Сквозь низкий чад расплавленных покрышек
не долетает тонкий аромат
расцветших на Страстной славянских вишен
до звонарей, готовых бить в набат.
Тиха украинская ночь, как перед боем.
Прозрачно небо в неводе светил.
Туда, смешавшись с похоронным воем,
пасхальный звон стремительно летит.
Изогнут Днепр латинскою свиньею.
Донецкий кряж подкопан с трех сторон.
Другое небо, желто-голубое,
чуть рассветет, обнимет горизонт.
Ждут штурма вишни. Тих заштатный город.
Но, как во сне, растянут миг зари.
И не спешат науськанную свору
спустить на дичь послушные псари.
И, как в бреду, апрельский Клаус-Санта,
держась еще январского меню,
качает снег потешного десанта,
продажных душ бумажную брехню.
Дрожат прицелы снайперских винтовок.
Забегали глаза временщиков.
Два дня, как перестал звонить Лаврову
усталый ферзь обдуманных ходов.
То не славянской распри неизбежность.
То не Днепра и Дона маята.
То умирает, на Левобережье,
Америки великая мечта.
Великая, последняя из бывших,
из обманувших, видит Бог, из тех,
рай обещавших, смерть и ад творивших,
свое величье сгрызших до костей.
Агония мечты – из пыток пытка –
стократ острей, когда соблазн вкушен
народом от достатка, от избытка,
в благополучье нравов и времен.
Когда она, подобрана, как мячик,
подростком со скамейки запасных,
играючи соперников обскачет,
едва живых от боен мировых.
Сей баловень истории, сей новый,
безгрешный Вавилон, сей Ноев
ковчег изгнанников трех континентов – как
в своей гордыни островной тисках
мечты великой, краткой стерпит крах?
…Лет пятьдесят, в послевоенной Раше,
в моей семье, в послеблокадной флэт,
хранилась юбочка из ситца, секонд-хенд
с веселой латкой на цветке ромашки.
Она пришла в лендлизовской посылке,
досталась маме школьным дележом
в сорок четвертом, нет, сорок шестом…
И я ее, хотя тайком, носила.
Она у нас звалась «американской»,
с тех пор, с детсада, я взираю с лаской
на тот народ в дали заокеанской,
чьи матери, как наши, ставят латки.
Тот солнце-клеш, тот заповедно-ветхий
симвОл мечты, без жалости и боли,
в март предпоследний атомного века
я вынесла на свалку всех историй,
когда, плотнее материнской стежки,
летя с высот иезуитсткой правды,
ложились латки точечной бомбежки
на полотно балканского распада.
На этом я закончу сантименте.
Уже не штурма ждет народ Славянска
в двойном кольце безумного пасьянса,
мечтой великой брошенном планете.
Пусть девушка с бойскаутской улыбкой
бесстрашно лжет в агонии предсмертной,
что не упырь висит над Украиной,
а, верьте слову, Ангел Милосердный.
И, вскинув плечи в бешеной натуге,
забыв науку вертких дипломатий,
рече «Россия дорого заплатит»
седой старик по старой партитуре.
Она заплатит. Несомненно. Раша
уилл пэй. За все. И дорого. И – вдвое –
за срам спецслужб, за натовские войны,
за крах мечты, за униженье ваше.
Как жаль, старик! Ты лучше прежних все же.
Но пытка, пытка - адова жаровня!
Она заплатит и еще дороже –
фатальным миром, миром безусловным.
Святая неделя, 2014