Моросью день наполнился. Серый цвет выполз ото всюду и покрыл тротуары, дома, деревья. Даже молодая травка, которая ещё утром радовала глаз своей изумрудной зеленью, словно бы пожухла, слилась с повлажневшей землёй.
Василий Петрович, тяжело опираясь на старую, потёртую трость осторожно брёл по разбитому тротуару, старательно обходя многочисленные лужи. Высокий и худой, он ссутулился и, поёживаясь от всюду проникающей сырости, монотонно бурчал себе под нос:
– Вот ведь как не заладилось… А с утра вёдро было. Припекало даже. Зачем отказался от машины!?... Сейчас бы уже дома был. Ишь, погулять ему захотелось… Ну, вот и гуляй по лужам. А в девяносто лет много ли нагуляешь.
Василий Петрович лукавил. Ему, действительно, месяц назад стукнуло девяносто, но был он ещё крепок и даже самостоятельно обихаживал свой небольшой огород и дачу, на которую добирался на стареньком мотоцикле с коляской на удивление всем соседям.
Сейчас он возвращался из райвоенкомата с чествования ветеранов войны – приближался очередной День Победы.
– Хорошо поздравили, – продолжил старик своё бормотание, – На подарки не поскупились, стол богатый был. Ешь-пей – не хочу. Пить-то я и по молодости не охочим был, а нынче-то и вовсе не до питья. Но закусил с удовольствием. – Василий Петрович улыбнулся, вспомнив заставленный деликатесами праздничный стол.
Вот и родной дом показался. Старик не спеша перешёл тихую пустынную улицу, открыл ключом калитку и вошёл во двор.
Сразу чувствовалось, что в доме крепкий хозяин. Двор был чисто выметен, всё находилось на своих местах, везде был порядок.
Василий Петрович поднялся на крытое крыльцо, снял плащ, и сверкнули в тусклом свете моросного дня многочисленные боевые награды ветерана. Звякнув ими, старик сел на лавку, опёрся обеими руками на трость и задумался.
Мысли перескакивали с одного на другое, но больше думалось о давнем военном прошлом, как и всегда в первые майские дни. Вспоминались лица солдат, с которыми прошёл от Новороссийска до Вены. Лица были молодыми, как в том суровом сорок четвёртом. А ещё вспоминался вой мин. Он часто ему вспоминался.
Это было его крещение войной. Их рота угодила под миномётный обстрел. Тогда он и ощутил ужас от бесконечных взрывов, воя мин и свиста осколков. Этот ужас остался в его памяти на всю жизнь. И, даже много лет спустя, случалось, снился ему этот обстрел и вскакивал он, обливаясь потом и пугая стоном своим спавшую рядом жену.
Казалось, что каждый сантиметр земли вокруг него пронизан жгучими осколками смертоносной стали. Молодой, необстрелянный рядовой Василий вжался в мелкую ложбинку недалеко от дороги и во всю мощь своего голоса почему-то кричал: «Ура-а-а!!»
Когда разрывы мин ушли дальше, вглубь наших войск, он огляделся. Недалеко от него лежал Михаил – боец его взвода. Лежал как-то неестественно изогнувшись и то-ли стонал, то-ли причитал что-то.
Вздрагивая от каждого взрыва, Василий подполз и тронул Михаила за плечо. Тот повернул к нему лицо, поразившее бойца бледностью, выражением боли и пробормотал, одновременно и хихикая, и всхлипывая:
– Как же это, Вась? Я лежу, а они стоят. Слышь, я лежу, а они стоят! – И он скосил глаза на свои ноги.
Василий глянул и невольно охнул: сапоги Михаила ровно стояли, как на плацу, а сам он лежал навзничь. Земля вокруг сапог приняла багровый оттенок. Такого же цвета стали и брюки раненного.
– Васёк! Что там? Чего это они стоят а я лежу? Как это так, а Вася?
А Вася уже видел торчащие сквозь ткань брюк кроваво-грязные осколки костей, видел сочащуюся по голенищам кровь… Он сорвал со спины вещмешок, достал новую портянку и, разорвав её пополам, сделал жгуты и стал изо всех сил стягивать их под самыми коленями Михаила. Вроде бы кровь поутихла. Василий привстал и крикнул:
– Санитара сюда. Раненый здесь.
Потом, подложив свой вещмешок Мишке под голову, он сел рядом и стал гладить его по голове, приговаривая, сквозь подступавшие к горлу слёзы:
– Сейчас, Мишь, сейчас. Санитары у нас быстрые. Они тебя живо в медсанбат доставят. А там-то всё хорошо будет, сам же слышал, какие чудеса наши доктора творят. Вот увидишь, Миша, ещё в футбол с тобой играть будем.
Василий Петрович глубоко вздохнул и смахнул со щеки слезинку. Теперь, с высоты своих девяти десятков он, по особому остро, понимал чувство отчаянья и страха, охватившие тогда молоденького паренька Мишку, бесконечно повторявшего с дрожью а голосе: «Чего это они стоят, а я лежу!?».
Старик улыбнулся и опять забормотал себе под нос:
– А ведь повезло Мишке. Ой, как повезло! Ведь всё как я ему сказал, так и вышло. Не стал хирург парня ног лишать. Сказал, что какой-то там пучок вен или нервов целым остался, можно попробовать сохранить ноги. И ведь прижились же! Правда, в футбол играть уже не мог, хромал сильно, но на своих двоих всю жизнь протопал.
И снова мысли, мысли… Не любил Василий Петрович, когда просили рассказать, что из фронтовой жизни запомнилось больше всего. Не потому, что рассказать было нечего, а потому, что ничего нельзя выделять. Война – это одна сплошная тяжёлая и опасная дорога. Шутка ли сказать: пешком протопать через три страны. И не просто прошагать с весёлой песенкой, а проползти, пробежать, всё время слыша посвист пуль или осколков, прячась от взрывов, от всевидящих снайперов… Да мало ли от чего! А сколько земли перекопать-то пришлось! В мирной жизни никогда бы столько не прорыл траншей, землянок, не построил столько блиндажей. Тяжёлый труд, вот что такое война.
Василий Петрович опять улыбнулся. Вспомнил, как сегодня он всех рассмешил, когда на этот постоянный вопрос ответил:
– Больше всего запомнились свиньи в Румынии. – И на недоумённые взгляды добавил: – Представляете, зашли на одну ферму, а там большущий хлев. Таких свиней я сроду не видел. Ростом что твой телёнок, жирные такие, что чуть шкура не лопается. И весом явно больше полутонны. Мы всё удивлялись: почему у нас никогда таких не было?
Старик покачал головой.
– Многого насмотрелись… В той же Румынии винные погреба – целый посёлок под землёй. Там румыны на велосипедах ездили. Во, какие подвалы знатные!
Но главное, чему до сих пор поражаюсь, так это порядок. И как это они умудряются: на улицах ни сориночки, все дороги чистые, без колдобин, деревья ли, кусты ли - всё пострижено, прибрано, газоны ровные, как под гребёнку выкошены.
А как в Вену пришли, так и вообще рты пораскрывали. Словно и не было ни какой войны. Все дома целые, рестораны там всякие работают, огни по ночам светятся. Люди ходят спокойно, улыбаются нам, руками машут. Но не так, как в наших освобождённых городах. Там, когда входили, бабы со слезами на шею бросались. Нет. Эти так, будто для порядка и только.
Вот и выходит, что война больше всего нас разорила, тяжким катком прошлась по каждому. Уже скоро век, как плачем по погибшим и долго плакать ещё будем. Горькая это память, но нужная. Ох, как нужная.
Василий Петрович, опираясь на трость, встал, подхватил плащ и, оглядев хозяйским взором свой двор, вошёл в избу.