На столе в его кабинете лежало отпечатанное на принтере соболезнование от Дандара и коллектива монгольского профилактория… В жирной траурной рамке. Прочитав и оценив трогательную искренность выраженного сочувствия, убрал лист в папку. «… в связи с постигшим Вас горем…». Он вызвал Лозового с отчетом о том, что происходило за время его отсутствия. Ему понравилось, что никто из своих ни о чем не спрашивал его, не выяснял деталей, не пытался утешать Он специально опоздал на утреннюю конференцию, чтоб не встречаться со всеми сразу. Но потом, видясь с ними по отдельности в процессе работы, замечал, как каждый старался обойти стороной больную тему, только взглядом и поникшей мимикой выдавая свою скорбь.
Лозовой доложил, что ничего экстраординарного не случилось за это время, тяжелых больных не поступало, операций не было, но в ближайшее время состоится заседание балансовой комиссии, где должны заслушать отчет главного врача за прошедший год, так что надо готовиться. Экономистка социальных цехов уже несколько раз звонила и просила представить справку с анализом расходов МСЧ. У Серова уже был опыт доклада на заседании балансовой комиссии предприятия, в январе он отчитывался за четвертый квартал. Вместе с ним отчитывались директор школы, директор дворца спорта, базы отдыха, Дандар, полиция…в общем, все социальные цеха. Несмотря на то, что комиссия в целом была настроена доброжелательно по отношению к нему и МСЧ, был задан ряд вопросов, вызвавших его раздражение некомпетентностью людей их задававших - монгольских работников бухгалтерии и отдела кадров, считавших, что МСЧ находится в привилегированном положении по сравнению с профилакторием. Его раздражало и то, что среди членов комиссии не было ни одного русского экономиста - все монголы. Некоторая дискриминация «российского участника» чувствовалась и тут, словно Россия владела не 49 процентами предприятия, а двумя-тремя, и все финансовые вопросы решались монголами. Председателем комиссии был Байгал, уже хорошо знавший к тому времени Серова, и оценку финансово-экономической деятельности МСЧ выставили положительную.
Меньше всего ему хотелось сейчас заниматься составлением годового отчета, но приходилось смириться и с этим. Когда Лозовой ушел, он подумал, что попроси он Лозового вместо себя проделать эту бумажную работу, тот скорее всего бы отказался. И правильно. С какой стати? Нет, никаких поблажек.
Слева, на столе, лежала стопка новых, поступивших журналов; он принялся машинально листать их, но заглавия статей не привлекали внимания, они казались или слишком научными, посвященными очень узким темам, или старыми по сути поднимаемых проблем, где новым было только какое-нибудь вымученное исследование, предпринятое ради написания диссертации. Впрочем, несколько обзоров показались интересными и позже он обязательно их прочтет. Отложив журналы в сторону, он подумал, что ему было бы легче, если б на столе стояла веркина фотография, и он уже выбрал какую он принесет - любительскую, десять на двенадцать, где они вдвоем, он и Верка, она обнимает его за шею, тесно прижавшись к его щеке головой. Но он не был до конца уверен, что это следует сделать. Все-таки - рабочий кабинет, на фотографию будут смотреть посторонние, вопросы задавать… Дома их ждал большой портрет Верки, сделанный Чаловыми к их приезду из фотографии, где она сидит в малиновом плаще. Портрет в рамке из светлого дерева стоит на столе в гостиной и как входишь в квартиру, его сразу видно через всегда распахнутую дверь. К их приезду Ира и Сашка убрали квартиру, повесили новые шторы на окна в гостиной, при этом сломали «табачный» стол, встав на него, чтоб дотянуться до карниза. Стол по-прежнему мог раскладываться, но что-то заклинило в механизме и столешницу перекосило, она перестала принимать горизонтальное положение в разобранном виде , так что теперь стол был несколько покатым. Вчера Чалов позвал их на празднование восьмого марта, которое устраивала гендирекция в «петушках»… Они , естественно, отказались, посчитав кощунственным участие в каких либо застольях сейчас, но Юра наговорил кучу разных слов по поводу того, что «жизнь должна продолжаться», что нельзя зацикливаться на своем горе, что Наталью необходимо как-то отвлечь… ну, что ж, может быть и так, они согласились. Наверное, Наташа не хотела отказывать Чалову, она была благодарна ему и «туче» за опеку Сашки в эти дни. Вообще, факт смерти Верочки был как-то недооценен окружающими, как Серову казалось. Он понимал, что это его личное горе и никто не обязан глубоко переживать по этому поводу, но все же его удивляло и огорчало непонимание того, что происходило с ним. С ним продолжали общаться так же, как и прежде, как будто ничего не произошло; с ним могли заговорить о рыбалке, о планах на отпуск, о зарплатах, о проблемах на производстве, не понимая, что его это ни мало не интересует сейчас, и он был вынужден поддерживать эти разговоры. Ему даже стало казаться, что на него смотрят как на недотепу, что потерять ребенка - это прежде всего стыдно, что с нормальными людьми такого не случается. Как будто это не потеря, а… проигрыш.
Он открыл ящик стола и достал спрятанную от постороннего глаза историю болезни. Глядя на титульный лист, исписанный его корявым, убористым почерком – диагноз, время поступления, время выписки… он вспомнил, что раньше история болезни называлась - «скорбный лист», и это старое название идеально точно соответствовало больничному документу, ставшему теперь для него сродни рукописи, которые, как известно, не горят…Он принялся перечитывать ее, заново восстанавливая в памяти все происходившее по дням. Заново переживая всю бесплодность предпринимаемых им действий, которая теперь прослеживалась с особой ясностью и четкостью, запечатленная в дневниковых записях, графиках температуры, анализах крови… Но ведь он и тогда видел, просто не мог не видеть, как все, что бы он не предпринимал, постоянно наталкивалось на совершенно непреодолимую стену, не позволяя добиться хоть какого-то улучшения. Словно кто-то, кто был неизмеримо могущественнее его, легко сводил на нет все его усилия, не желая отступать от собственных намерений и не разрешая вмешиваться в свои планы. Одна операция, вторая, третья… и все впустую! А ведь этим он только вредил, только вредил! Каждый врач знает, что разрез по опухолевой ткани только ускоряет метастазирование. Как он, сотню раз удалявший раковые опухоли у других, мог так чудовищно ошибиться? Снова и снова задавая себе этот вопрос, он был вынужден признаться себе в том, что его слепота была спровоцирована им же самим. Раз и навсегда отвергнув мысль о костной саркоме у Веры, он тем самым защищал и спасал себя. Его слепая уверенность в поражении кости исключительно воспалительным процессом дала возможность им всем два месяца прожить в надежде. Даже сейчас невозможно себе представить, что с ними было бы, знай они с самого начала правильный диагноз. Да и что бы это дало? Саркома не лечится. Ни у нас, ни в Америке… В любом случае - это высокая ампутация бедра, потом облучение, химия… А конец один… Верочка и ампутация… Это как себе вообразить?
Саркома Эвинга… две хромосомы, двадцать вторая и одиннадцатая обмениваются генами, в результате возникает новый ген и синтезируется новый белок, ответственный за развитие опухоли. Никто не знает почему это происходит.
А почему два самолета, две точки в необозримо огромном небе над Бодензее, находят друг друга и сталкиваются, словно издеваясь над теорией вероятности? И тоже гибнут дети. И тоже в 2002 году…
«Страшно впасть в руки бога живаго» - цитирует Зосима из « Послания Павла к
евреям » у Достоевского .
Поначалу он не понимал , что означает «живаго» и долгое время считал, что это имя существительное. Фамилия героя романа Пастернака тоже наводила на эту мысль. Он всегда подозревал в этом словосочетании какую-то тайну, но все оказалось проще, «живаго» - старославянский родительный падеж от «живой» Но почему подчеркивается, что бог именно живой? Может быть живой здесь значит - действующий, практикующий, так сказать. Страшно впасть в руки… По крайней мере этим все объясняется. Ведь допущенная им ошибка не была просто профессиональной ошибкой вследствие его недостаточной квалификации. Его слепота клинициста была следствием запрета на прозрение. Вот только кто издал этот запрет - он сам или все-таки… Нет, сам он не мог - получается абсурд. И как все совпало – и невозможность полноценного обследования, и скверный рентгеновский аппарат, и отсутствие специалиста по детской онкологии… Как все было продумано! И ведь он именно этого боялся, когда обдумывал предложение поработать в Монголии. А как Верка пропала тогда в Москве у книжного магазина… Репетиция? А тот лунный пейзаж на перевале… Предтеча? Но тогда надо верить. Тогда встает вопрос - за что? За какие грехи? За кладбище, которое есть за плечами каждого хирурга? За беспечность, в которой он жил последние восемь месяцев? Да, его жизнь никогда не была мученически тяжелой, но она никогда не была праздной! Тогда почему Он выбрал ее, а не меня? Хотя, это как раз понятно. Чтоб больнее.
Он все-таки представил сейчас эту фотографию, стоящею рядом с телефоном на его столе. И тут же все его рассуждения показались ему неуместными и лицемерными под верочкиным взглядом, улыбавшимся, счастливым, который он так хорошо помнил. Теперь он читал в этом взгляде обращенный к нему укор за то, что его мысли заняты сейчас больше его собственным страданием. « А как же я?» И он знал, что на этот вопрос он никогда не найдет ответа. Даже не будет пытаться…