Купе
Повесть
Осень… Тревожная пора года. В это время человек чувствует себя так, как будто что-то
потерял или ему чего-то недодала жизнь. И очень суетишься, надеешься: авось еще не поздно, может быть, успею куда-то…
В сентябре я возвращалась из командировки из Минска.
Командировка сложилась удачно: быт устроен (жила в гостинице «Юбилейная» на проспекте
Машерова, в стоимость оплаты за номер входил завтрак в ресторане), люди приветливые, чиновники нормальные, договор подписан. А в душе волнение, предчувствие чего-то.
Звонила домой, все в порядке: муж работает, старший сын учится в институте, младший –
в школе. Все живы, здоровы, а тревога не проходит. Ну да бог с ней, с тревогой!
В купе вагона я оказалась одна. Странно… Туда ехала, так еле билет достала.
Не спеша переоделась, позавтракала, развернула книгу и, лениво кусая яблоко, пыталась вникнуть в содержание. Безуспешно… Тревога… Тревога… Тревога…
«Надо думать о чем-нибудь приятном, и все пройдет, ведь все хорошо» - уговаривала я себя, как малое дитя.
На одной из станций в купе буквально вбежала молодая пара с множеством сумок, пакетов,
кулечков, с ходу села за столик и принялась со здоровой жадностью поглощать все подряд:
мясо, колбасу, сыр, овощи, напитки. С набитыми ртами они пытались и меня приобщить
к трапезе, но я наотрез отказалась и с нескрываемым удовольствием наблюдала за
брызжущей молодостью, которую источали их тела, смех, движения, взгляды.
Оказалось, они так проголодались на собственной свадьбе (я только теперь заметила на их пальцах тоненькие обручальные кольца).
С проворностью удавов наглотавшись всего, что было в их кульках и пакетах, они кое-как растолкали свои вещи, влезли на верхние полки и моментально уснули мертвецким сном.
Позже они объяснили, что почти неделю спали урывками. Я по-доброму позавидовала счастливой паре и вспомнила свое замужество…
В общем-то и вспоминать нечего… Откуда-то пришли слова: «Счастье надо заслужить, а потом надо быть достойным его». А я, видно, не заслужила свое счастье. Моя бабушка, когда была недовольна собой, то ворчала: «Разве я человек? Я сорная трава». Может быть и я для
Бога сорная трава, а может быть, просто не понимаю своего счастья.
Из размышлений меня вывела проводница, которая громко кричала: «Осиповичи, Осиповичи,
кому выходить?» Мое внимание привлекла собака, бестолково бегающая вдоль рельсов,
бесконечно их обнюхивая. Это была красивая длинношерстая колли, видно потерявшая хозяина, но вдруг она стремительно бросилась в сторону, наверное, на зов. Я облегченно вздохнула: обездоленные старики и собаки всегда вызывали у меня сострадание.
Дверь купе открылась, и я увидела небольшой кожаный чемодан, а затем и владельца коричневого чуда: высокого мужчину неопределенного возраста. Опираясь на трость (именно на элегантную трость, а не на палку), он посмотрел на свободную полку и, удостоверившись, что она соответствует номеру на его билете, не спеша поставил на нее свой чемодан. Затем,
как будто что-то вспомнив, коротко взглянул на меня, вернее, поверх меня и сказал
холодно-учтивое: «Здравствуйте». Неожиданно, словно забыв что-то на моем лице, он вернулся взглядом, но, видимо ничего не найдя, выложил из чемодана сигареты
(я удивилась – это была «Прима». При таком чемодане, при такой трости, да еще в клубном пиджаке и… «Прима»…), чемодан аккуратно поставил в ящик под полкой и молча вышел из купе.
Словно окаменев, я приросла к полке под взглядом холодных инквизиторски-пронизывающих
глаз. «С таким взглядом работать только в органах, - мелькнуло в голове, - ему и спрашивать не надо, и так все расскажут». Отяжелевшими руками поправила прическу, зачем-то припудрила лицо и овежила помадой губы, желая встретить нового попутчика во всеоружии.
Когда, после длительного отсутствия, он вошел в купе, то можно было подумать, что вошла бригада каменщиков, так от него разило «Примой». От смятой пачки остались жалкие остатки, как краем глаза заметила я, когда он положил ее на стол рядом с кипой газет.
«Видно все газеты, которые выпускают белорусские типографии, скупил».
Я продолжала сверлить взглядом страницы безмолвной книги, лежащей передо мной, а попутчик – шуршать газетами. Так прошло около часа.
После того, как мои глаза устали от напряжения, а шею свело судорогой, я встала, демонстративно долго искала комнатные тапочки, рассчитывая хоть на какую-то реплику попутчика, но так и не дождавшись, гордо подняла голову и вышла в коридор вагона.
«Что у него с ногой? В колене вроде гнется. Когда выходил, то почти не хромал, а трость
взял. Одет элегантно, а курит «Приму»… Интересно, до какой станции он едет?
Да, да, - что-то всполошилось в моем мозгу, - до какой станции он едет? Надо узнать.
Но тут же себя успокоила. – Наверное, далеко, ишь сколько газет накупил». Разболелась поясница, да и чего это вдруг я должна стоять в коридоре, когда у меня оплачено место в таком чудесном чистеньком купе.
Стремительно открыла дверь и чуть не сшибла попутчика, который в это же время выходил в коридор, вероятно, покурить. Буквально свалившись на него, я так растерялась, что забыла про свой имидж, а он, ловко подхватил меня (руки у него были сильные, мускулистые), коротко улыбнулся, показав крепкие желтые зубы курильщика, и сказал хорошо поставленным голосом:
- Решили дверь, как сувенир о поездке, взять себе на память?
Я не нашлась, что ответить, и буркнув: «Извините», села на свою полку.
- М-да! – только и вымолвила, когда закрылась дверь.
Уверенное лицо с необыкновенно породистым, я бы сказала, носом; лоб высокий, с залысинами, которые подчеркивают его величину, никаких волевых бугров, волосы русые
(ни единого седого волоска!), тонкие, послушные. Мужчины с такими волосами никогда не лысеют. А губы волевые, немного ассиметричные, средней величины с четко очерченной линией; подбородок тоже волевой, такой часто встречается у боксеров. И взгляд! Разве это
взгляд – рентген! Одним словом, запоминающееся лицо: один раз увидишь, на всю жизнь в память врежется, ни с кем не спутаешь.
…Прошел час, а попутчика все не было. За время его отсутствия я решила разговорить эту своеобразную мумию, ведь не могу же я ехать молча только потому, что он курит и читает.
На верхних полках, под стук колес, счастливо посапывали молодожены. В купе бодрствовали
только я, да по-осеннему, сердитая муха, которая так и норовила меня укусить, сколько я ее не отгоняла.
В купе попутчик вошел, когда я поймала вконец надоевшую муху. Отметив, что пиджак он снял, а тонкий черный свитер выгодно подчеркивает его широкие плечи и крепкую грудь, я почувствовала, что краснею.
Улыбнувшись во второй раз, попутчик спросил:
- За что вы ее так?
От неожиданности и смущения от того, что он застал меня за столь недостойным занятием, я разжала пальцы, спасенная муха взмыла ввысь и уселась на верхней полке, словно понимая, что оттуда ее не достать.
- Ну что ж, пусть она и вас покусает, коль вы такой защитник фауны.
- Нет, меня она не тронет, я не съедобный, весь прокуренный.
Чтобы как-то выбраться из обсуждения злополучной мухи и не прервать начатый разговор,
я произнесла:
- А я уже собиралась сообщить начальнику поезда об исчезновении попутчика, так долго вы отсутствовали.
- Ну что вы, от поезда я никогда не отставал, а долго нахожусь в тамбуре, чтобы окончательно не отравить вас. Ведь я дымлю, как паровоз.
- А меньше никак нельзя?
- Можно, но когда я волнуюсь, то много курю – и испытывающее посмотрел на меня, видимо, подумав о моей назойливости.
Но один раз приняв решение я уже не могла отступать.
- Вы далеко едете? – осторожно задала я основной вопрос.
- Далеко, - уклончиво ответил попутчик, - почти до конца маршрута.
- А я до конца, - обрадовано сообщила, - в Донецк, я там живу.
Наступила небольшая пауза.
- Уж если нам так далеко ехать, может быть, мы познакомимся, - несмело предложила я.
- Василий Иванович, - и, уловив мой недоуменный взгляд, добавил с хорошо скрытой иронией, - но не Чапаев.
- Вера Федоровна, - солгала я.
Наступило неловкое молчание. Выручила проводница.
- Чай будете?
- Да, мне два стакана, - поспешно заказала я, - только не сразу, - и взглянула на попутчика.
- Мне один, но покрепче.
-Знаете, я кофеманка, - доверительно призналась я, - но в поезде надо пить чай, видно потому, что я пассажир «старой закваски». Это ритуал! Когда я подношу ко рту стакан в подстаканнике, то у меня такое впечатление, что я еду далеко-далеко и там обязательно встречу Счастье.
Во время моего проникновенного монолога мой попутчик смотрел как бы на меня и сквозь меня. Наверное, что-то подобное он тоже испытывал. Но, обманув мои предположения, он буднично заметил:
- Это мечты, вы уже счастливый человек, если мечта вас не покинула.
- А вы? Вы никогда не мечтаете?
- Никогда.
- Неправда, - с жаром вырвалось у меня.
- ?!
Принесли чай.
- Может быть, разбудим этих молодых людей, они, наверное, голодны, - обронил попутчик, для того чтобы создать, как мне показалось, видимость беседы.
- Нет, что вы. Они едут с собственной свадьбы и как только сели в поезд, съели такую прорву припасов, что ими можно было бы накормить полвагона.
Я выложила на стол бутерброды, печенье, шоколад.
- Угощайтесь.
- Нет, спасибо, я не голоден, - сказал, как отрезал и, не допив чай, ушел курить.
Чаепитие было испорчено и я, поглядывая в окно, механически погрызла печенье, но почувствовав горечь во рту, торопливо убрала все в пакет и, взяв книгу, полулежа стала читать. Горячий чай, предыдущая беспокойная ночь (я всегда волнуюсь перед поездкой) и несколько напряженный разговор с попутчиком выбили меня из сил и я, закрыв глаза, почувствовала, что проваливаюсь куда-то, а мозг сверлила мысль: «Спать нельзя, спать нельзя».
Очнулась от стука открываемой двери. Чуточку разомкнув ресницы, наблюдала за попутчиком, который стоя у двери купе, взглядом что-то искал на моем лице. Я видела, как его глаза как бы ощупывали мои волосы, лоб, нос, щеки, губы (здесь они задерживались дольше), подбородок и опять поднимались вверх к волосам, повторяя тот же путь. В его взгляде сквозило выражение глубокой безнадежности. Мне стало не по себе, и чтобы прекратить обзор тихонько, словно во сне, вздохнула, небрежно поднесла руку к голове и открыла глаза. Попутчик уже сидел на своей полке и спокойно читал одну из газет; на мои театральные жесты он не обратил ни малейшего внимания. С открытыми глазами я продолжала лежать: скрытая отрешенность от «мира сего» каким-то образом ассоциировалась у меня с человеком, который от жизни ничего не ждет и хочет покончить с ней счеты.
Как я додумалась до такого абсурда, - не знаю, но мысль об «этом» полоснула по воображению. Я лихорадочно села и , вперив взгляд в попутчика, пыталась найти в его облике подтверждение мелькнувшей мысли, но кроме склоненной над газетой головы ничего не обнаружила. Поезд начал сбавлять скорость. В моем возбужденном сознании возникло какое-то подобие плана…
Попутчик по-своему отреагировал на приближение станции: отложил газеты и достал из кармана пиджака новую пачку сигарет. Я, деланно-безразлично созерцая платформу, небрежно произнесла:
- Купите мне мороженое и напиток, думаю это вас не затруднит, ведь все равно идете курить, - и подвинула в его сторону сдачу, которую принесла мне проводница. Попутчик, буркнув: «Хорошо», вышел из вагона, и через несколько минут на столе появился заказ.
Пользуясь отсутствием приобретенного посыльного, я быстро вышла из купе и отдала мороженое мальчику лет пяти, который выглядывал в окно, а получив мороженое, так и расцвел в улыбке. Как хорошо быть ребенком!
Напиток (терпеть не могу химические гадости) стоял на столе и ждал своей участи. Как долго ни отсутствовал попутчик, но он все же пришел и, не успев сесть, услышал:
- Я не могу открыть бутылку, у вас это должно получиться.
Молча открыл бутылку и молча сел. Лицо было серым от сигарет или от мыслей.
Делая вид, что не замечаю его состояния, произнесла, предварительно попробовав напиток:
- Ну и гадость! Вы спросили у продавца дату изготовления?
- Да, спросил. Все в норме.
- Странно, кислятина какая-то. Попробуйте.
- Я напитки не пью и вам не рекомендую.
- Х-м! А что вы пьете? Воду что ли?
- Да, воду.
Разговор оборвался, так и не завязавшись.
Я стала рассматривать этикетку на бутылке, и это продолжалось так деланно долго, что попутчик не выдержал и заметил:
- Дата изготовления была на пробке, которую вы выбросили в окно.
- Вот как! Жаль, просто интересно, когда они приготовили это зелье.
Видно мои разглагольствования о напитке раздражали его, так как он собрался покинуть купе.
В момент, когда рука коснулась ручки двери, его настигло мое распоряжение:
- На станции купите мне бутылку минеральной воды.
Попутчик резко повернулся и, холодно взглянув на меня, спросил:
- Что вы сказали?
- Купите мне на станции бутылку минеральной воды. И еще… пирожное.
- Вы все заказали или, может быть, еще чего-нибудь, - насмешливо спросил он.
- Нет, пока ничего, - беззастенчиво глядя на него, ответила я и добавила: пирожное купите заварное.
- А если не будет заварного, тогда как быть – почти разозлившись, осведомился попутчик.
- Тогда зайдите в вагон-ресторан, там обязательно будут, - дерзко парировала я.
Одарив меня взглядом, который заставил задуматься, не переменить ли тактику, попутчик ушел.
«Нет и еще раз нет! – сказала я себе решительно. Пусть немного побегает на остановках, может быть, ветер станций и полустанков проветрит его хмурые мысли».
- Вот вам заварные пирожные, госпожа Сластена. Свежие! – и с подобием улыбки, мелькнувшей на его лице, которое стало, может быть, если не приветливым, то и не сердитым, выложил на стол пять блестящих пирожных аппетитного коричневого цвета.
- А вы что сами их пекли, что так уверенно заявляете, - и не давая ему ответить на реплику, попросила проводницу принести чай.
Я пила чай и попеременно думала о несварении желудка, глядя на демонстративную груду пирожных, и о превратностях судьбы, исподтишка наблюдая за попутчиком. Больше всего на свете мне хотелось узнать его судьбу, но это было также нереально, как и заставить заговорить немого.
Предаваясь таким размышлениям, не заметила, как поезд остановился на какой-то большой станции (это я определила по количеству киосков и лотков).
Увидев из окна женщин, продающих хризантемы, - прощальные цветы осени, быстро повернулась к своему молчаливому спутнику и скороговоркой, волнуясь, проговорила:
- Видите цветы, я так люблю хризантемы. Купите их мне… скорее же… поезд может тронуться… скорее…
Попутчик машинально схватил трость и буквально выскочил из купе, но я его остановила окриком:
- Подождите, только не покупайте желтые, да и бордовые не надо, купите… белые…
Согласно кивнув головой и явно припадая на левую ногу, он двинулся в конец вагона, а я обессилено вздохнула. Еще бы, такое напряжение!
Вскоре поезд тронулся, а попутчика не было. Отстал! Боже, что я наделала, ведь он не может прыгнуть на ходу в уходящий состав. Нет, не было у меня ума и не будет. Поезд набрал скорость, и я с отупением смотрела на его пиджак, аккуратно висящий на металлических плечиках. Сколько я просидела неподвижно, я не знаю, может быть пятнадцать минут, может быть, - пятьдесят. Была опять станция, и опять женщины с ненавистными хризантемами, и, как их только заморозки не побили…
Но вот дверь отворилась, и я увидела его сияющее с испариной лицо на фоне белого облака хризантем. С трудом подавив вздох облегчения, я приняла из его рук свежий, с полынным запахом букет. Сделав вид, что не заметила длительного отсутствия попутчика и, изобразив на лице полуироническую улыбку, нараспев продекламировала:
Отцвели уж давно хризантемы в саду,
А любовь все жива в моем сердце больном…
«Кажется, я теряю контроль, - мелькнуло в голове, - может быть, лучше поблагодарить его за цветы? Нет и еще раз нет!»
Пока я пререкалась сама с собой, возникла пауза.
- Как приятно выбирать и дарить цветы женщине…- задумчиво произнес попутчик.
Набрав полные легкие воздуха, сжавшись, как перед прыжком в холодную воду и придав голосу ледяной тон, я произнесла:
- Цветы вы мне не подарили, а купили по моей просьбе. А деньги, вот они, лежат на столике, -
и, увидев предполагаемую реакцию, зажмурившись, спрятала лицо в осенний букет, ожидая, что он швырнет в него деньги. Справившись с гневом, который он даже не пытался скрыть, столкнувшись с моим вероломством, вышел из купе, прихватив сигареты. Я перевела дух.
«Так-то, дорогой попутчик, уж лучше пусть злость на меня украшает твое лицо, чем то отчаяние, которое граничит с безысходностью. Раз злишься, значит, не все людское тебе чуждо».
Когда он вернулся, лицо его выражало спокойствие: злости ни на нем, ни в глазах не было.
Не было и отчаяния.
Все женщины – особы самонадеянные (и это их основной недостаток, из-за которого они чаще всего страдают), но я внезапно почувствовала, что у него появился интерес ко мне.
Стоило ли жить столько на свете, чтобы ошибиться!
После непродолжительного молчания попутчик осторожно вытащил из букета один цветок
и, посматривая то на него, то на меня, произнес:
- А вы коварная женщина!
- Нет, я равнодушная. Коварной женщина бывает тогда, когда любит или ненавидит.
К счастью, я избавлена от этих прославляемых и проклинаемых человечеством чувств.
- Вы никогда не любили?
- Что такое любовь? Заболевание, которое всегда несет боль, страдание. И изнуряющий бег за призрачным счастьем. О, нет! Избавьте!
- Позвольте…вам не поверить.
Я подняла глаза от букета, продолжая держать его у лица, и встретилась с взглядом пытливых, янтарного цвета, глаз. Произошел короткий поединок, и я уступила поле битвы противнику, опустив глаза в спасительный букет.
- Женщина в определенном смысле беззащитна, - продолжал развивать свою мысль попутчик, и я не понимала, куда он клонит. – Ей постоянно что-то нужно от мужчины, необходимо его внимание, нежность, любовь.
- Мужские домыслы. Мне, например, ничего от мужа не нужно, я могу все сама.
- Значит, вы его не любите, если вам от него ничего не нужно. Не задавали ли вы себе такой вопрос: «А нужен ли он мне вообще?»
- Вы все перевернули с ног на голову (а сама подумала: да, не люблю, поэтому и замуж за него вышла. Любовь, нежность, несбывшиеся мечты – все похоронила, а надгробный камень –
мой муж, сквозь него ничего никогда не прорастет).
После небольшой паузы, продолжая внимательно рассматривать цветок, попутчик, как бы раздумывая, произнес:
- Удивительно, но вы первая женщина, которая видит во мне мужчину, а не инвалида.
- Вам нет никакой необходимости делать мне комплименты, - сухо заметила я, начиная раздражаться.
- А я буду делать вам комплименты – и, по-мальчишечьи упрямо взглянув на меня,
продолжал, - потому что вы действительно необыкновенная женщина, несмотря на напускную вздорность характера. Женщины, которых я знал, выглядят рядом с вами подделками.
- Очень жаль, что вам так не повезло с женщинами, - ядовито заметила я, ревностно отреагировав на женщин, которых он знал.
- Не язвите. Действительно, может быть, и не повезло. Все они были такие отзывчивые, такие
добродетельные, так старались не замечать моей ущербности и если нечаянно просили о какой-то незначительной услуге, например, что-то подать, что-то принести, то после сыпался град извинений и ураган благодарности. А вы распоряжаетесь мною как мальчиком на побегушках, и даже бровью не поведете, чтобы поблагодарить. И что самое удивительное, я не чувствую себя подданным, я чувствую себя мужчиной. А когда вижу на вашем лице желание сделать мне больно и наблюдаю, как вы тщательно подбираете слова, чтобы уколоть, нет, ужалить меня посильнее, но в приличной форме, то, поверьте, я рядом с вами чувствую себя молодым и здоровым.
Я подняла руку, чтобы возразить, но, не найдя слов, сердито ее опустила.
- Не сердитесь, вас что-то задевает во мне, что, я не могу понять. Иногда в вашем взгляде читаю откровенную неприязнь, а иногда, извините… нежность.
- ?!
- О вас вообще трудно составить мнение. Хамелеон рядом с вами выглядит жалкой ящерицей.
- Спасибо, - пробормотала я обиженно, - согласитесь, вы бы тоже не приняли это за комплимент, - и взглянула на него исподлобья.
- …Вы меняетесь на глазах, - продолжал он, не реагируя на мою реплику, а что происходит в это время у вас на душе, скрыто за семью печатями. А ведь что-то происходит?
- У вас богатая фантазия, это оттого, что вы, наверное, мало спите, мало едите, но много курите и еще больше размышляете. А вы смотрите на все проще, легче будет жить.
- Что-то я не заметил в вас большой приземленности.
- Но и в небожители я не рвусь.
Помолчали. Он потрогал попеременно сигареты, затем зажигалку: хотелось курить, но или прерывать разговор не хотел, или просто устал. Скорее всего – второе.
- Курите в купе, - позволила я (к этому времени молодожены уже высадились, и мы остались вдвоем) и пошутила – но помните: «Минздрав предупреждает…»
- Да уж, пожалуйста. «Прима» - это не Шанель №5, - дозируя дерзость, заметила я.
С жадностью затянувшись сигаретой, он откинул голову так, что я отчетливо увидела
кадык, который двигался при очередной затяжке, и смотрел куда-то поверх моей головы,
в пространство. Казалось, он вообще забыл о моем присутствии, а я откровенно любовалась его лицом, его классическим носом, гладким, несмотря на возраст, лбом, и только две глубокие морщины между бровями выдавали, что судьба была к нему не так милостива, как хотелось бы.
***
Незаметно в купе пробрались сумерки. Свет почему-то не включали, на душе было муторно.
Попутчик отсутствовал. Набросив на плечи свитер (не хотелось надевать через голову), вышла в коридор вагона и, опершись о поручни, стала смотреть на пробегавший мимо окон невыразительно-серый пейзаж. Мысли были далеко… очень далеко.
В жизни бывают моменты, когда исчезают время и пространство, отделяющие нас от прошлого: я была в состоянии прострации.
Включили свет, но надо мной лампочка не зажглась, и я оказалась в уютном сумеречном гнездышке. Прошло какое-то время, и я скорее почувствовала, чем увидела своего попутчика.
Он молча встал рядом, но смотрел не в окно, а на меня. Мне это не нравилось, но я не проронила ни звука. Его правая рука, сжимавшая поручень, почти касалась моей, по крайней мере, я ощущала ее тепло. Неожиданно я почувствовала его дыхание над своей головой, мне даже показалось, что он провел лицом по моим волосам. Ток пробежал по телу: «Господи,
не допусти, прошу тебя, Господи…»
- Смотрите, что у меня.
Обдавая табачным дыханием, попутчик держал большим и указательным пальцем паутину, на которой беспомощно болтался паучок, - снял с ваших волос.
- Получите известие, - констатировала я бесстрастным голосом его приобретение.
После небольшой паузы он тише обычного спросил:
- Хорошее или плохое?
- Обязательно хорошее, - авторитетно заверила я, - потому что паучок серый. А если бы был черный, тогда были бы плохие вести.
Пристроив паучка на занавеску, он повернулся спиной к окну и стал откровенно рассматривать мое лицо.
- У вас чудесные волосы и цвет необыкновенный… золотой, - как бы обронил он.
Я молчала, но ему, видно, и не нужен был ответ.
- И глаза у вас прекрасные: немного грустные, но главное – трогательно нежные. Когда вы их поднимаете на собеседника, такое впечатление, что они гладят лицо.
«Господи, не допусти, Господи… Только не это» - неизведанная ревность, как бы нехотя, вползла в меня; я вся одеревенела.
А он продолжал говорить, рассматривая меня.
- Что-то в вас есть такое родное, уютное, так и хочется прижаться к вам и исповедоваться.
Мне кажется, что с вами так легко идти по жизни и вы такая великодушная, что не откажете в Счастье.
Наконец, я вышла из оцепенения и, насмешливо взглянув на попутчика, немного ядовито промолвила:
- Так женитесь на мне, и вы получите все сполна.
Он вздохнул и, отодвинувшись, посмотрев в темное окно, произнес:
- Не могу. Даже если бы вы сказали об этом серьезно, а не с иронией.
У меня отлегло от сердца, я стала поспешно восстанавливать утраченные рубежи.
- Почему? Ведь вы не женаты? – участие, замешенное на желании проникнуть в его судьбу, прозвучало в моем голосе несколько искусственно.
- Нет.
- Вы что, женоненавистник? Или обет дали не жениться?
- Ни то и не другое. Я – однолюб.
Наконец я приблизилась к черте, которая отделяла меня от его тайны. Но решится ли он переступить ее и допустить меня к тайникам своей души, которые он, судя по глубокой морщине между бровями, очень долго хранит и которые его так тревожат.
Я примолкла, боясь спугнуть настроение, которое овладело попутчиком. По-моему, я даже перестала дышать. «Ну что же ты молчишь, говори, говори, - кричало мое сознание. – Смелей,
ночь, поезд, незнакомая попутчица, только не молчи».
Словно услышав мой немой призыв, попутчик, с трудом разжав губы, тихо повторил:
- Да, я однолюб. Когда-то – очень-очень давно у меня была девушка, которую я любил, и которая любила меня. Но судьба, подарив мне прекрасное чувство, послала жесточайшее испытание: я попал в аварию.
«Какую аварию? – чуть было не прервала я его, но вовремя спохватилась».
- Травма позвоночника. Остался чудом жив, но был прикован к постели. Надежда на то, что буду двигаться, была равна нулю. В двадцать два года, когда ты любишь и любим, - это трагедия. Хотелось умереть. Пять лет неподвижности, из них два года в гипсе.
Медикаментозное лечение, массажи, иглоукалывание – ничего не помогало. Своей любимой я не писал, она тоже, наверное, обиделась, да если бы и писала, я бы не ответил. Никогда я не позволил бы ей видеть меня беспомощным. Ведь мужчина должен быть сильным, оберегать
и заботиться о женщине… любить. На тумбочке стояла ее фотография: молодое счастливое
лицо, жаждущее от жизни так много, что не умещалось в ее, задорно вздернутой, кудрявой, золотистой головке, и это ожидание переливалось на лицо, глаза, улыбчивый рот. Я брал в
руки фотографию, гладил лицо, волосы и думал: «Ну почему Бог отвернулся от меня. Ведь я вырос почти сиротой. Мать умерла в начале войны, отец пришел с фронта, когда мне было девять лет, он воспитывал меня строго. Я рос диким и молчаливым, даже, когда в армию уходил у меня не было девушки.
И вдруг она – яркое солнце в хмурый день. Правдивая, открытая, задорная. Жизнь так и брызжет из нее через край. Рядом с ней я почувствовал себя счастливым и понял, что те испытания, которые выпали мне в детстве, будут вознаграждены мне судьбой.
Но нет, оказывается, свою горькую чашу я еще не испил до дна. Несколько раз принимал решение уйти из жизни, но за мной следили глаза на фотографии и как бы упрекали в малодушии. И вдруг прочитал в журнале статью о Дикуле. Вы, наверное, не слышали о нем? -
Неожиданно, даже не повернув головы.
- Я читала его книгу и отзывы читателей, - угрюмо ответила я.
- Вот как, - удивился он. – Я считал, что здоровых людей такие публикации не интересуют.
- Напрасно. Ведь «Повесть о настоящем человеке» читали все. Это школа мужества и судьба человека, который лишился обеих ног и остался в строю, по-моему хороший урок слабым, разуверившимся в себе людям. А вы знаете, что Маресьев познакомился со своей будущей женой, когда уже был на протезах, и она полюбила его и вышла замуж, - с жаром закончила я.
Мой попутчик посмотрел на меня пытливо-сверлящим взглядом и усилием воли подавил вздох. Мне показалось, что он хотел о чем-то спросить, но не спросил. Воцарилось молчание.
Я беспокойно думала о том, что он больше ничего не расскажет, и корила себя за несдержанность, но через некоторое время, глядя в темноту окна, попутчик продолжал:
- Так вот, я стал заниматься по Дикулю, но у меня вначале ничего не получалось. Однако было желание, огромное желание, и я победил. Нет, конечно, я не встал с больничной койки, но смог из нее пересесть в коляску. Знаете, есть такая коляска – инвалидная, когда колеса руками вращаешь. Врачи удивлялись: я считался безнадежным. А я брал фотографию в руки и читал Симонова:
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Но я не был уверен, что меня ждут, да и не хотел. Я чувствовал, что в этой жизни счастье мне заказано.
Коляска открыла для меня заново мир. Я ездил по городу, покупал книги, журналы, изучал медицину, физику, механику, окончил институт. В армии я получил хорошую специальность, и это давало мне возможность подрабатывать.
Но меня больше всего интересовали протезы, и мы с дядей Яшей, сапожником, который жил при госпитале, - человеком с высшим образованием и надломленной судьбой, - старались дать инвалидам то, о чем должно было позаботиться государство, тем более, что все больные в госпитале стали инвалидами в армии. У дяди Яши не было ступни на левой ноге, но ортопедическая обувь скрывала недостаток. Он был старше меня на пятнадцать лет и относился ко мне по-отцовски. Когда я был неподвижен, покупал мне книги и журналы и все свободное время проводил рядом со мной. Иногда, глядя на фотографию, бурчал: «Убери это баловство, а лучше – порви. Слышь, порви». В госпитале говорили, что когда ему оторвало ступню (он был сапером), то жена забрала сына и уехала с майором, которого из их части как раз переводили в другую. Дядя Яша запил, его из армии… одним словом, врач из их санчасти определил его сюда, в госпиталь, который стал его домом.
Дядя Яша доставал нужный материал, мы конструировали, он шил, а я выполнял «механику».
Раз в три месяца он запивал. Чувствуя приближение запоя, запасался водкой и неделю не выходил из своей комнаты. В эти дни я заходил, вернее заезжал к нему. Он лежал лицом к стене, рядом с кроватью, на полу, стяли пустые и полные бутылки. Все в госпитале понимали
дядю Яшу…
Изредка я писал отцу, что жив, здоров, но остался на сверхсрочную службу, приехать в отпуск сложно, однако при первой возможности загляну на недельку. Не мог я лишить его последней надежды.
Часто дядя Яша уезжал в другой город за материалом (как он говорил – «товаром») для своей работы и один раз собрался в мой родной Ростов, хотя это был и не близкий свет. Полагаю, он специально, ради меня, придумал эту поездку.
Я подготовил подарки отцу, отдал все имеющиеся деньги, и дядя Яша уехал. У отца он должен был представиться моим сослуживцем, я и письмо ему дал.
По приезде в госпиталь дядя Яша передал мне его разговор с отцом, который добавил горечи в мою и так несладкую жизнь. Видимо, родительское сердце чувствовало фальш, и он допытывался у дяди Яши:
- А может, он проштрафился, ведь в армии всякое бывает?
- Нет.
- А может, женился?
- Нет.
- Знаешь мил человек, я вот о чем все мечтаю: вернется сын, женится на девке молодой, здоровой, и родит мне внучку, непременно внучку, и я ее на коленках качать буду, и банты ей завязывать. Страсть как хочу внучку, хлопец тоже ничего, но хочется внучку. Как увижу кого, из своих заводских, которые с внучками гуляют, так слезы на глазах навертываются. Страсть, как внучку хочу, так и передай сыну.
Не дождался отец внучки – умер, соседи похоронили. Эту новость мне привез дядя Яша, который через год опять организовал поездку в Ростов.
Горько вздохнув, попутчик продолжал свое невеселое повествование.
- Прошло еще пять лет. Несмотря на все мои усилия, на ноги я не встал. Однажды при обходе врач что-то сказал по-латыни медсестре. Она молча кивнула и сделала записи в моей истории болезни. Я вначале не придал этому значения, так как при обходе врач всегда что-то назначает, что-то отменяет. Меня насторожило то, что когда обход в палате был закончен, врач еще раз подошел ко мне, еще раз внимательно осмотрел мои ноги и, ничего не сказав, вышел.
Через час пришла медсестра и принесла направление на полное обследование. Через силу улыбаясь, я спросил у нее:
- Мурочка, меня хотят выписать?
Она нахохлилась и промолчала.
- Что случилось, Мура, - спросил дядя Яша, который зашел к нам после обхода и которому я рассказал о нестандартном поведении врача.
- Давно не обследовался, чай не на курорте, а в госпитале, - и, сделав каменно-неприступное лицо, вышла.
Дядя Яша сплюнул и незлобно промолвил: «Сатана, а не баба».
После обследования, когда все снимки и анализы были готовы, врач вызвал к себе и, глядя в мою историю болезни, сказал:
- Ухудшение, соколик. Боюсь гангрена.
«Конец, - мелькнуло в голове».
- Откуда, - еле выдавил я из себя.
- Не знаю, соколик, не знаю. Будем бороться, а если не поможет… - он пожевал свои губы, почесал ухо и не закончил фразу.
- А если не поможет, - как эхо повторил я, - тогда что?
- Если не поможет, тогда… Тогда ампутация, соколик.
- Нет, нет, ни за что, лучше смерть… ни за что… ни за что… - это я уже повторял в коридоре, куда выкатил пулей. Дядя Яша отвез меня в палату.
Целый месяц медперсонал боролся за мои ноги, но с каждым днем все ближе и ближе надвигалась опасность. Я уже и сам все видел. Настал момент, когда пришел врач и, не глядя на меня, сказал:
- Завтра будем готовить к операции.
- Нет, - твердо ответил я, - Мура, несите расписку, я подпишу, что отказываюсь от операции.
Мура в слезах выскочила из палаты. Доктор круто развернулся и почти строевым шагом вышел. Я перевалился в свою коляску и покатил к дяде Яше.
С тех пор, как со мной приключилось несчастье, я в рот не брал спиртного. Знал, добром не кончится. Видел, к чему это приводит. Инвалид – и так зрелище жалкое, а пьяный – вдвойне.
Но сейчас… Когда я вкатил к дяде Яше тот все понял, налил мне два полных стакана водки и возле каждого положил по огурцу. Сам пить не стал. Двух стаканов мне оказалось мало, я выпил третий и …отключился.
Очнулся от того, что кто-то сотрясал мое тело. Я открыл глаза и увидел, что мои ноги
Попеременно поднимает и опускает мужчина с седой, средней длины, бородой и густой спутанной шевелюрой.
Если бы не белый халат, я бы принял его за бурильщика из геологоразведочной партии.
Наупражнявшись с моими ногами, он что-то быстро по-английски стал говорить нашему доктору. Мура, не понимая ни слова, удивленно таращила глаза то на одного, то на другого, особенно на нашего врача, который эмоционально, на английском языке, что-то доказывал
«бородачу». Затем они подошли к столу, который я пристроил у окна, и «бородач» с интересом стал разглядывать мои «изобретения» - приспособления к протезам. Временами он вытягивал губы трубочкой и повторял:
- Very well, very, very…
Было понятно, что мои изобретения ему очень понравились. Перещупав каждую деталь, потрогав протез для руки, где я приспособил электронные батарейки, он быстро разобрался, как что работает, подошел ко мне и сел, на предупредительно поставленный Мурой, стул.
- Я хочу вылечить ваши ноги в Америке, - обратился он ко мне на ломанном русском языке.
Надо сделать три операции, и вы будете танцевать. Но это стоит большие деньги: пятьдесят тысяч долларов.
Я ничего не ответил, понимая, что таких денег нигде не достанешь. Убедившись, что его слова не произвели никакого впечатления, он спросил в упор:
- Вы хотите ходить?
- Да.
- Я хочу предложить вам контракт, - и с этими словами взял у Муры блестящую папочку и вынул оттуда четыре листа бумаги с отпечатанным текстом.
Читая контракт, который был написан по-русски и по-английски, я понял одно, я понял одно, что после того как мне сделают операции, я должен буду отработать двенадцать лет в клинике профессора. Не раздумывая, я подписал бумаги. Профессор не спеша убрал контракт в блестящую, папочку и, указав на фотографию, сказал:
- Фотографию спрячьте так далеко, чтобы я никогда не видел.
Мне хотелось ответить, что это не входит в условия контракта, но промолчал. Безусловно, я выполнил и это устное условие профессора: фотография любимой поселилась на дне чемодана.
Из-за нервной дрожи, а может быть, вечерней прохлады, но меня колотило, как в лихорадке.
Я с силой сжимала поручень, но это не помогало. Каждое слово попутчика причиняло мне физическую боль; казалось, что болит каждая клетка тела. Хотелось плакать.
Несмотря на напряжение, которое испытывал попутчик, что было видно по желвакам, которые перекатывались по его скулам, он скорее почувствовал, чем увидел, мой озноб и предложил зайти в купе.
Я надела свитер и при свете ночника (верхний свет отключили ввиду позднего времени) налила из термоса горячий кофе, который приготовила еще в Минске. Попутчик от кофе отказался, но закурил. М ы молчали. Я пыталась при помощи кофе унять дрожь, а он при помощи сигареты – воскресить прошлое.
Поезд следовал от станции к станции, пассажиры входили и выходили, а в наше купе так никто и не вошел (позже я узнала, что после ухода молодоженов попутчик оплатил свободные места до конца маршрута).
Выпив две чашки кофе и съев почти плитку шоколада, я значительно подняла тонус и «причесала» растрепанную душу.
«Все хорошо, - сказала я себе, - сказала я себе, - все прекрасно и пора перестать обижаться на судьбу».
Попутчик легонько побарабанил по столу и, докурив неизвестно какую по счету сигарету, произнес как бы про себя:
- Как я добрался до Штатов, помню смутно, припоминается, что в самолете были молчаливые люди в белых халатах. Меня подвесили в приспособление и периодически делали уколы.
Одним словом, я был постоянно под легким наркозом. Грань между реальностью и нереальностью исчезла.
После прибытия меня сразу положили на операционный стол, - ликвидировали опасность гангрены. И опять коляска, на сей раз модернизированная. Профессор позволил передвигаться по всему зданию клиники и прилегающему к ней парку. Парк, несмотря на живописность, меня не привлекал, а вот клиника…
Когда я находился в госпитале в Союзе, я мечтал о клинике, оснащенной передовым медицинским оборудованием, но то, что я увидел здесь, превзошло все мои дерзкие фантазии.
Вначале меня сопровождал кореец из бывших больных, который раньше жил в Уссурийске.
Он сносно говорил по-русски и профессионально отвечал на все мои вопросы: показал
Библиотеку с видеокассетами и как ими пользоваться. Там были сняты операции, разработка и моделирование протезов, их работа. Я был потрясен и не столько увиденным, сколько тем, что в мире существует возможность помочь людям-инвалидам, а мы в такой богатейшей стране, как Советский Союз, в которой отчисляются огромные средства на вооружение, не можем выделить для солдат-инвалидов практически ничего.
Шаг за шагом я кое в чем разобрался. Нужно отметить, что профессора я не видел. Со мной занимались репетиторы. Изучал я сразу два языка: английский и немецкий. Позже – латынь.
Я спрашивал у них, зачем мне все это, но они отвечали, что так решил профессор.
Безусловно, мне это все было необходимо для дальнейшей работы. Ведь в Союзе только кичатся тем, что ликвидировали безграмотность, что каждый может поступить в высшее заведение и стать специалистом. А каких специалистов готовят в вузах? Иностранного языка, даже одного не знают, на стажировку в развитые страны не посылают. Конечно, есть в Союзе таланты, но это единицы, а основная масса занимается подражанием. В результате – плетется сверхдержава в хвосте цивилизации. Топчется на месте, грозясь догнать и перегнать Штаты, а то, что достигли, - консервируется и широким массам недоступно.
Изучив, довольно поверхностно, в соответствии с моей теоретической и практической подготовкой, материалы клиники, я начал конструировать, вернее усовершенствовать те протезы, которые были разработаны в госпитале. Как-то само собой получилось, что я уделял больше внимания верхним конечностям – рукам. Все необходимое я брал в цехе, куда имел
санкционированный доступ.
Через три месяца меня вызвал к себе профессор и спросил меня по-английски, как идет моя работа. Я обстоятельно, по-русски (английский давался мне с трудом), стараясь быть технически грамотным, рассказал, а позже показал, над чем работаю. Он внимательно осмотрел протезы и, не скрывая своего разочарования, положил их обратно на стол. Он ожидал от меня большего.
Через неделю меня включили в бригаду по разработке верхних конечностей, и я понял, что профессор был прав: я примитив. Работа в бригаде дала свои результаты: на практике я освоил теоретические пробелы. К моим предложениям прислушивались.
Через год мне сделали еще одну операцию, и я встал на костыли. Было нелегко, но помогли тренажеры, а упорства мне было не занимать; появилась уверенность, что я буду ходить, буду
Нормальным здоровым человеком, и может быть… может быть…
Фотографию я доставал из тумбочки утром и вечером.
Как-то незаметно для себя и для окружающих, я стал руководить работой бригады, хотя формально оставался ее рядовым работником.
В то время, по мнению профессора, самыми успешными и актуальными были разработанные нашей группой протезы механических рук. Так как в Америке цивилизация двигалась вперед стремительными темпами, то ее обратная сторона – алкоголизм, наркотики и другие виды допингов – старалась не отставать от нее, и результат незамедлительно сказался: всевозможные патологии новорожденных и более всего – отсутствие конечностей. Поэтому наши протезы были ориентированы, главным образом, на детей, которые родились без рук.
После многократных усовершенствований разработанных ранее моделей, мы добились желаемого результата: механические руки выполняли необходимые движения и управлялись нервными импульсами, идущими к мышцам туловища. Сокращение мышц спины вызывало разгибание суставов, а напряжение мышц передней стенки грудной клетки – сгибание. Два датчика на ремнях, удерживающих руки на туловище, позволяли переключать управление тремя суставами. Запястье может поворачиваться в любую сторону, а локти устроены так, чтобы при ходьбе руки двигались, как настоящие. Текстурное покрытие из прессованного латекса и ногти придают им естественный вид. Остальная часть рук покрыта синтетической сеткой и заполнена материалом, защищающим электронные устройства и кабели.
Прошел еще год, и еще одна операция, надо отметить не очень успешная. Осталась хромота. Профессор сказал, что ее можно ликвидировать четвертой операцией. Но хромота мне не мешала, даже наоборот, в некоторых ситуациях являлась тем щитом, который ограждал от нежелательного общения.
Через шесть месяцев после третьей операции я, вместе с профессором, посетил клиники Японии, Германии (между клиниками был заключен контракт об обмене опытом). Позже это вошло в правило: профессор без меня не посещал ни одной клиники.
После очередной поездки он приглашал меня к себе в кабинет для беседы, и мы с ним часами, далеко за полночь, обсуждали, как усовершенствовать старые протезы и разработать новые.
В мои обязанности входило и присутствие на операциях. Я никогда ничего не рекомендовал, не делал замечаний, так как был слаб в медицине: не хватало ни знаний, ни опыта. Да она меня и не захватывала, я чувствовал, что это не мое. Однако операции, вернее присутствие на них, помогали мне лучше ориентироваться в анатомии человека: я видел проблему, как бы под другим углом зрения.
Но прогресс – это прогресс. Нужно было довольно часто менять оборудование, а средств от операций не хватало на содержание медперсонала, больных, на модернизацию имеющегося оборудования. Соучредителей профессор не хотел иметь, боялся, они превратят клинику в коммерческое заведение. Оставался один резерв – благотворительность.
Профессор очень ценил свое время, оно у него было расписано по минутам, однако он никогда не пропускал светские рауты, на которых присутствовали состоятельные люди, и обязательно уходил оттуда с чеком. Но получать чеки становилось все труднее и труднее.
Сам Остап Бендер мог бы позавидовать изобретательности профессора: когда стало совсем туго с деньгами, то он не гнушался ничем, все способы оправдывали цель.
Однажды я сопровождал его на один из раутов, цель которого заключалась в том, чтобы состоятельные семьи, имеющие незамужних дочерей, могли воочию увидеть, на что можно надеяться их чадам, да и им тоже.
Представлял меня профессор как молодого и очень талантливого ученого; у меня краснели не только щеки, но, по всей вероятности, и пятки.
Женщины, особенно девушки, народ впечатлительный, а мамы, у которых были дочери
«на выданье», оглядывали меня, как товар.
Когда кто-нибудь спрашивал, почему я такой молчаливый и замкнутый, профессор , как можно беспечнее, отвечал: «А-а… это все проклятые деньги… Для его разработок необходимо японское оборудование, а средств у клиники не хватает». Девушки состоятельных папаш, у которых представление о деньгах было, как о песке на модном курорте, тут же обращались к своим родителям, и те не могли отказать им, прикидывая, какую можно извлечь пользу в будущем от этого пожертвования.
Профессор был осторожен и «торговал» мною аккуратно: никогда не обращался два раза к одной и той же семье. Кроме того, он старался выудить деньги из враждующих или конкурирующих семей, что одно и то же. Этим он исключал возможность обмена информацией на такую щекотливую тему. На приемах, балах были танцы, вот тут-то и пригодилась моя хромота. Девушки искренне огорчались, что не могут включить в список своих партнеров восходящую звезду медицины. Профессор это видел и настаивал на четвертой операции. Я решительно отказался и в резкой форме сказал, что он и так хорошо на мне зарабатывает. Я думал, что обижу его, но он лишь улыбнулся: деньги и только деньги могли решить цель его жизни – служение медицине. А методы по их добыванию – это мусор у его ног.
Вскоре он изобрел новый метод выколачивания средств, и опять в роли «товара» оказался я: к моей персоне он привлек журналистов. Вначале сам дал два интервью о клинике и ее разработках и в каждом из них, вскользь, упоминал мое имя. Этого было достаточно, чтобы пишущая братия накинулась на меня. Они раздражали, мешали работать, но профессор назначил дни приема и велел мне отвечать на все их вопросы. Каждое интервью он внимательно перечитывал и добавлял в него что-нибудь надуманное, но пикантное в моей биографии. Одно то, что я русский, инвалид, а теперь ученый (все сопровождалось фотографиями: я прикован к постели, в коляске, на костылях и без них, но с тростью) привлекало внимание читателей. Я думая, в нем погиб великий журналист, так он мог подать материал и заинтересовать читателя.
Статьи перекочевывали из одного периодического издания в другое, а так как в них красной нитью проходило, что я решил посвятить себя целиком служению медицине , то за публикациями последовал такой поток писем, что был выделен человек, который от моего имени отвечал на них, тонко намекая, что результаты могли быть еще лучше, если бы не финансовые ограничения. Естественно, на счет клиники потекли деньги и немалые.
Иногда профессор смотрел на меня просто с обожанием, а я в это время думал, сколько же перечислили денег на счет, что он так растаял. Но это было тайной, никто никогда не знал о состоянии счета клиники.
Время двигалось вперед и, наконец, до окончания контракта осталось полгода. Все эти годы мои усилия были посвящены ей, любимой. Я воспитан как атеист, но когда нервы сдают и обратиться не к кому, человек обращается к Богу. Я тоже не выдержал, пошел в православную церковь, встал против иконы Николая Угодника (я видел ее у многих инвалидов, когда находился в госпитале) и как-то незаметно для себя стал шептать не молитвы – я их просто
не знал - , а отрывок одного из рассказов А.Грина – писателя, который нравился мне со школьной скамьи. «Не знаю, верю ли я в тебя. Не знаю, есть ли ты. Я ничего не знаю, ничего.
Но помоги мне найти ее. Я не обременяю тебя просьбами и слезами о счастье. Я не трону ее,
Если она счастлива, и не покажусь ей. Но взглянуть на нее раз, только раз, дозволь. Буду целовать грязь от ног ее. Всю бездну нежности моей и тоски разверну я перед глазами ее.
Ты слышишь, Господи? Отдай, верни мне ее, отдай!».
Эти слова были сказаны попутчиком срывающимся голосом.
Потом наступила пауза, в течение которой я пыталась незаметно проглотить ком в горле, а затем, как в раздумье, последовало продолжение:
- Когда до окончания контракта остался один месяц, профессор вызвал меня к себе и положил передо мной бланк официальной бумаги, который обжег сильнее огня. В нем было сообщение, что такая-то замужем (Бог мой, она не изменила фамилию, значит, ждет и надеется, что я найду ее, мелькнуло в глубине на самом дне подсознания), имеет двух детей, брак благополучный, и адрес, который был тщательно забелен. Я не сразу поднял голову от казенной бумаги, которая за несколько минут, стала для меня такой дорогой и, которой я желал обладать, чтобы еще и еще раз убедиться, что мы существуем, и нас отделяет только время и расстояние.
Когда я отважился посмотреть на профессора, то встретил его пытливый, колючий взгляд, который выдержал с нескрываемым вызовом: рабство заканчивалось и, несмотря ни на что,
я – свободный человек.
Досадливо поморщившись, профессор достал другую бумагу – медицинскую. Я не сразу смог вникнуть в ее суть, а когда вник, то бессильно опустился в кресло, около которого стоял.
Профессор болен – лейкемия. Стало понятно, почему мне не было предложено сопровождать его во время последней поездки в Германию.
- Это конец, - мрачно произнес профессор.
- Нет, - твердо ответил я, - в Германии эту болезнь лечат.
- Я не верю, - сосредоточенно грызя ногти, стараясь скрыть напряжение, с тоской в голосе, полуутверждая, сказал профессор. Всю жизнь я посвятил клинике, у меня нет родных, близких… кроме тебя… и я ее завещаю тебе.
- Нет, нет, - поспешно заявил я, как бы отодвигая препятствие.
- Да. Это последняя воля умирающего, и ты ее выполнишь, - с этими словами профессор утомленно встал и, сгорбившись, ушел из кабинета, оставив меня в полном смятении.
Растерянно взглянув на бумагу с сообщением о ней, любимой, бережно сложил ее и положил в карман (ночью я изучил каждую букву сообщения и, увидав дату регистрации брака, мысленно воскликнул: «Бог мой, да она вышла замуж в двадцать шесть лет. Ждала!»).
Через два часа я опять сидел в кабинете профессора. Твердым, отчетливым голосом передавал он мне дела. Краснея и ежась, как от холода, глядя в сторону, не в состоянии выносить напряженный взгляд, я молча кивал, еще до конца не осознавая, какая ответственность взваливается на меня.
В Германии, несмотря на все усилия врачей, профессора не спасли, он умер. Клиника с персоналом, больными и пустым счетом в банке осталась на моих руках. Не имея опыта административно- хозяйственной работы, я делал ошибку, за ошибкой, но у профессора был крепкий коллектив, и мы выкарабкались. На это ушло три года. Дни летели с быстротой какой-то адской машины, и как только появлялся хоть малейший просвет, наваливалась новая
неотложная проблема.
В конце концов, я отметил на календаре дату отъезда, подготовил себе замену и, волнуясь, каждый вечер, а иногда глубокой ночью, отмечал, сколько дней осталось до этой даты.
За месяц до решающего дня мною овладело нервное оживление, а в день отъезда - отчаяние
и… страх. Ведь все годы я жил ею и если…
Одним словом, в ней заключен весь смысл моей жизни, и от этой встречи зависит моя физическая жизнь… Я устал, я больше не выдержу.
Я вздрогнула, таким чужим, обреченным, полным отчаяния глухим голосом произнес он последние слова и замолчал, замолчал надолго, углубившись в свои мрачные мысли.
***
Светало… Уставшие от бессонной ночи, мы молчали. Я отупело смотрела, как постепенно купе меняет очертания. Попутчик, потушив очередную сигарету, задумчиво скользнув взглядом по моему лицу и, вымученно улыбнувшись, проговорил:
- Что-то в чертах вашего лица неуловимо напоминает мне любимую, по-моему, это верхняя капризно вздернутая губа. Временами, в момент моей исповеди, мне казалось, что это все я рассказываю ей – строгой судье, - и горько вздохнул.
Я растерянно покраснела и отвела глаза, не в состоянии выносить его янтарный взгляд.
А он, не в силах остановить поток затаенных мыслей, продолжал:
.- Безусловно, девушки с годами меняются, особенно, когда выходят замуж, но ведь не до такой же степени, что их невозможно узнать? – вопросительно произнес он и виновато посмотрел в мои глаза, словно надеясь найти в них ответ.
Я пожала плечами и, с трудом разжимая губы, ответила:
- Кто как, ведь жизнь не стоит на месте, и с ней меняется не только внешность, но и мышление.
- Д-да, мышление, вы правильно заметили, и я этого боюсь.
- А вы что, хотите через много лет найти женщину, которая выглядит и думает, как девушка? –
Получилось немного жестковато. – Ведь она эти годы как-то жила… наверное, страдала…
уж чего-чего, а на страдания в нашей жизни Бог не поскупился… Вы исчезли из ее жизни, ничего не объяснив, ни дав ни малейшей надежды…
- Но я…
- …не дали возможности ей бороться вместе с вами, а теперь хотите найти ее чистую и безгрешную… Ведь в глубине души вы так думаете?
- ?!
- А ей надо было выжить в этом мире с обманом, с болью в сердце… с любовью… и, сломав себя, выйти замуж, уж, конечно, без любви, и жить, жить с нелюбимым. Каково? Легко ей
было? – с волнением закончила я.
- …Вы с таким жаром все это произнесли, как будто с вами что-то подобное произошло.
- Это результат бессонной ночи, - мрачно обронила я, коря себя за несдержанность.
- Может быть, но ваши слова прозвучали жестоким упреком.
- Извините, - устало, виноватым голосом промямлила я и вдруг, встрепенувшись, спросила:
- У вас ведь нет адреса, куда же вы едете?
- Я помню ее старый домашний адрес, на который писал письма, хочу посмотреть на дом , в котором она жила, поговорить с соседями, расспросить о ней, то есть, как-то внутренне подготовиться к встрече. Если мне адрес не дадут, то я его получу в адресном столе. Главное – не адрес, а хоть небольшая информация… Волнуюсь я … очень волнуюсь … - и сжал конец стола, на который опирался.
***
Бессонная ночь и горькая судьба обездоленного попутчика произвели на меня угнетающее впечатление. Я поглядывала на него, а он курил не переставая, и на лице его проступала безнадежность приговоренного. Мне невыносимо было видеть это выражение, появилась растерянность и … чувство вины. Я еще не осознала, в чем моя вина, может быть в том, что я здорова, что у меня есть семья, дети, что я живу в своей стране…
И еще появилась боль… В голове отчетливо зазвучали слова А.Грина о Несбывшемся: «Рано или поздно, под старость или в расцвете сил Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».
Все перепуталось: попутчик, Грин… надо было выйти на воздух.
Поезд как раз подошел к станции. Не сговариваясь, мы встали и вышли на перрон. Я осталась стоять у вагона, вдыхая полной грудью чистый воздух, а попутчик медленно побрел вдоль перрона в поисках киоска с сигаретами.
Утро было холодным и я, недолго постояв, озябла и вошла в купе. Спустя некоторое время зашел и он.
- Смотрите, что я вам принес, - приветливо улыбаясь, раскрыл вакуумную упаковку и протянул мне коробку со свежими черешнями, - великолепный завтрак после бессонной
ночи! – и ушел в тамбур, видно решив, что прокурил меня достаточно. Поблагодарив, осторожно взяла коробку и, как бы обжегшись, торопливо поставила ее на стол. Я тупо смотрела на черешню: не может быть… Внутри что-то дрогнуло и оборвалось… Глаза стал застилать туман. Чувствуя, что теряю сознание, старалась сосредоточить его на черешнях, вернее на самой крупной, которая лежала сверху. Вдруг она мне подморгнула и нахально рассмеялась беззвучным ртом. Ярость сдавила виски, и я чувствовала, как в них стучит кровь, сознание стало уплывать, а черешня смеялась и показывала свой красный бесстыжий язык.
В полуобморочном состоянии, собрав все силы, я изловчилась и, запустив руку в коробку с черешнями, схватила обидчицу в кулак. Очнулась оттого, что попутчик, крепко держа кисть моей руки, что заставило разжать пальцы, молча вытирал своим полотенцем руку лицо. Затем, налив в стакан минеральной воды, поднес ко рту, коротко приказав: «Пейте».
Сделав глоток, я помотала головой и, обессилев, отвернулась к окну. Попутчик вышел в коридор вагона, прихватив с собой злополучные черешни, но дверь не закрыл – наблюдал.
Понемногу я успокоилась и теперь смотрела на красное пятно, которое появилось на занавеске. Спустя некоторое время в купе зашел попутчик и сел на свою полку, привычным жестом взяв газету. Не поворачивая головы от окна, продолжая созерцать пятно на занавеске, я произнесла, неожиданно изменившимся голосом:
- Вы считаете меня шизофреничкой?
- У каждого на чем-то расщепляется сознание. Как вы сейчас себя чувствуете? – отложив газету, отечески-заботливым тоном произнес он.
Не ответив на его вопрос, а чувствовала я себя, как человек, у которого скопилось в душе за много-много лет столько всего, что если не сделать словесное кровопускание, то это «все»
просто разнесет меня вдребезги, я потрогала пятно на занавеске (как быстро оно высохло!)
и заговорила сбивчиво, насколько позволил спазмированный, значительно ослабевший голос.
- С черешнями у меня связано самое дорогое воспоминание юности, а может быть и жизни…
Перехватило дыхание, я замолчала, попутчик не мешал мне справиться с внезапно нахлынувшим волнением.
- В то памятное лето я была в стадии, когда школьница уже не девочка, но еще и не девушка: мне было шестнадцать лет, - начала я свой рассказ.
Жили мы в Украине. На каникулы родители отправили меня к сестре отца, доброй жизнерадостной крестьянской женщине. Путь был не близкий. Я закомпостировала свой билет и пересела в поезд, который помчал меня в среднюю полосу России.
Чтобы понять мое состояние, необходимо вернуться назад, в Украину, где я жила с родителями, бабушкой и сестрой. Бабушка очень любила меня, ее любовь преследовала каждый мой шаг, мысль, поворот головы, поэтому ни о какой самостоятельности не могло быть и речи. И только слабые легкие ее любимой внучки могли быть тем решающим аргументом, который позволил совершить это незабываемое путешествие, оставившее след на всю жизнь.
Надо отметить, что, несмотря на слабые легкие, вид был у меня довольно цветущий: непослушные каштановые, ближе к рыжим, вьющиеся волосы, синие бесстрашные глаза, постоянно розовые упругие щеки, дерзко смеющийся рот, и, чтобы дополнить портрет, - рост 165, фигура спортивная. То есть, выглядела я так, как выглядят миллионы девушек на пороге получения аттестата зрелости.
Сделав пересадку в Валуйках (не волнуйтесь, мама и бабушка: билет закомпостировала, на поезд не опоздала), я вошла в вагон, уложила чемодан и стала обживать место плацкартного вагона, в котором мне нужно было провести целые сутки.
Нехитрые хлопоты заняли немного времени, и когда я, исполненная чувства собственного достоинства, деловито уселась на свою нижнюю полку, решив осмотреться, кто же меня окружает, то заметила, что из соседнего купе за мной наблюдает военнослужащий, который поспешно отвел взгляд, как только я посмотрела в его сторону.
Не буду описывать подробности того, как знакомятся молодые люди, поскольку, несмотря на разные обстоятельства, знакомство сводится к обмену именами и дальнейшему нахождению рядом или в поле зрения друг друга. У нас возможностей для знакомства было более, чем достаточно, и уже в течение первого часа мы сидели рядом.
Я еще раз хочу подчеркнуть то, что когда тебе шестнадцать лет и ты вырвалась из-под родительской опеки, хочется обнять весь мир и сказать каждому что-то ласковое, приятное.
А если тебе уделил внимание высокий стройный юноша с очень правильными, красивыми
(иначе не бывает, потому, что любовь видит все в радужно-розовом свете) чертами лица, то ты, не задумываясь, считаешь, что это тот принц, которого ждала всю жизнь (?) и которого давно безумно любишь. Это сидит в каждой девушке с рождения, этими необыкновенными генами, еще во чреве, ее наделила мать. Тут уж ничего не поделаешь, и счастлив тот, на кого прольется этот чудесный дождь радости, нежности… любви.
О юноше: действительно высокий, действительно стройный, действительно красивый, с лучистыми наблюдательными глазами. Глядя в такие глаза, трудно было бы что-либо солгать:
Казалось, они видят насквозь, а уж мысли прочесть, так им ничего не стоит. Двадцать два года. Ехал после побывки в часть, чтобы дослужить последний год в армии. Сдержанный, очень сдержанный молодой человек. Мы почти все время проводили в тамбуре (он много курил), и между нами возникло большое чувство – Любовь, но почему-то она давила нас обоих. Мне было тяжело дышать, казалось, на грудь мою положили огромный камень, который я не могу столкнуть. Мише (так звали моего любимого) было тоже тяжело, ведь нам предстояло расстаться через несколько часов, и было неизвестно, встретимся ли когда-нибудь еще.
… Прошлое полностью завладело моим сознанием: исчезли время, расстояние, я опять была молодой и опять переживала встречу, любовь, приближающуюся разлуку и опять, опять эта тяжесть, этот камень на сердце.
- Напряжение достигло критической точки, - сглотнув подступившие слезы, продолжала я чужим голосом. – Я не выдержала и призналась Мише в любви. Он тоже сказал, что любит меня, и неумело поцеловал. Это был мой первый поцелуй, но мои губы до сих пор помнят юношеские, сухие от волнения, горькие от сигарет губы любимого и руки, его руки, нежно прижавшие меня к себе… Я помню станцию, которая была после нашего объяснения: «Потемкино»…
Сидение под моим спутником слегка заскрипело, но остановить поток моих слов могло бы только крушение поезда.
- Да, Потемкино… Если бы я верила тогда в приметы, можно было бы понять, что потемки они и есть потемки…
После нашего объяснения мне стало легче, как будто я всю тяжесть переложил на крепкие плечи любимого. Мы вошли в купе, и Миша принес черешни (его отец жил в собственном доме, и черешни были из собственного сада, он вез их в часть, чтобы угостить однополчан).
Я очень любила черешни, после долгой зимы и безвитаминной весны они казались чудом.
Мишины черешни были необыкновенными: крупные, темно-красные, они казались искусственными , настолько совершенна была их форма и цвет. У меня было такое чувство, что Миша подарил мне цветы. Но волнение еще не прошло, и я ничего не хотела, но Миша
Настаивал, так как целый день мы ничего не ели. Чтобы его не обидеть, я стала есть черешни, но вкуса не чувствовала. Мы механически ели их, смотрели друг на друга и думали об одном и том же: о скорой разлуке.
Опять на меня навалилось раздирающее душу предчувствие. Вот с тех пор я не могу есть черешни. Когда их вижу, то сознание моментально проектирует то состояние.
…Остаток ночи мы провели в тамбуре, обменялись адресами. Миша обещал, что обязательно после демобилизации приедет ко мне, даже если я не буду писать. Как я ему верила! Ведь в шестнадцать лет не укладывается в голове, что кто-то добровольно может солгать. И он написал. Получив письмо, я кружилась по комнате, перечитывала несколько раз, а последнее слово «целую» покрывала своими поцелуями.
Молодость… неудержимая радость… нерастраченная энергия… все переплелось в прекрасный восхитительно-эмоциональный букет, который называется Счастье.
Не расставаясь с письмом, я села писать ответ и в тот же день отправила его. Терпеливо стала ждать ответ. Полученное письмо превзошло все мои ожидания – в нем была его фотография.
Но содержание письма меня немного разочаровало: сдержанное со скупыми словами любви, а мне хотелось, если не море, то хотя бы озеро любовных признаний, ревности и всей атрибутики книжной любви, умноженной моим воображением. В ответ я послала свою фотографию – фотографию полу-ребенка, как спустя годы, отметила я. И еще одно письмо…
Последнее.
Долго, очень долго ждала я ответа – десять лет… Снился он мне часто… смотрит и молчит…
Значит, жив, но где он, почему снится, брала фотографию… клала н себя ва стол и держала над ней ладонь. Холода не чувствовала… Жив, жив, жив – твердило сознание.
Я устало прислонилась к стенке купе, но взгляд от пятна на занавески не отрывала, пятно помогало сосредоточиться. Попутчик не подавал признаков жизни, но я чувствовала его присутствие и каменно-неподвижную фигуру.
- Были претенденты на мою руку и сердце, но как можно дать то, чего нет. Предложения отклонялись, а годы шли. Работа заполняла пустоту, карьера стала смыслом жизни.
Наступил момент, когда в течение года я не получила ни одно предложения выйти замуж, хотя поклонники были. Проанализировав создавшееся положение, пришла к выводу, что замужество мне ни к чему, раз нет любви, тем более, что материально я себя вполне обеспечивала. Но появился новый сотрудник (приехал из другого города). Нас объединяла работа, влечения друг к другу мы не испытывали. Однажды он разоткровенничался, и я узнала, что у него была девушка, которую он безумно любил, и которая после трех лет совместной жизни в гражданском браке, безжалостно бросила его и вышла замуж за его друга.
Одновременно он потерял подругу и друга. Но несмотря на предательство, продолжает ее любить и готов ей все простить, только бы она вернулась. Я индифферентно посочувствовала.
Через месяц после его откровений, мы были вдвоем в командировке, в Киеве.
И он там предложил мне выйти за него замуж. Я была настолько огорошена, что выпалила:
- А как же любовь?».
На что он обдуманно ответил:
- При чем здесь любовь? Я предлагаю создать семью, мы идеально совмещаемся, да и возраст…».
Насмеявшись до слез, давно я так весело не смеялась, произнесла:
- И не подумаю».
Он, совершенно не смутившись, серьезно заявил:
- И думать нечего, заведено не нами, жить в паре, и не нам этот порядок нарушать. Поезд ушел, соглашайся, не я, так другой и, может быть, не лучший».
- А мой еще, может быть, не приходил? – неуверенно промолвила я.
- Смотри, а то все поезда могут постепенно уйти, и останешься одна на пустом перроне, так что соглашайся.
И неожиданно для себя я согласилась. Это брак-дружба. Но уж лучше бы я осталась одна: ведь я не знала, что такое жить с нелюбимым, даже положительным, уважаемым человеком. Единственная ценность на земле – Любовь. И никакие деньги, благополучие не заменят ее.
Те, кто во главу угла брака ставят расчет – несчастные люди. Всю свою жизнь они бьются
в нем – браке – как птица, ломая о клетку крылья. И если даже когда-нибудь им удастся вырваться из этой клетки, то они едва ли смогут подняться, все силы ушли на то, чтобы освободиться.
Годы шли, а я бессознательно ждала. Уже и дети выросли, и муж полюбил меня (что было тяжелее, чем нелюбовь), а я все заглядывала в лица прохожих. Ночью, всматриваясь в звездное небо, ждала, когда упадет звезда, чтобы загадать одно-единственное желание:
увидеть его и вздрагивала от дверных и телефонных звонков. А вдруг он!
Будучи в зрелом возрасте, часто размышляла о том, что если бы не было встреч, расставаний, обид, разочарований, то чем бы была наполнена наша жизнь?
Реальностью… У нас не было бы прошлого, такого с годами дорогого недоступного …
Я опустила лицо в ладони рук, и спасительные теплые соленые слезы, накопленные годами, хлынули из глаз, просачиваясь сквозь пальцы. Продолжая беззвучно плакать, почувствовала, как сильные родные руки ласково повернули мое лицо к себе и, отняв ладони от лица, покрыли его поцелуями, голос взволнованно повторял:
- Прости меня…Анна… любимая…прости…