«Вот это, я понимаю, ядрёна-Матрёна, корма-а-а!», – восхищенно, но в кулак, испугавшись быть услышанным, протянул Пал Палыч, поцокал языком и сплюнул, не от невоспитанности разумеется, но от переполненности рта нахлынувшей вдруг слюною то ли восторга художественного, то ли иного какого рядом с этим чувства попроще. В молодости, по глупости ли иль по причине эстетического невежества, нравились ему, как и всем сверстникам его, девчонки тощие да длинные, почти без поп и грудей, но со стройными ногами, осиной талией, клишировано-милой мордашкой и макияжем из последнего номера «Vogue». Не найдя, однако, средь окружающего его гламурного обилия хоть одной, осененной достаточным интеллектом (к коему качеству предъявлял особенную наклонность и даже претензию), женился он на девушке с уютною душою и острым умом, но далеко не красавице, с лицом, с которого, как говорят на Руси, воду не пить (не совсем так уж, но не на обложку журнала) фигурою, мягко сказать, склонной к полноте, навсегда установив для себя некоторую неоспоримую связь между женским умом и женской «кормой». Он даже успел прожить в браке счастливую пару лет, пока не помер ее папа, успешный бизнесмен, и не оставил в наследство единственной дочери своей небольшую сеть универмагов.
Тут-то все и началось. Вы уж поостерегитесь желать новобрачным достатка полную чашу и ставить меж ним и счастьем знак тождества – ведь сбыться может сценарием непредсказуемым. Обладая, как говорилось выше, умом острым, Наташа (так звали теперь уже бывшую супругу его) овладела тонкостями ведения дел быстро и вполне: прибыль вкладывала в развитие и диверсификацию, с поставщиками не миндальничала, персонал муштровала, крыше платила, с властью делилась, в общем – отца достойное творенье. Паша, будучи человеком мягким и покладистым, по поводу копеечной профессии своей (а служил он тогда заштатным инженеришкой заштатного НИИ) и альфонсизма своего заботился мало, да и мудрая супруга его в семье коней своих ретивых попридерживала, кухонный семейный стол властной ладонью не охаживала, достатком не кичилась, относилась с благодарностью к мужу и богатству как равноценным подаркам судьбы, в общем, всем существом своим доказывала, точнее, опровергала мысль Иисуса, мол де «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие», пока…, пока вдруг не встретила школьную подругу свою и не смогла узнать ее. Они и сдружились-то прилежными ученицами как раз на почве невзрачности отражений в зеркале форм своих да лиц, и вдруг – такие чудеса! Стройна, аккуратна грудью и бедром, на лице ни морщинки, кожа – бархат, уши, предмет извечных школьных насмешек, – жемчужные раковинки, губки… На (только слепой не заметил бы) изрядно подсевший интеллект подруги внимания Наташа обратила мало, сосредоточившись на вопросах: как? где? за сколько и как долго? Не в том дело, что ничего раньше не слышала она о пластической хирургии, - слышала конечно, да и денег – внукам не вычерпать, только принимала она богом данное ей как подарок судьбы, да и в браке, хвала создателю, счастлива, но… взалкала, взалкала Наталья Петровна счастья большего, нежели деньги и семья, именно на близком сравнении, на соблазне, что смогла рукою потрогать, глазами увидеть. Выяснив же, что забот-то всего по прейскуранту на какой-нибудь минимаркет, а времени, в зависимости от задач, от месяца до шести, передала она дела своему управляющему, оставила супругу содержания года на три, да и удалилась в далекую Германию под город Мюнхен на, как выяснилось, фатальные для Паши полгода.
Допустив на минуту правоту классиков морали в том, что не имя красит человека, а человек имя, поостережемся все-таки говорить подобное о внешности и характере (во всяком случае у женщин, хотя… у мужчин и того хуже бывает). Добрый нрав редко имеет и доброе обличье, не в смысле обаяния, но в формах и линиях; внешняя красота же почти и вовсе не встречается в природе вместе с красивой душою в одном теле. Уайльдов портрет Дориана Грея - не выдумка никакая, а простое наблюдение просто внимательного человека, какого можете обнаружить в себе и вы, ежели обернётесь со вниманием на прошлое свое, где не увидите ни одной красавицы, в коей не пребывало бы одновременно и чудовище. Но это так уж Бог положил, углядев в том (или по-другому и нельзя было) гармонию мира, и судить его, черт возьми, некому; другое дело - когда прекрасный человек собственным решением меняет гармонию, улучшает партитуру эту, в гордыне своей возомнив себя… креативнее Великого Композитора.
Разбавляя, скрашивая разлуку частыми электронными письмами, Наташа однако не касалась в них описывания тех изменений, что творил с ней, с образом ее «прелестный и предупредительный», так коротко она о нем отзывалась, профессор медицины Ганц Иероним фон Кауффман, и лишь очень наблюдательный и совершенно индифферентный к эпистоляриям героев супервизор смог бы заметить, какой холод постепенно, от письма к письму, начинал заполнять междустрочия. Точнее, стилистика поменялась на минус за два месяца до её возвращения, когда все операции были завершены и оставался лишь реабилитационный период, когда из забинтованной мумии-куколки постепенно начинала распускаться, расправлять божественной красоты крылья свои бабочка. Тон писем становился холоднее и жестче даже для наблюдения чтеца и не самого внимательного, но только не для слепого любовью и разлукой моего респондента – Паша призывно мечтал о скорейшем возвращении своей, хм…, судьбы.
Пускай и с неприятным усилием, но несложно представить (не приведи господь, конечно) жизненную ситуацию, когда одного любимого человека вдруг сбил трамвай, а любящий и верный другой человек до конца жизни ухаживает за несчастным, храня в памяти воспоминания о былой красоте, любви и (что выше любви) привязанности; но как вести себя при сюжете обратном, когда трамваем переехало прекрасную душу и трамвай этот - ни что иное как рожденная из внешнего убожества красота, а имя этому трамваю «Желание»? Чтобы не быть уличенным в плагиате (хоть я и не ставил в названии кавычек), назовем его «Мечта», правда у Теннесси Уильямса так кажется отчий дом несчастной Бланш назывался, но такая метафора более подойдет нашему средству транспортировки тел и душ. Кто из нас не мечтает, не мечтал быть лучше, сиречь, - умнее, сильнее, богаче, красивее? Обаяние мечты (хотим мы иль нет) как раз в том, чтобы оставаться, навсегда оставаться мечтою. Всякое взволнованное движение души к ней делает жизнь осмысленнее, оправданнее, во всяком случае не такой заунывной, как она была, есть и будет; но всякое натужное действие, направленные на реализацию, материализацию той мечты, приводит… всегда к одному – разрушению, смерти, зловонному разложению души. Путь из нищеты в богатство лежит через майдан грабежа или предательства; путь из глупцов в умники пролегает через майдан обмана или подкупа мнений; путь из уродства в красоту – только через…, через майдан пластической хирургии, но плата за результат – отнюдь не минимаркет на выезде из города, а именно вся душа целиком. Никакой сделки с дьяволом, никакого предательства, протеста предначертаниям Бога – простой портрет на пыльном, под замком, чердаке, в полотно которого рано или поздно вонзишь-таки нож:
Переведи меня через майдан,
Где мной все песни сыграны и спеты,
Я в тишь войду и стихну - был и нету.
Переведи меня через майдан.
…
Переведи... Майдана океан
Качнулся, взял и вел его в тумане,
Когда упал он мертвым на майдане...
А поля не было, где кончился майдан…,
а пока… Пока Паша был совершенно растерян, обескуражен, потрясен, обнимая по приезде женщину с именем и паспортом его жены, но…
«Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер», - говорил Булгаковский иностранец, сидя на скамейке у патриарших прудов. М-да… Тот вечер несчастному Берлиозу был известен более или менее точно… Более или менее… Тот вечер Паша и Наташа сидели вдвоем на привычной кухне, которая почему-то перестала быть привычной; напротив Паши сидела и улыбалась коралловыми губами, миндалевидными глазами, высокой шеей, аккуратной грудью…, всем существом своим новое, незнакомое (намеренная тавтология) существо. Мясо по-французски, что с такой любовью готовил к приезду возлюбленной супруги полугодовой затворник, застревало в горле, тридцатидвухлетнее бургундское вызывало тошноту и очень сосало под ложечкой необъяснимым страхом от предчувствия предстоящей постели, где руки его должны будут коснуться таких сказочных сюрпризов, о коих новое лицо Наташи лишь смутно намекало. Первый (можно ли так сказать?) конфликт не замедлил приключиться прямо той ночью, когда у Паши, мужчины, хранившего непорочность свою во время всей ее германской поездки, попросту (простите мне незатейливость слога) не встал. Не случилось этого простого физиологического действа и ни во вторую, ни в третью ночь… Нет – тело было прекрасно, великолепно, оно даже научилось делать такое, чего совсем не умело делать раньше, только вот… не было это тело Наташиным, точнее… это была совсем не Наташа, не телом – нет – душою. Любовь… Любовь оказалась не просто смертна, она оказалась внезапно смертна… Вот в чем фокус!
Конец был сколь очевиден, столь и быстр. Месяца два – рассказывал Пал Палыч. Понятно, что во всем был обвинен он – женщина подымет армию, включая Бога, лишь бы говорили, что бросила она, а не ее. Да так и было. Отверстые, усилиями Кауффмана, очи Наташи вдруг узрели ничтожество супруга ее, его недостоинство (есть ли такое слово) ее самой, красоты ее… Стоит ли докучать читателю подробным живописанием неизбежного, фатального разрыва, хотя, не сомневаюсь, рассказчики более умелые, углубленные смогли бы найти в сём сюжетце и драмку, актеца на три-четыре? И доктор Чехов, и доктор Булгаков, а так же доктора Фрейд и Юнг обнаружили бы тут и слезу, и нерв, и мораль, и диагноз… Слуга же ваш покорный встретил и услышал историю Пал Палыча лет двадцать спустя тому. Мы сидели с ним на лавочке возле моего дома. Была весна. Оживали, выползали греться на сухой асфальт соловые изумрудные мухи; бледная, в бледную точку капустница лениво порхала над бледною фиалкой; не выдержав иль отсчитав срок беременности, разродились, взорвались, зажглись девственной зеленой гирляндою почки черемухи; весело, будто и нет, не может быть никакого несчастья на земле, щебетали дети и птицы… Шла та обыкновенная, раз в год и на тысячи лет вперед восхитительная весна, когда всякая женщина, стара она иль молода, симпатична иль нет, - становится вдруг прекрасной, прекрасной волшебным прикосновением скальпеля божественного хирурга с именем «Желание», с именем… «Мечта». Собеседник мой курил одну за одной, неспешно прикладывался к металлической фляжке с чем-то, пахнущим спиртом, одобрительно, скорее, снисходительно поглядывал на субтильных девушек-прохожих, заголивших ноги и плечи свои живительному солнцу; но лишь когда прошла мимо нас средних лет женщина с пусть невысокой ногой и спорной талией, но попой, от которой даже у меня, не склонного к Рубенсовской эстетике человека, захватило дух, Пал Палыч восхищенно, но в кулак, испугавшись быть услышанным, протянул: «Вот это, я понимаю, ядрёна-Матрёна, корма-а-а!», поцокал языком и сплюнул, не от невоспитанности разумеется, но от переполненности рта нахлынувшей вдруг слюною то ли восторга художественного, то ли иного какого рядом с этим чувства попроще, а, может, всколыхнулись пред ним сейчас, как телеса эти, тяжкие, но и сладкие воспоминания о той, которая наверняка уже давно вернула назад свои формы, но которая утратила, отправила, отослала в небытие свое прекрасное содержание навсегда, в трамвае с романтичным, но и убийственным для любви (как это ни странно) названием «Желание».