Женщина отзывалась на имя Алла и носила цветастый платок и высоко подобранные волосы, уложенные на затылке в причудливую прическу, из которой нет-нет, да и выбивались вьющиеся пряди. Особенно много завитков было ближе к вискам и, как женщина их не закалывала, непослушные волосы жили своей жизнью, развевались по ветру и никак не хотели лежать так, как надо.
В паспорте имя у женщины стояло другое – не Алла, а более витиеватое и непривычное русскому уху – Аделаида. Родные звали ее по-домашнему: Ида.
Ида каждый день ходила на работу с портфелем из скрипучей коричневой кожи в руке. Зимой она куталась в теплое пальто с меховым воротником, а на голову повязывала белый ажурной вязки платок. Рано утром стучали ее каблуки по набережной, и в холод, и в жару она спешила и почти не поднимала головы.
Ида была мягкая, жалостливая женщина. Она всем улыбалась, но улыбка была какая-то страшная, неправдоподобная, глаза - жалкие – как у побитой собаки, которая пытается лизать руку, готовую нанести новый удар: я хорошая, только не бей!
Ида – это моя младшая сестра. До сих пор я храню ее черно-белые фотографии, особенно люблю пересматривать юношеские кадры – еще беззаботное лицо с невероятно красивыми, светящимися счастьем, глазами. У моей сестры были зеленые глаза – зеленые, как река, как ЭТА река...
Сейчас, спустя уже много лет, я часто прихожу на берег. Я сижу на причале на складном стуле и разглядываю проходящие мимо суда и лодки. Иногда мне кажется, что я вижу яркий цветастый платок Иды. Зимой мне мерещится её белая кружевная шаль. Но потом я вздрагиваю и оказывается, что и это мне привидилось. Ноги замерзают и приходится вставать и ходить, разминая их.
С собой у меня всегда тяжелый футляр с аккордеоном. Сестра очень любила, как я играю и, возможно, я смогу обрадовать ее при встрече. Как бы я хотел снова увидеть мою дорогую Аделаиду…
Мой сын говорит,что я не в себе. Вместе со мной он идет на причал и зачем-то привязывает меня за пояс к фонарю, стоящему неподалеку. Он, верно, боится, что я брошусь в воду... Один раз такое, и вправду, было...
Стоял декабрь и лед на реке бы еще некрепок. Я не знал об этом. Я сидел по своему обыкновению на складном стуле и смотрел на белую поверхность реки, на следы каких-то животных, мелкой россыпью покрывавшие присыпанный снегом лед. Вдруг вдалеке я увидел женщину в длинном темном пальто. Она шла неспешно, аккуратно, боясь поскользнуться. В руках она несла кожаный портфель. Я сразу узнал свою Идочку, побежал к ней и... провалился под лед. Вода была обжигающе-холодной. Вытащили меня рыбаки, сидевшие неподалеку.
-Вот дурак, всю рыбу распугал! – ругались они, - сумасшедший что ли?
-Я не сумасшедший, - отвечал я, - я жду свою сестру, Иду. Она сейчас шла через реку по льду и я решил пойти ей навстречу, взять под руку, чтоб не поскользнулась.
-Сестру, как же! – хохотнул один из рыбаков и, обратившись к своему приятелю, заметил:
- Слышь, Шур, да дед точно «того». Собака это была, собака! Вот она, посмотри!
Я увидел тощую рыжую дворнягу небольшого размера, которая бродила по льду. И как я мог так обознаться?
Шура узнал у меня телефон сына и позвонил ему с телефона-автомата. Сын приехал с сухой чистой одеждой. Погрузил мой аккордеон и складной стул в машину. Следом сел и я. В салоне переоделся. После того случая у меня случилось воспаление легких и я чуть было не умер, но благодаря заботе сына и его жены, выздоровел. Когда я снова вышел из дому, была уже весна.
Сын строго-настрого запретил мне ходить к реке, но я не слушал его. Брал по своему обычаю складной стул и аккордеон и шел на причал. Я ходил туда почти каждый день – выходил рано утром и возвращался после 8 часов вечера – Идочка никогда не выходила на улицу позже. Когда сын узнал, что я обманываю его, он пошел на компромисс и придумал эту уловку с привязыванием. Я был непротив – после болезни у меня и самого пропало желание купаться. Возле меня всегда дежурил Михалыч -старик, которого нанял сын – как он говорил, на всякий случай. Мол, хочешь сидеть у реки – сиди, но веди себя прилично, иначе Михалыч тебя доставит домой и больше на улицу ты один не выйдешь.
Иногда мне казалось, что я вижу ее, летом в воде я видел отражение, напоминавшее ее черты. Я кивал Михалычу, улыбался:
-Вот она, вон там, видишь, Сергей Михайлович?
А он недоверчиво смотрел на меня и хмурился.
*
Странно, но я не помню Иду, какой она была после сорока восьми лет. На этой точке плёнка моей памяти обрывается – как будто какой-то неведомый мне режиссер стер все остальное. Все что я помню – мои последние воспоминания о сестре – это чьи-то взволнованные крики, милиция, река... и всё. А Иды нет. Как будто исчезла. Я долго лежал в больнице, а когда меня выписали, сын сказал, что сестра надолго уехала из города по делам. Но я-то знаю, что никуда надолго она не уезжала, а стало быть, надо ждать, ждать каждый день – она вернется, не сегодня – так завтра, обязательно вернется. Вернется непременно с реки – может, на лодке приплывет или на корабле - и скажет: «Ну что ты здесь сидишь? Пойдем скорее домой! Сашка! Я так по всем соскучилась!...»
10 ноября 2011