Писать Хансу стало для Розы потребностью:
Wronke, 23 Juni 1917
Хэншен, добрый день, это я опять здесь. Я чувствую себя сегодня так одиноко и хочу разговаривая с Вами , немного себя взбодрить.
Сегодня после обеда я лежала на диване и делала, предписанную врачом сиесту, читала газеты и поскольку уже было пол-третьево, решила, что пора вставать. Минутой позже я незаметно уснула и мне приснился чудесный сон. Он был очень отчётливым, весь не запомнила, помню только, что какой-то любимый человек был у меня, и что я пальцем дотронулась до его губ и спросила:» Чей это рот?» Он ответил:»Мой» - «Ах нет», - смеясь, ему отвечала «этот рот принадлежит МНЕ!»
Смеясь над этой глупостью, я проснулась, посмотрела на часы: было всё также пол-третьего, мой сон , получается, длился секунду, но оставил после себя чувство превосходного переживания и, утешенная, я пошла в сад. Вскоре здесь я опять встретилась с чудесным: на стену ограды за мной села малиновка и немного для меня попела. Вообще-то сейчас птицы заняты семейными делами, только изредка можно их то тут, то там коротко услышать. Так сегодня внезапно получилось с малиновкой, которая меня только в начале мая посещала пару раз. Я не знаю, знакомы ли Вы с этой птичкой и её пением, я её, как и многое другое, только здесь поближе узнала и люблю её несравненно больше, чем соловья. Громкое пение соловья для меня слишком примадонно, слишком напоминает любимца публики, её аплодисментов, славословия в его честь. У малиновки голосок не такой громкий, нежный и несёт неповторимую интимную мелодию, звучащую как прелюдия, помните как-будто из дали звучащие тромпеты в тюремной сцене «Фиделио», сразу же прорезающие темноту ночи? Немного в этом роде звучит песнь малиновки, но более тихим, тремолированным тоном несказанно сладостным, совершенно затуманивающим, действующим как воспоминание потерянной мечты. У меня сердце щемит от блаженства и боли, когда я слышу эту песнь, и сразу же я вижу свою жизнь в мире в новом ракурсе, как если бы облака расступились и на землю упал солнечный луч. Сегодня после этой коротенькой нежной песенки, длившейся не дольше чем пол-минуты, мне стало в груди так мягко и кротко. Сразу же я раскаялась во всём злом, которое когда-либо причинила людям и во всех жёстких мыслях и чувствах и опять захотела быть хорошей, просто хорошей во что бы то ни стало: это лучше, чем «быть правой» и помнить все мелкие обиды. И потом я решила сегодня же Вам написать, хотя на моём столе со вчерашнего дня стоит дощечка с семью жизненными правилами, которой я должна непременно следовать и на ней, как первое, написано: «Не писать писем.»
Видите, как я соблюдаю самою собой же разработанные жизненные правила, какая я слабая! Если это ещё в силе, как Вы в Вашем последнем письме написали, что сильному полу женщины особенно нравятся, когда они бывают слабыми, то Вам я должна теперь импонировать: Я здесь, ах! так слаба, больше, чем мне бы хотелось...
Через две недели исполнится год моему заключению, если не учитывать короткой промежуточной паузы, тогда будет два целых года. Ах, как бы для меня было хорошо часок просто поболтать! При свиданиях, естественно, всё только самое важное оговаривается, и торопясь, поэтому я чаще всего сижу, как на углях. А так я ни одной человеческой души не вижу и не слышу.
Сейчас 9 часов вечера, но, естественно, светло как днём. Так тихо вокруг меня , только слышно тиканье часов, и из окна доносится отдалённый лай собаки...
Адьё, Хэнхен. Р.