махнул рукой и пристыжено нырнул в туннель.
 
  Но мало-помалу злость Брызжеева улетучилась.  Он, то убыстрял шаги, ненароком задевая прохожих, то останавливался и вынимал из кармана узенький блокнот.  Опять тема, ничего общего не имеющая  с его дневными злоключениями захватила молодого поэта.

  Прав  поэт Борис Слуцкий со своим четверостишием:

      Стихи заводятся от сырости,
      От голода и от войны
      И не заводятся от сытости,
      И не выносят тишины…

  Глаза у Брызжеева заблестели, строчки стихов, громоздясь друг на друга, торопились найти свое место в его потрёпанном блокнотике.