Вместе с Герасимовичем сидим на скамейках у него во дворе возле кухни. Над входной дверью большой козырек, мы тут в за¬тишке, и мартовский мелкий дождь, временами переходящий в снег, нас "не достает".
"Не достает", - это только что сказанные слова Герасимовича, который, чувствуется, недоволен этой промозглой погодой и рад тому, что у него, хозяина, в таких случаях находится всегда место посидеть более или менее в уюте.
- Смотри, - кивает он на рядом расположенный цветник, обнесенный аккуратным низким частоколом, в просветы которого видна цветочная зелень: набираются тюльпаны, а нарциссы вообще подскочили за сутки. И надо же, зима вернулась. Злись, злись, - недовольно поглядывает он в небо, - весну тебе не перешибить.
- Это вы точно, Герасимович, не перешибить.
- Оно уже и весна, - отзывается на эти слова старик. - Весна, да не путевая. Не веселая.
- Небось, раньше было веселее? - зная его привычку побрюзжать на нынешние времена и сослаться на старину, пытаюсь я ему потрафить.
- А что ж ты думаешь, действительно, было веселее, - он снова пристально смотрит в небо своими молочно-голубыми глаза¬ми, словно старается что-то там еще отыскать, и ворчливо добав¬ляет: - Дожились. Весна, а скворца не услышишь. Вон, пустые скворечники на акации.
Акация у Герасимовича, как он сам говорит, "заводная", то есть особо статная, ухоженная и возрастом, наверное, под век, по крайней мере она приличной толщины.
- Слушай, - продолжает он свои рассуждения. - Это же стыдоба. Станица и без скворца. Дохозяйновались. Когда это? Позавчера, да, позавчера сестра моей Потаповны приезжала. В Краснодаре, рассказывает, скворцы есть. Редко, но попадаются. Чуешь? В городе водятся, а у нас в деревне всех перетравили. Во-о-о!..
- А возьми ласточку, - не успокаивается Герасимович - Это надо ж такое, и ласточек не стало.
- В городе и ласточки есть, - делюсь я познаниями со своим почтенным собеседником. - Только там они не как у нас, там городские ласточки.
- Во, видал! - удивляется старик. - А у нас днем с огнем не найдешь. Племянник дачный домик себе построил, радовался, что у него там ласточки прицепят гнездо, как раньше бывало у нас в сенцах хат, да и в сараях. Да цеплять, выходит, некому, и ласточек тоже уничтожили.
- Сейчас, говорят, наводят порядок с химическими обработками. Может, все возрождаться начнет? - высказываю я предположение, стараясь ободрить Герасимовича.
- Возрождаться, говоришь, - аж привстал он, горячась. - Я тоже про то слыхивал. Только верится с трудом. Враги мы себе... Вот и с сорокопудом так было. Где он сейчас?
- А что это за сорокопуд? - недоумевая, спрашиваю я.
- Во как! - вскидывается старик, - вот ты уже, выходит, и не знаешь, что в наших кубанских краях была такая птица. А было-то сколько! Птаха такая была - поменьше сороки, а расцветкой как она. Сколько ее было! - повторяет он, покачивая белой, как сметана, головой.
Герасимович смотрит вперед, но так отрешенны его глаза, что по всему видно - он весь сосредоточен в себе, застыл на одной мысли, и замер его остановившейся взгляд.
- Сорокопуд, сорокопуд, - повторяет как-то механически он. - Все мы виноваты, что его не стало. И я в свою пацанячью пору что творил?
- Что же вы творили? - повторяю я его слова как вопрос.
- Эх, есть тут одна историйка, - вздохнул он. - Ладно, расскажу.
Я приготовился слушать.
- Сорокопудов этих много было, - начал старик. - И уж мастаки они были снимать гусеницу с дерева. А после войны ее было страсть прямо. Ну, а эта птица берет гусеницу, кормится ею, размножается, все по делу. А тут возьмись откуда - изобрели дуст. И давай его пускать в ход. Яд, конечно, могучий. Сыпанешь на гусениц - они за минуту на глазах околевают. Интересно? Вроде того, что и забавно. А эти забавы потом чем обернулись? Нашими болячками. Да разве только люди пострадали? А птицы? Тот же сорокопуд... А мы, тогда пацанята, еще и с рогатками на него. Как сейчас помню - сбил я птицу-красавицу налету, и она, еще полуживая, упала на землю, подхватилась и давай уходить от меня в кусты. А я догоняю, догоняю, схватил в руки и, поверь, такие я тогда увидел ее умирающие глаза... Расстроился, и тут слышу девчачий голос: "Ну что? Победил?"
Я и глаз не поднял, сразу понял, кто это. Варя. Варвара Потаповна теперь моя, а тогда она - Варя. Мы по соседству жили с ней. Все она мне и другим пацанам выговаривала за рогатки. Ну, я, в общем, озорничал до того случая с убитой птицей. А тогда вдруг ко мне понимание пришло, что нельзя так...
Пока мы с Герасимовичем говорили, его хлебосольная Потаповна кухарила.
- Мужики, за стол! - пригласила она. И вот мы пробуем ее стряпню. Подрумяненный в душистом масле хворост аппетитно хрустит на зубах.
Потаповна, седовласая пышнотелая казачка с большими ка¬рими глазами, подливает нам настоянный на пахучих травах чай.
Испекла она, оказывается, к воскресным дням и диковинных птиц, вылепленных из теста. И тоже нас потчевала этим. Ближе присмотрелся я к ее изделиям - они в моих глазах вырисовывались нашими земными птицами - скворцами, ласточками. А те, что отличались от них, тех я не узнал. Тут Герасимович помог - это, пояснил, сорокопуды.
Так вкусно было все и хорошо за столом. И все же отчего-то побаливала душа. Думаю, оттого, что я увидел сорокопудов только в тесте, а не живыми.