* * * * *
Будильник рвал тишину спящей квартиры на части. Виктория заворочалась в постели, пытаясь натянуть одеяло на голову, чтобы избавиться от резкого звука наступающего дня. Пашкина лохматая голова заглянула в спальню и изрекла торжественным тоном: "Подъём! На чашку бодрящего утреннего кофе, на кухню выхо-о-о-о-ди!
- Паш, ну хватит придуриваться, - жалобно заскулила Вика.
- Нет уж, милая жёнушка! - Пашка выхватил Вику из-под одеяла, чмокнул в нос и потащил за стол, - Я ради кого старался? Ни свет, ни заря встал, кофеёк сварил... Всё, дорогая, пьём и разбегаемся! Тебе на кладбище, мне на дачу!
- Сейчас проснусь, - Виктория отхлебнула кофе, - Класс! Бодрит!
- А я ещё и форточку открою, - Пашка потянул за ручку на оконной раме, - Там такой запах божественный! Представляешь, в этом году зацвела черёмуха, что баба Варя сажала. Эх, жалко, что она не дожила...
- Паш, - Вика начала сердиться, - я тебя сколько раз просила не называть её бабой Варей. Особенно сегодня, в День Победы. Она не баба Варя, она фрау Барбара! И не делай вид, что ты не понимаешь, о чём я говорю. Все всё понимают. И даже твой обожаемый сосед дядя Ганс старается в этот день без надобности во двор не высовываться. Значит, чувствует вину. Знает, что он немец! Как же я ненавижу всех фашистов!
- Не все немцы были фашистами, Викусь! У фашизма нет национальности, пойми ты это, наконец. И дядя Ганс, и покойная тётя Варя, они никогда не были нам врагами. Они точно так же, как сотни наших граждан в войну голодали и выживали. И им было ещё страшнее, потому что они - немцы. А у них, кстати сказать, маленький сын в бомбёжку погиб. Или ты думаешь...
- Ой, Паш, хватит давить на жалость! И вообще, тебе пора, а то тебя родственнички уже заждались, поди... Иди, спокойно сажай свою картошку, и не о чём не думай, - Вику прямо выворачивало наизнанку от нахлынувшей злости на мужа, - И откуда только взялась в вашей семье эта дурацкая традиция - на День Победы картошку сажать? Никакого патриотизма...
- Ну, почему же никакого патриотизма? Патриотизм, Виктория, это чувство гордости за свою страну, за её народ. Ты что же считаешь, что я не могу испытывать это чувство, когда бросаю картошку в лунку? Да я...
- Всё не то, Пашка! Патриотизм должен объединять. Надо вместе праздновать национальные праздники, надо цветы носить к братским могилам... Понимаешь? А для нас 9 мая - обычный выходной день. Ура! Все сегодня свободны - будем сажать картошку!
- Будем, Викуся, будем, - обиделся Пашка, - Но при этом, я горжусь своим дедом не меньше, чем ты своим. Вот, так!
- Ну и чёрт с тобой, - проговорила Вика, когда дверь за мужем закрылась. Девушка подошла к окну, со злостью захлопнула форточку, чтобы не чувствовать запаха враждебной черёмухи и задумалась. От мрачных мыслей её отвлёк внезапно затрезвонивший мобильный телефон. Звонил Пашка. Как только Вика нажала кнопку "ответить", он, не дав произнести ей ни слова, предупредил:
- И не забудь, что на Возложение к Вечному Огню ты сегодня идёшь пешком. Потому что твой любимый "Фольксваген" изобрели и выпустили немцы.
* * *
Вика любила наблюдать за людьми на Возложении. Сколько разных лиц, характеров, судеб. Почему-то именно здесь у Вечного Огня каждого можно было прочесть, словно раскрытую книгу. Как обычно, Вика пристроилась в конец длинной очереди и стала глазами выхватывать людей из толпы: "Вот мужчина преклонных лет, поднимается по мраморным ступенькам. По возрасту, скорее всего, прошёл войну. Смотрит исключительно под ноги, но явно не потому, что боится поскользнуться на сыром от росы мраморе. Цветы кладёт аккуратно, но торопится. Чувство вины? Дальше девушка с маленьким мальчиком. Эта не спешит. Долго стоит у Вечного огня, рассказывает что-то сынишке. Потом даёт ему цветы, мальчонка сам кладёт их на одну из могил, а она ласково гладит его по голове. В каждом жесте, каждом движении читается гордость: за отстоявших Родину солдат; за родителей, давших ей хорошее воспитание; за сынишку, который ещё только делает первые шаги к памяти о Великой Победе. Сухонькая старушка, вся грудь которой покрыта орденами и медалями. Трясущимися от волнения руками протягивает могильной земле небольшой букетик тюльпанов и не может сдержать слёз".
Впереди Вики, в медленно движущемся людском потоке, шла женщина. Вике были видны только её затылок и ссутулившиеся плечи. Но, даже не видя глаз женщины, Вика точно знала, что это сильная усталость так сгорбила её и придавила к земле. Незнакомка прошла мимо Вечного огня и, не останавливаясь, направилась к плитам, на которых были высечены имена погибших. Пробежав их взглядом, перекрестилась и на пару минут неподвижно застыла. Потом слегка пошатнувшись, начала падать. Молодой мужчина, который находился в тот момент ближе всех, бросился ей на помощь. Вика за ним. Вместе они отвели её в сторону, посадили на траву под зеленеющую берёзовую крону.
- Спасибо...спасибо...спасибо... - без конца повторяла женщина.
- Потерпите немножечко, - уговаривала её Вика, - Я сейчас "скорую" вызову.
- Не надо "скорую". Там в моей сумке, в боковом кармашке есть таблетки. Достаньте, пожалуйста, - женщина умоляюще посмотрела на Вику, а потом обернулась к молодому человеку, - Спасибо, что не дали упасть старушке. Мне уже в разы лучше, не беспокойтесь. Мы с девушкой дальше сами справимся.
Парень ушёл, пожелав хорошего самочувствия, и Вика осталась с женщиной наедине. Лекарство сделало своё дело, и незнакомка слабо улыбнулась.
- Сейчас всё пройдёт. У меня так бывает.
- Ну, если "скорую" не хотите, то давайте я Вас до дома провожу. Вы где живёте? - Вика всё ещё держала в руках букетик нарциссов.
- Далеко - женщина задумалась, - очень далеко... В другом городе, даже в другой стране... А Вас как звать?
- Виктория.
- А меня - Мария Степановна. Так вот, Виктория, я приехала сюда из очень далёкого города, с Беларуси. Приехала последний раз. Боюсь, что больше не выдюжу, не молодая ведь уже. Да и со здоровьем, сама видишь. Уф, - она глубоко вдохнула и шумно выдохнула, - кажись, отпустило.
- Ну, тогда рассказывайте, Мария Степановна, что привело Вас в наши края?
- Долгая история. Не спешишь? Есть время дослушать до конца? Если "да", то давай прогуляемся до кладбища, что за лесом. Мне надо одну могилку навестить. А по дороге, я тебе расскажу свою историю, - она снова улыбнулась, - Чудна жизнь! Ещё пять минут назад я и не знала о твоём существовании. А вот уже обращаюсь к тебе на "ты", как к родственнице или доброй знакомой.
Вика согласно кивнула. Мария Степановна поднялась с травы, и они отправились на кладбище. Немного прошли по опушке и свернули на лесную тропинку. Долго шли молча. Мария Степановна собиралась с мыслями. Вика не торопила её. Девушка любовалась молодой зелёной листвой, вдыхала запах распустившейся накануне черёмухи, наслаждалась пением птиц. Она вела свою спутницу медленно, осторожно. Дорога по лесу была коротка. Через несколько минут перед ними замаячили деревянные кресты, перемешанные с гранитными памятниками. И тогда Мария Степановна подала голос:
- Нам правее, тут уже недалеко.
Они недолго петляли среди оград и надгробий, и, наконец, остановились возле еле приметного, поросшего травой могильного холмика.
- Вот и пришли, - прошептала Мария Степановна, и, не глядя в Викину сторону, погладила рукой выцветшую фотографию на деревянном кресте - Здравствуй, мама...
- Вы жили здесь? - несмело спросила Вика, стараясь хоть немного отвлечь свою спутницу. Помнила, что у старушки больное сердце.
- Нет, - Мария Степановна вытерла навернувшиеся слёзы, - Мы всегда жили в Белоруссии. Никогда не покидали её. Когда началась война, отец ушёл на фронт. А потом, уже в 44-ом мама получила похоронку, в которой сообщили, что папа погиб и похоронен здесь, в вашем городе. Долго мы добирались до отцовской могилы. Мама за всё время своей жизни побывала здесь только один раз. А когда умирала, попросила, чтобы её похоронили недалеко от отца. Она его очень любила. Мы не стали её отговаривать. Вот так мамочка и оказалась здесь. Я в нашей семье самая младшая, поэтому чаще других приезжала на могилы родителей. Всегда в этот праздник, 9 мая. И с каждым годом поездки даются мне тяжелее и тяжелее. В этот раз дети не хотели отпускать. Но я пообещала им, что этот раз будет последним. Да что я всё о себе-то? У тебя, поди, тоже кто-нибудь тут похоронен?
- Да уж, - Вика задумалась, - у каждого тут есть дорогая могилка. У меня она не одна: дядя, брат, крёстная и дедушка. Дед умер не так давно. Мне иногда даже кажется, что он и не умирал вовсе, а просто уехал от нас на время. Я так ясно помню каждую его морщинку. Он когда улыбался, у него глаза были, как солнышки. Ещё, он очень любил всех: людей, свой город, свою страну. Так гордился, что в войну смог отстоять всё это, что победил вместе со всем народом. Каждое 9 Мая он брал меня за руку и приводил сюда, к Вечному Огню, чтобы ещё и ещё раз поклониться тем, кто не дожил до победы. А в том году дедушки не стало. Врачи сказали, что старые раны... сердце не выдержало. Теперь вот получается, что я к нему хожу в этот день. Господи, как же я ненавижу всех этих немцев!
- А можно я тебя попрошу? - почувствовав, что девушку начинает захлёстывать ненависть, Мария Степановна перебила её, - Ох, неудобно-то как...
- Просите уж, раз начали, - Вика махнула рукой.
- Ты ведь приходишь на свои могилы. Может, если тебе не трудно, нет-нет, да и заглянешь сюда, к моей маме? Я не прошу просто так. Я заплачу.
- Мария Степановна, бросьте Вы, - с укоризной поглядела на неё Вика.
- Вот и спасибо, что не отказала, - улыбнулась Мария Степановна, - а теперь, уже видимо, пора мне обратно собираться. А то на поезд опоздаю.
Проводить Марию Степановну до вокзала Виктория вызвалась сама. Видимо было что-то в этой женщине, отчего Вике никак не хотелось с ней расставаться. А ещё предчувствие, что вот-вот должно произойти в её жизни что-то очень важное. И она связывала это важное с Марией Степановной. И старушка не обманула её ожиданий. Стоя возле гостеприимно распахнутых дверей вагона, после того, как все благодарственные и прощальные слова были сказаны, Мария Степановна достала из своей сумки небольшой конверт и протянула его девушке:
- Это тебе!
- Нет, нет! - запротестовала Вика, думая, что там могут быть деньги.
- Бери! И не сомневайся. Это письмо моей мамы, адресованное мне. И образок, - проговорила она немного замешкавшись.
- Зачем? Почему мне? - смутилась Вика.
- Эта иконка всегда служила, как оберег. Сначала оберегала хозяина своего, - женщина вздохнула, - потом мою маму, потом меня. Я нутром чую, что ты человек ты хороший, только заблудившийся немножечко. Так пусть она теперь тебе послужит, может принесёт успокоение в твою душу. А коль не хочешь верить во всё это, то отнеси в церковь. Там её определят. А письмо - это рассказ мамы о войне, о том, через что прошла наша семья. Я хочу, чтобы именно ты узнала об этом.
На том и распрощались. Скорый поезд увёз Марию Степановну в далёкий белорусский город, а Вика вернулась домой. С порога почувствовала острый голод. А как иначе - целый день ничего не ела, не считая пирожного с чаем, купленного в привокзальной кафешке. Пашки дома ещё не было, поэтому Вика собрала с кухни тарелки с едой, разместила их на журнальном столике в гостиной, а сама уютно устроилась на диване. Достала из конверта небольшой свёрточек. Это была та самая иконка, аккуратно завёрнутая в вышитый носовой платочек. На ней был изображён Спаситель, но образ его показался девушке каким-то незнакомым, как будто - чужим. Отложив его в сторону, она взяла в руки потрёпанное письмо.
За стеной послышалось пение Ганса.
...Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить не обутая выйдешь,
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь...
"Ну, понеслось - затарахтело!" - вздохнула Вика, но не стала включать телевизор, для того, чтобы заглушить пение немца. Она развернула письмо и начала читать.
"Дорогая моя, Маняша!
Время, отведённое мне для жизни, подходит к концу. Именно поэтому и пишу тебе. Не могу, не имею права дольше держать в себе эту тайну. Я итак, хранила её всю жизнь. Пришла пора рассказать тебе, поведать правду. Будешь ли ты стыдиться меня, или станешь гордиться мной - решать тебе.
Однажды, во время войны, я выходила немца. Осень была поздняя. Октябрь месяц шёл. Холодрыга на дворе стояла жуткая. К тому времени у нас в деревне мужиков вовсе не осталось. Кто на фронт ушёл, кто в партизаны подался. В какую избу ни глянь, а там только баба с ребятишками. Худо мы жили, но спокойно. Немец к нам не совался, партизан побаивался. Лес-то у нас, почитай, от крайнего дома начинается. А вот в соседних деревнях, в тех, что за речкой, бывал. По крайней мере, слухи такие ходили.
В тот злополучный день деревню перетряхнуло от немецкой речи. Откуда они так внезапно появились - неизвестно. Одно скажу, крепко им видать досталось: были они все насквозь мокрые и грязные. Догадываюсь, что по болоту продирались. А болото в это время года у нас коварное, вроде бы ледышком прикрытое. Да только местным одним известно - не мёрзнет топь.
Немцы на ночь по избам расквартировались. К нам в дом принесли мальчишку молоденького, совсем ещё юнца. Сам он еле передвигался, сильный жар ломал его. Положили немцы его на кровать, сами ушли. Старший видать ихний остановился на пороге, тыкнул в больного фрицика пальцем и сказал: "Вальтер". Я кивнула, дескать поняла, что так его зовут. А подходить к этому Вальтеру не стала. И боязно мне было, и противно. Хотела ночью пристукнуть его, да поглядела на вас малявок и передумала: "Расстреляют меня. С кем же вы останетесь?" Немец всю ночь кричал, звал кого-то. Утром же свекровь пришла. Её Лукич колченогий, которого накануне фашисты к себе в старосты назначили, к нам послал, справиться о здоровье Вальтера.
Глянула на фрицика твоя бабка и вдруг говорит мне: "Может это и грех, но я так скажу. Дай ты ему, Глаша, отвару того, что детишкам своим из травок делаешь. Помрёт ведь. Он, конечно, враг наш, фашист ненавистный, немец проклятущий. Всё так! Но вот сейчас лежит перед нами, Глашенька, малец сопливый и помирает от лихорадки. Эх, жизнь! Тебе, сношенька, за его спасение зачтётся на том свете". Я хотела ей возразить, а она только рукой махнула: "Как знаешь!"
Тут я сильно задумалась. Злость, ненависть свет от меня закрывали. А когда Митька, твой старший брат, с улицы вернулся, то глянула я на него и ахнула: "Господи, а если бы мой мальчик также вот где-нибудь лежал?" И решила, что вылечу немца..."
Всё громче и громче пел за стеной старый Ганс. Каждое слово из песни он выговаривал с особым надрывом, оплакивая своего погибшего при бомбёжке сына.
...Заслонивши тебя от простуды,
Я подумаю, Боже всевышний!,
Я тебя никогда не забуду,
Я тебя никогда не увижу...
"Вальтер быстро поправлялся. Уже на следующий день встал и пошёл в свой штаб. Штабом наши мальчишки окрестили избу бабки Моти за то, что в ней остановился самый главный офицер. Оттуда вернулся угрюмый и даже от еды, что я ему предложила, отказался. Не спал всю ночь, ворочался с боку на бок.
А ни свет, ни заря, полетел над деревней истеричный крик тётки Полины, что жила на том краю. Почитай все бабы на этот крик на улицу повыскакивали. В небо уже пламя взвилось - горел Полин дом. Она голосила на всю деревню. А потом крик её оборвала автоматная очередь. И тихо стало вокруг, словно все звуки кто-то разом выключил.
Страх меня так и парализовал. Стояла окаменелая, ничего не соображала. Знала только одно: уходят немцы - значит, сожгут деревню. И надо как-то постараться вырваться из цепких лап смерти. Вдруг, чувствую, что кто-то меня сзади толкает. Обернулась, увидела Вальтера. У него на руках ты и Володенька. Вы тогда самые маленькие были. Припустил он с вами в сторону леса, а на ходу повторяет "Шнель, шнель..." Я остальных подхватила и за ним побежала. Пока бежала, столько вопросов себе задала: "Куда? Зачем? Может на смерть он нас гонит?" Страшно было, а всё одно - бежала. Выбора не было - дети у него мои...
Добрались до опушки. Вальтер Володьку на землю поставил, тебя мне в руки сунул. Машет в сторону леса: "Шнель, шнель" А я запалилась вся, с места сдвинуться не могу. Только и смогла Митьке старшему скомандовать: "Уводи малышню в лес!" Митька тебя в охапку схватил и бегом. Володя, Ванечка и Катюшка за ним. Глянула я тогда на Вальтера и ужас меня обнял: вот стоит передо мной человек, который сам себя на верную смерть обрёк. Вернётся - его свои за предательство расстреляют. И остаться нельзя - он же враг, а с врагом партизаны церемониться не будут. И он тоже это понимал. Видимо поэтому, задержался возле меня, расстегнул форму, снял с шеи иконочку и протянул её мне. Я взяла, в кулаке зажала. А он посмотрел на меня последний раз своими огромными карими глазами и тяжело пошёл по тропинке назад, в деревню".
Слёзы мешали Вике читать дальше. Она надкусила, попавшийся под руку бутерброд и прислушалась. За стеной было тихо. В эту минуту, ей так захотелось услышать, как поёт немец Ганс песню, которая буквально полчаса назад её раздражала:
...Не мигают, слезятся от ветра
Безнадежные карие вишни
Возвращаться плохая примета
Ты меня никогда не увидишь!...
Но Ганс молчал, и чтобы разбить тишину мёртвой квартиры, Вика включила телевизор. И ей снова не повезло. В телевизоре тоже царила тишина - была "минута молчания". Звук появился неожиданно, начался очередной военный фильм. А Вика решила дочитать письмо до конца.
" В кустах неподалёку заплакал Ванечка. Я бросилась со всех ног в лесную чащу, к детям. И уже оттуда услышала звуки выстрелов. И, обернувшись, увидала, как упал Вальтер, словно скошенный колос.
Вот такая история, Маняша. Не судите меня строго. Если сможете преодолеть в своих сердцах жгучую ненависть к фашистам, то простите. Простите за то, что смалодушничала, проявила жалость к врагу. И если откроется сердцам вашим прощение, то помолитесь за упокой души Вальтера и отпущение ей всех грехов вольных и невольных. Сёстрам и братьям своим передай, что любила я их очень. Оттого и молчала всю жизнь, боясь быть непонятой, отторгнутой.
Простите. Ваша мать."
Вика сидела на диване, держа в одной руке потёртый временем образ Спасителя, а другой жала на кнопку пульта управления, переключая телевизор с канала на канал. Летели "мессершмитты", шли в атаку танки, замертво падали солдаты, грохотали пулемёты, взрывались гранаты, звучала "Катюша", "Землянка"... И вдруг всё это отодвинулось на второй план, потому что девушка очень явственно услышала, как хор из пяти писклявых детских голосов запел:
...И качнутся бессмысленной высью
Пара фраз, долетевших оттуда...
За стеной старый немец Ганс, подхватил:
...Я тебя никогда не увижу...
И Викин, дрожащий от слёз голос, влился в этот многоголосый хор:
...И уже никогда не забуду...