27

когда у чжуан-цзы спросили однажды — после того как он разобрался наконец сам с собой Who is бабочка и Wer ist он — «почему ты поливаешь свой огород из дырявого горшка вместо того чтобы установить универсальную оросительную систему?» он ответил: «потому что у того кто пользуется механизмами становится механическим — ум»

— ну не цзы ли он после этого!
___

мужчина открывает именно и только те миры в которые его впустила женщина которую возносит он туда где та ещё ни разу не бывала — и там опять начнётся всё сначала...
___

человек не признаёт иисуса христом точно так же как демоны не признают в христе — иисуса
___

размеренная жизнь не знает падений потому именно что не ведает взлётов
___

пусть Дао станет твоим телом
как Ом — умом
а Логос — сердцем

(из благовестия романдаому)
___

когда аякс в припадке бреда крошит стада животных предназначенных в пищу воинам — это конечно же античная отрыжка постмодерной рецепции жертвоприношения — ведь и река времён порой как уроборус сама в себя впадает...
___

«сотри случайные черты»
ты мне шептал (не чёрт ли ты?)
я стёрла их — какая жалость…
на мне лица ведь не осталось!
___

;;;;;; — вот истинная ;;;;;;;;
;;;;;;;; — вот истинная ;;;;;;
___

;;; ;; ;;; ;; ;; ;;;;;; ;;;;;;
;;; ; ;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;;;
*
свет и в скотине ярко светит
когда та скотства не приветит
___

с умом надо умно обращаться — можно благочестиво и до кровавого пота копать языком так называемой «умной молитвы» колодец боговедения но в песке даже самых умных и благочестивых слов воды всё-равно нет — по определению...

(...;;;;;;...)
___

заповедь планетарного логоса «будьте изворотливы как змеи но возвышенно-чисты как голуби» некий вознёсшийся дух воспринял по-фарисейски буквально и — обратился в дракона
___

самое простое — сложнее всего
вот и любовь — пришла — кто сможет удержаться
ушла — попробуй догони
___

доказать — казалось бы — можно всё что угодно а вот убедить в том же самом — пойди попробуй! — ведь убеждения опираются на согласие а оно — существо с логической точки зрения совершенно невменяемое
___

каждый из нас тождественен самому себе в духе и отличается один от другого душой или выражаясь языком благовестия — все мы во христе родные братья при том что каждый из нас уникален как иисус
___

интеллект не ментал точно так же
как последний этаж небоскрёба — не седьмое небо
___

согласно благовестию филиппа 119:7 — «есть много животных в мире имеющих форму человека» — и самое странное из них конечно же animal rationale
___

у ангелов нет тела не потому вовсе что они существа сугубо духовные но потому именно что в этом мире ангел является вестником и посланником иных миров где тело его так же и тоже иное а другое оно настолько что кажет себя здесь своим полным отсутствием и потому все те кто так или иначе вестника всё-таки видели — либо грезили наяву либо смотрели совсем не теми глазами которыми и настоящего тела животного не увидишь — не то что ангела
___

иронизмы культуры:

то что знали но уже забыли европейцы помнят но всё ещё не разумеют азиаты — онтологичность этики как этичность онтологии...
___

мне по нраву моего разумения та легенда согласно которой б-г послал аврааму для жертвоприношения вместо своего единоутробного сына того самого агнца — которого для него однажды заклал уже авель...
___

…ибо между отцом и сыном всегда стоит животное — и animal rationale здесь не исключение — в ожидании взаимообразного жертвоприношения...
___

пиши я свой собственный «смысл творчества» то начал бы его конечно же примерно так:
«дух человеческий в плену — плен этот я называю душой...»

или так:
«...плен этот я называю человеком...»

или даже так — позаковырестее:
«...плен этот я называю евой...»

кстати сказать именно так — путём минимальных сдвигов перестановок и подстановок — выстраивались классические китайские тексты вся креативная новизна которых как раз и заключалась в таких вот иногда совершенно неуловимых сдвигах (европейцы тоже думают порой — когда именно думают — такими же сдвигами блоков смысла но в отличии от китайцев этот феномен не подняли на уровень канона)
___

зачем говорить о жизни после смерти если ты до неё не жил вовсе а значит не можешь и умереть? — вот почему христиане совершенно правы утверждая: «одна жизнь — одна смерть» но беда однако в том что они сами не вполне разумеют того о чём говорят а именно: наше рождение «здесь» и есть наша смерть «там» — вот почему только когда мы действительно умираем для дел мира (1 Иоан. 2:15-17) мы воистину и рождаемся для жизни вечной выскочив тем самым из бесконечной круговерти «смертей – рождений»
___

слово надо не только услышать но ещё и вместить а вместить что бы то ни было может только пустое и опустошённое – вот в чём смысл пресловутого: «блаженны нищие» — а посему и воистину именно наша всевмещающая душа является единственной чашей грааля
___

да — демократия это власть народа которая правит но я нигде и до сих пор ещё не видел народа — одних только озабоченных самоутверждением «индивидуев» которые собственно и есть толпа что никогда снаружи а всегда внутри но уж точно никак не «народ» старое доброе имя которому: «мир»
___

*опять волей случая из небытия вынырнул очередной текст:



Т В О Р Е Н И Е

Вера вопрошает,
разум обнаруживает.
Августин



Среди вещей окружающего час мира существуют вещи столь очевидные, а своей очевидностью столь нам близкие, что давно уже никак не касаются нас и никак не затрагивают нашего существования, затерявшегося в очевидности наиближайшего так, что сам вопрос о существе утраченного не воспринимается нами в качестве обретения. Более того, саму эту затерянность в очевидном мы привычно именуем одиночеством, как будто сама привычность такого наименования способна прояснить подобное положение вещей: потерянность в ближайшем. Но, тем не менее, мы с какой-то маниакальной настойчивостью продолжаем называть, не замечая утраты называемого, вместо того, чтобы наконец-то начать взывать к утраченному, как и полагается потерявшемуся, как и полагается затерявшему обретенное в очевидности окружающего. Так, может быть, слухи о нашем одиночестве несколько преувеличены? Или же это так обстоят дела с самим одиночеством, что оно в действительности является чем-то совсем иным, нежели тем, чем именуется? И потом, как это можно так потеряться в ближайшем, что перестаешь уже замечать очевидное? Возможно, что такие вопросы и любопытны сами по себе, но, вместо того, чтобы продолжать их задавать, впадая в поверхностное любопытство, попытаемся задаться иным вопросом, а именно: не заблуждаемся ли мм, впадая в подобного рода вопрошение, не отпадаем ли мы тем самым от того, на что, казалось бы, направлено все наше вопрошающее внимание? Ведь может же случиться так, что и в самом деле существуют вопросы называния и вопросы взывания, а это, в свою очередь, означает не то ли, что тот, кто не различает их отличия, не замечает тем самым и своего одиночества, своей затерянности, которые столь очевидны, что давно уже ускользнули от нашего внимания, укрываясь как раз в том, что у всех на виду?
И действительно, не забрасываем ли мы окружающую нас действительность вопросами, на которые мы в действительности не ожидаем никакого ответа, вопросами, ответы на которые в действительности нас не касаются, подобно тому, как заблуждающийся умник, потерявшись в лесу, начал бы вдруг выяснять химический состав почвы вместо того, чтобы отыскивать путь домой, с которого он сбился, заблудившись? Но ведь для этого необходимо знать, и знать с очевидностью, что ты не просто вне дома, но именно то, что ты заблудился, а не просто прогуливаешься окрест так, словно всегда и в любой момент запросто можешь по своему желанию, не заплутавшись и не заблудившись в путанице перекрестков, прекратить эту прогулку на просторе по неведомым тебе путям-дорогам, возвратившись туда, откуда начинается любой твой путь по любым дорогам не однажды и не единожды — как улитка, которая всегда и везде имеет свой кров при себе в качестве своего собственного имения. Но имеем ли мы подобный кров и подобное имение? Что же это такое вообще: имение? - кроме того, что мы имеем и что каким-то образом связано с нашим именем так, что позволяет именовать наше обладание этим именитостью? А кров - что это такое?
Кров - то, что укрывает. Укрывая, кров скрывает. Но сокрытие это такого свойства, что, скрывая - открывает существенное, делая его доступным. Открытый доступ к сокрытому вернее всего укрывает существенное - относящееся к существу дела скрываемого, которое осуществляется, выставляясь напоказ так, что открыто всем ветрам пересудов. Укрывают существенное. Существенное: то - что относится к существу дела осуществляющегося. Открытость сокрытого: таков способ, каким всякий кров становится очевидным. При тотальной же очевидности нет намобности в намеренном сокрытии, ибо все укрыто предельной ясностью открытого. Все несущественно: таков наивернейший способ укрытия существенного, при котором, казалось бы, уже нечего и незачем искать потому что все, по-видимому, давным-давно найдено и открыто стоит у всex на виду. Не так ли именно обстоят дела и с одиночеством?
Одиночество стало очевидным. Одиночество стало повсеместным. Одиночество стало расхожим словцом и расхожим мнением. Оно стало даже достоянием докторов философии, снабжающих интеллектуальный рынок душетрепещущими повествованиями о временах тотального отчуждения, но мы, чужие самим себе и друг другу, мы, одинокие, продолжаем жить так, словно нас это действительно не касается, словно это не о нас и не о нашей судьбе сказано: эпоха тотального отчуждения и одиночества. И в самом деле - твердит расхожее мнение - ведь все это так очевидно, над чем же здесь голову ломать-то? Одиночество очевидно. Оно названо. Но, тем не менее как раз nоэтому оно и не понято в самой своей сути. Расхожее мнение, имеющее на все свой собственный взгляд, называет одиночество одиночеством и, называя, лишь скользит вдоль существенного, не останавливаясь перед ним, вопрошая, и не попадая в него, взывая, потому что остановиться это значит: превозмогая мнительность, задуматься. А всякое задумывание чревато вдумыванием. Вдумывающийся же рискует одуматься, что значит, в буквальном смысле этого слова: изменить себя, думая-собой-о. Одуматься - не значит ли это: от-вернуться, повернуть-себя-от: чего? - не от очевидного ли, где все и всем ведомо и видимо? Но ведь отвернуться от чего-то можно лишь повернувшись к чему-то: к чему? Не к Тайному ли, где все сокрыто Мраком неведения и невидения? Мы же, если и задумываемся, порой, то лишь и по преимуществу задумываемся - «над», паря и скользя вдоль очевидного вместо того, чтобы, вдумываясь в это, одуматься. И в самом деле, задумывался ли кто вот над этим: как же так случилось, что вещь, столь очевидная как одиночество, ускользнула-таки от нас, а мы, тем не менее, продолжаем свой жизненный путь так, словно и в самом деле осознаем это: одиночество как раз и есть наш подлинный дом, который везде, но нигде? Или же, быть может, это всего лишь мы сбились здесь с пути, заплутав в предвзятых мнениях, которые не только не очевидны, но, напротив, надуманы и запутаны нами так, что нашу собственную надуманность и запутанность мы выдаем за истинное положение вещей, далекого в действительности как от этой надуманности, так и от этой запутанности? Не напускаем ли мы здесь тумана глубокомысленных двусмысленностей, затуманивающих очевидное, выдавая при этом свою неразличающую близорукость за остроту аналитического видения? И в самом деле, может быть, нам давно уже стоит остановиться и, повернувшись к сказанному, вернуться к самому началу для того, чтобы сказать наконец то, что действительно относится к существу дела?
К существу дела, конечно же, относится существенное. Но ведь мы высказались уже в том смысле, что существенное - это как раз то, что укрывается. Укрывается же то, что утаивается. Утаиваемое возвращается тайне. Раскрывая тайну, открывая утаиваемое, не скрываем ли мы его тем самым в его раскрытости, как одиночество, скрывающееся как раз тем что открыто стоит на виду? И наоборот, не приоткрывается ли его скрытая сущность перед нами тогда, когда, общаясь, мы ощущаем вдруг его незримое, а потому всевластное, присутствие? Не настигает ли оно нас тем верней, чем больше усилий мы прикладываем к его преодолению? Так, значит, мы поворачиваемся всегда к нему спиной, убегая, вместо того, чтобы, обернувшись, встретиться с ним лицом к лицу. А убегая, не предоставляем ли мы ему тем самым безраздельную власть распоряжаться нами, вместо того, чтобы, остановившись, предъявить ему счёт, опознав? Опознать - значит узнать. Узнать, значит вызнать. Вызнают же допытываясь. Пытливое-допытывание-о есть ничто иное, как о-пыт. Опыт: то, что узнают, а не знают. Знать знаемое - не значит ли: не знать ничего? Ничего не знать, зная, это и значит открывать, скрывая, о чем и было сказано: открытый доступ к сокрытому вернее всего укрывает существенное. Не так ли обстоят дела с общедоступностью Священного Писания, приведшей к утрате самого доступа к Священному и к потере существенного? В существенном - осуществление сути. Осуществление - суть явление сути осуществляющегося. Явление — явьтвует, подобно тому, как суть — сутьствует. Сутьствование сути обнаруживает явь являемого. Являемое открывает себя, становясь явным. Становление яви воспринимается как пред-поставленное само-стояние, а последнее, в свою очередь, воспринимается как пред-ставление обнаруженного при сути, как Присутствие. Именно здесь и намечается катастрофический сдвиг, ведущий к соскальзыванию и выпадению из существенного, чреватый падением в забвение Присутствия, при котором всякое существование сутьствует-при: обнаружение этого воспринимается в качестве вынесенного из-нутра-наружу. Открытое мне становится моим представлением. Представленное таким образом становится очевидным, которому противостоит моя всё пред-ставляющая и выставляющая из-себя воля. Но воля, тем не менее, скрывает себя, заявляя: моя. Скрывая себя, воля открывает меня, а я открываю мир, который отныне есть лишь моя воля и её представения. Воля от-ставляет и оставляет открытое, выставляя самоё себя. Открытое становится именно от-крытым: оторванным и укрытым в себе самом как вещь-в-себе. Открытое скрывается, высвобождая простор пред-метающему волению. Воля волит предметности, посредством которых и осуществляется. Воля волит самое себя, поскольку всякий предмет метается-перед нею и ей же самою, обнаруживая тем самым вожделеющую собственности мощь воли. Вожделение воли - она сама и ее собственная мощь, поэтому, по сути, она не знает ничего, кроме себя, и ничего, кроме себя, не видит. Суть Присутствия ей неведома, поскольку она укрылась от нее покровом очевидного, соделав одиночество своим кровом. Одиночество ускользает от нас потому именно, что оно очевидно, а очевидность — владычественное владение воли, которая открывает нас, но скрывается сама, прикрываясь видимостью видимого и знанием знаемого. Значит, для того, чтобы прозреть в очевидном присутствие, в Присутствии существенное, а в Существенном осуществление сути существования, необходимо отказаться от видимости видимого и от знания знаемого, необходимо, далее, отказаться от накопления и от натопленного опыта, понимаемого как обладание знаемым. Но что значит - отказаться? Не значит ли это именно то, что значит, а именно: от-казать-ся: остановив себя, увидеть и, развернувшись, указать-на? На что? Сказав это, не упустим ли мы ускользающее? Ускользает существенное. Существенное - то, что относится к существу дела осуществляющего себя. Наш язык сохранил одно наименование, которым именуется и «существо», и «дело» — это слово: «вещь». Но что есть вещь? Воля утверждает: вещь есть предмет. Такой прямой ответ — уклончив, а потому, казалось бы, и не вызывает сомнений. То, что он отклоняет, это именно вопрос взывания, который срывается с твердыни сомнения в текучесть уверенности. И а самом деле, ведь сомневается тот, кто уверен, тогда как уверенность без сомнения лишь прикрывает собой сомнительность веры, не допускающей существенных вопросов. Но сомневаться - это совсем не значит: колебаться в нерешительности как в рисунке - где нельзя волноваться, ведя линию, потому что линия здесь - это и есть собранная воедино решительность. Внимая слову, решим: принять решение - это значит, услышав, внять зову, приняв вызов. Принять здесь значит также: от-дать. Решительность - это ответственность. Поэтому решимость совсем не означает воления. Воля волит предметности - знаем теперь мы - отклоняя существенные вопросы. Вопрос соскальзывает в наименование, уклоняясь ответственности именуемого. Назвать — значит отклонить называемое, отставить его, пред-ставив. Воззвать — значит вызвать, допустив ответственность. Допустить вызываемое - значит отступить самому, уступая являемому. Являемое открывает себя, становясь явным. Но здесь, как мы помним, вступает в свои права воля, исправляя и вправляя явь в очевидное, не желая уступать свои владения владычеству Присутствия. Воля утверждает: вещь есть предмет. Это утверждение вернее всего отклоняет сомнение, склоняя к уверенности, что сменно так обстоят дела. Но мы, в свою очередь, уклонимся от подобной уверенности, спросив: разве дело — это предмет, коль скоро оно - вещь? Как мы вообще делаем свои дела? Так ли, что дело оказывается чем-то таким, что, отрываясь от нашего существа, кажет себя вне-нас-перед? Или же, наоборот, дело — это нечто такое, что открывает само существо делающего и делаемого, выявляя тем самым его, существа, деятельную сущность и сущностную деятельность? Возможно, в нашем языке даже есть такое слово, которое улавливает и сплавляет воедино деяние, понимаемое как акт, с деянием понимаемым как оформление этого акта, как факт. Не это, ли слово стоит в самом начале нашего разговора? Более того, для определенного типа мышления, а именно веры, именно оно является началом всего начинающегося, при котором вообще возможна речь о каком бы то ни было начале. Это слово звучит: т в о р е н и е.
Слово звучит. Звучание слова есть речь. Речь, становящаяся словом, есть изречение. Исследовать изречение, не значит ли: следовать из-речения? Но для того, чтобы следовать-из, необходима готовность следовать-за. Такая готовность вызревает в собранности, произрастая решительностью. Решительность, однако, не является высвобождением своеволия, которое не терпит какой бы то ни было последовательности во-след. Воля следует сама-себе, а решительность вырастает из готовности идти-за. Готовность же вызревает в собранности. Что же такое — собранность? Внимая ладу эллинского сказа, скажем, что собирать (lego) — значит говорить (legein). А говор есть звучание слова. Слово, за которым мы следуем, звучит: творение. Но не есть ли творение, в некотором смысле, произведение? Что же производится творением? Вслушивающийся, тот уже вызнал: творение про-из-водит-ся, то есть творение творит самоё себя, выводя себя же самоё из самого себя в простор открытого, которое, однако, и есть оно само, распростертое. Не проясняются ли здесь притязания воли?Для того, чтобы яснее уяснить все это, давайте рассмотрим такую аналогию: вот мастер, воплощая свой замысел, наносит кистью на холст мазки, и вдруг краски, вместо того чтобы следовать за кистью мастера, начинают проявлять своеволие, хаотично разбегаясь во все стороны, произвольно меняя при этом присущую им окраску в соответствии со своим собственным разумением того, какой, собственно, ей полагается быть. Так вот, для того, чтобы собрать разбегающееся, достаточно, пожалуй, проявить лишь собранность, терпение и настойчивость, иначе говоря, перебороть этот внезапно начавшийся бунт. Но как же быть с измененной окраской? - взять, да и отбросить в сторону взбунтовавшиеся материал, заменив его другим, более "послушным», или же, все-таки, совершить невероятное: войти к ним и, напомнив им то, чем и для чего они являются, выйти, завершив прерванное бунтом воплощение своего замысла? Но возможно ли последнее по существу, не безумие ли это?
Вера отвечает уверенно: «да, да» и «нет, нет» (Мф. 5:37). Она уверяет, что это именно «мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3:19), а потому и «невозможное людям возможно Богу» (Лук. 18:27). Богом же на языке веры именуется Творец, без Которого немыслимо и творение как таковое. Но, как известно, всякая аналогия хромает. Там, где она хромает - владычество воли, разрывающей связь Творца с творением и укореняющейся в этом разрыве как самостоятельное. Самостоятельность воли выражает себя противопоставлением: Творец — творение. Но воля, далее, выдаёт это противопоставление за откровение веры и, беря полномочия по воссоединению противопоставленного в свои руки, называет подобное соединение ( re-ligo) религией.
В религии Творцом именуется Бог. Но именование, как мы помним, это то, что отклоняет именуемое. «Многие скажут Мне в день: «Господи, Господи, не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас, отойдите от Меня, творящие беззаконие» (Мф. 7:22-23). Почему же способность исцелять, пророчествовать и творить всяческие чудеса разоблачаются здесь как беззаконие? Ведь, казалось бы, способность исцелять, пророчествовать и творить чудеса это именно тот дар, который дарован нам, смертным, свыше и, значит, исцеляющий, пророчествующий и творящий чудеса — лишь выполняет высочайшее повеление? Или же, все-таки, все эти способности каким-то неведомым образом уводят наделенного ими из-под власти Властвующего? Что это такое вообще — дар? То ли это, что даруется нам запросто, даром, или же дарование дара даруется нам неспроста, но с умыслом, в обмен на наше мыслящее и умно взыскующее внимание? Прежде, нежели ответить на этот непростой вопрос, давайте повнимательнее выслушаем то изречение Писания, в котором Господь разоблачает пророков, чудотворцев и целителей в качестве творящих беззаконие. И в самом деле, не проглядывает ли в этом заявлении - «Господи, Господи, не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» — среди прочего и вот что: с одной стороны, все это делали именно мы, выделенные Тобой за особые наши заслуги из бездарной среды наших сородичей, среди которых мы, одаренные, вынуждены обитать, просвещая этих бездарей светом подлинного знания, обладателями которого сделала нас наша исключительная просвещенность и чистота, так что, если за это полагается определенная награда, то достойнее нас Тебе не отыскать, но, с другой стороны, все это мы делали именно Твоим именем, так что, если Ты находишь в этом нечто, заслуживающее осуждения и наказания, то ведь в этом повинны не мы, а Ты, поскольку ведь это именно Твое имя обладает такой мощью и властью, в сравнении с чем мы наибесконечно немощны и безвластны, а потому и не в наших силах и не в нашей власти творить подобные невероятности, за которые Ты, их виновник, взыскиваешь почему-то с нас? Так вот - спрашивается, не проглядывает ли здесь печально известная казуистическая логика Адама, ход мыслей которого в соответствующем месте Писания, там, где повествуется о грехопадении, мог быть приблизительно таким же: «Да, я согрешил, если согрешил, не исполнив Твою волю. Но ведь я согрешил потому, что жена, Ева, соблазнила меня. А кто дал мне жену? Ты. Так кто же виноват в том, что я согрешил? Тоже Ты, а не я.» Уяснив это, вернемся к вопросу о даре. В Книге сказано, с одной стороны, что всякое называние Господа от Бога (Мф. 16:17), но, с другой стороны: «Не всякий, говорящий Мне: «Господи, Господи!» войдет в Царствие Небес, но лишь исполняющий волю Отца моего Небесного» (Мф. 7:21). Не значит ли это, что суть дела заключается не в получении дарований и не в их использовании, но именно в исполнении воли Творца? Исполнить же Его волю, не значит ли это отказаться от своей? Но ведь наша воля утверждает себя тем, что именует утверждаемое. Именуемое волей есть предмет, понимаемый как инструмент волевого самоутверждения. Самоутверждаясь, воля именует, отклоняя суть именуемого для того, чтобы везде и во всем утвердить самое себя, самостоятельное, свою собственную суть.
Самостоятельность воли называет. Писание же призывает: «непрестанно взывайте» (1 Фес. 5:17). Такое непрестанное взывание суть молитва. Молитва - это опыт последовательного самоотречения: «Блаженны нищие духом, ибо таковых есть Царство Небес» (Мф. 5:3). Собрание молитвенных наставлений восточного христианства звучит так: philokalia, что на русский язык переводится словом «добротолюбие». Но «добро» в этом слове указует не только и не столько на нравственное делание, сколько на добротность, на красоту делаемого. Добротно сделанное - сделано ладно и складно. Лад — это гармония и порядок, а порядок и гармония - это собранность и слаженность. Но ведь, по слову древних греков, собирает, призывая (kaleo) красота (kallos). Красота же явленная — это украшение. А украшением древние греки называли мир, понимаемый как космос. Греки называли мир космосом. Называние, как мы помним, это то, что отклоняет называемое, укрывая (kal;pto) его покровом сокрытия. То, что отклоняется словом «мир», понимаемым как «космос», это творение (physis). Казалось бы, именно об этом речь в знаменитом изречении Гераклита, того самого философа, который впервые назвал мир космосом: «Этот мир-украшение (kosmos), один и тот же для всех, не создал ни божественный, ни человеческий мастер-демиург, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерою возгорающийся и мерою угасающий» (30 DK).
И в самом деле, поверхностное внимание улавливает здесь лишь указание на то, что мир не является чьим-либо творением, и, успокаиваясь показной простотой подобного улова, удаляется, следуя своим бездумным путем, вместо того, чтобы остановиться перед загадочностью сказанного и вдуматься в его кажущуюся простоту. Гераклит, этот наизагадочнейший из философов, называет мир космосом. Космос - это украшение. Но это украшение, однако, не является чьим-либо творением, чьим-либо произведением (physis). Философ называет мир - украшением. Но ведь называть - это значит отклонять называемое. То, что отклоняется философом, это именно мир, понимаемый как украшение: нечто сделанное. Вместо того, чтобы, как воля, открывать, скрывая, философ, как мыслитель, скрывает — открывая. Философ открывает творение как делание: творение, творящее самое себя из себя же самого, есть огонь мерою возгорающийся и мерою угасающий. Здесь можно было бы погрузиться с головой в бездонность вопроса о «мере», согласно которой огонь этот мерцает без полной гарантии вынырнуть из этой бездны с определенным уловом, но нас пока что спасает иной интерес. Гераклит говорит здесь: мир-украшение не есть украшение, понимаемое как предмет. Мир - это не предмет. Он - процесс. Он - творение. Казалось бы, называя, философ уходит здесь от называемого. Но, оказывается, он уходит так, что возвращается к названному с уловом: вслушивающийся в речь его темных своей вычурной ясностью речений вникает в смысл изречения: украшение. Украшение - это именно physis tehnites: искуснейший мирострой, это именно произведение искусства, творимое огнем,который сам по себе не нуждается во внешнем по отношению к нему мастере-демиурге, ибо он сам и есть tehnites то есть искусник: огонь-художник, огонь-мастер, огонь-творец. Украшение - это произведение, а произведение - это не столько и не только нечто сделанное, но и нечто вечно делаемое, это, наконец, самоё делание-творение. Творение, помысли мыслителя, - это возгорающийся огонь, а мир - это огонь угасающий и остывающий, огонь застывший: украшение, понимаемое как предмет. Но ведь украшение - это явленная красота. Красота же суть собранность. А собранность - это гармония, мера которой в горении огня. Мир, сопротивляющийся огню-творению, застывает в предметности украшения, отпадая от творения-огня. Но сама эта возможность к отпадающему сопротивлению дарована все тем же огнем. Дар - это то, что даруется нам в обмен на наше взыскующее внимание. Взыскующее внимание претворяется в непрестанное взывание. Непрестанное взывание есть молитва, а когда молятся, это значит: держат в себе с о б о р со всеми. Молитва есть опыт последовательного самоотречения, дабы огонь стал «всем во всем» (1 Кор. 15:28). Самоотрекаются же самостоятельности волящей самости, которая вожделеет вечного возвращения одного и того же: самой себя. Волящая самоё себя самость есть воля. Самостоятельность воли сгорает в огне самоотречения. Огонь - это творение. Творение же немыслимо без Творца, как и Творец немыслим без творения. Творец и творение едины. А это значит что они различны. Их различие фактуально - на уровне факта. Их единство актуально на уровне акта. Их различие сущностно, «субстанционально». Их единство «энергийно», интенционально. Творцом на языке веры именует Себя Бог. Бог есть Огонь: таково свидетельство Серафима Саровского, в земле Российской просиявшего. Святой - это свет мира (Мф. 5:14), в котором сияет Тот, кого не объемлет тьма (Иоан. 1:5). Святость - это дар, дарованный нам, смертным, свыше, а потому и, по свидетельству Эфесца, всякий «человек- свет в ночи» (26 DK).
На этом, пожалуй, стоит приостановить нашу затянувшуюся медитацию над вынесенным в эпиграф изречением Августина Блаженного, а это значит; что наша мысль до сих пор следовала путем не православного мышления - так вот, следует остановиться и спросить: а какой, собственно, накрашивается вывод из всего вышесказанного? Подобный вопрос, однако, не ставит в тупик. Ведь наша цель — не вывести из проблемы, указав на выход, а, напротив,подвести к проблеме, указав на вход туда, где, возможно, смог бы проясниться смысл сказанного в самом начале: среди вещей окружающего нас мира существуют вещи столь очевидные, а своей очевидностью столь нам близкие, что давно уже никак не касаются нас и никак не затрагивают нашего существования, затерявшегося в очевидности наиближайшего так, что сам вопрос о существе утраченного не воспринимается нами в качестве обретения.
Но сказанное — оно само чревато утратой, восполнить которую, возможно, можно лишь встав на путь мышления. Быть может, лишь встав на путь мышления, мы осмыслим, наконец, что зовется мышлением. Осознав же это, мы, возможно, осознаем и то, что это значит: мыслить православно.