Садитесь

Садитесь

( Семейная легенда)

Снег пошел около полуночи, и через час уже прекратился.  Тучи разбредались неохотно, луна отчаянно стремилась осветить заснеженный город, но не успевала. Папироса закончилась, мой дед заглянул в почти еще  полную пачку, зачерпнул пригоршню сухого снега, протер лицо, потоптался на крыльце, борясь с желанием первым прогуляться по свежепобеленному больничному скверу,  и повернулся лицом к двери. Дверь приоткрылась, медсестра, в спешке не накинувшая ничего  поверх халата, ступила одной туфлей на снег,  отдернула ногу, и поманила его ладонью к себе. Долгожданную новость он выслушал между дверей:
- Поздравляю, у вас девочка.  Все прошло без осложнений. Да никто и не сомневался, вторые роды.  Вот вы и дождались. Только трамваи не ходят.
- По такому случаю еще папиросу, да и пойду себе не спеша.
- Если минутку подождете, я оденусь, и  составлю вам компанию.
- С меня папироса.

Минуту спустя, они уже стояли вдвоем на крыльце под козырьком. Снега здесь почти не было, лишь немного прибило к порогу слабым ветром.  Дед попробовал извлечь пользу из внезапного знакомства, разузнать о сменах, вахтах, дежурствах, расположении отделений и палат,  но разве сотрудница  роддома не знала, для чего счастливые отцы задают  случайные вопросы?  Разве он первый, кто, подавая спичку,  молча ждет, пока женщина наклонится над огнем,  и подставит мужскому взору беззащитный затылок?  Разве она не знает, в какой момент он спросит:
- На каком этаже палата моей жены?
- Жаль, что луна уже зашла – ответит женщина, едва выдохнув первый,  самый сочный дым  в безлунное небо.
- А когда у вас пересменок? – спрашивает собеседник в тот момент, когда она стряхивает пепел, случайно попавший на пальто.
- Да я , знаете, привыкла к ночным дежурствам.  Даже удивляюсь, как  это люди весь световой день в конторе сидят. – Отвечает бдительная женщина,  и набрав горсть снега, вытирает им то место на пальто, где еще могли оставаться следы пепла.
- А черный ход когда-нибудь открывается? – спрашивает потерявший надежду дед, уже не выбирая удобного момента.
- А вы далеко живете?
- На Третьей Советской.
- У вас же Снегиревка под боком. А зачем-то сюда привезли. Но и у нас врачи хорошие, беспокоиться вам незачем,  в окна лезть не советую, Шимин, простите, Шш… .
- Меня давно все зовут Семеном Борисовичем,  я привык.
- Идите – отдыхайте, Семен Борисович,  у вас старшая дочка дома осталась.
- С тетей, с моей младшей сестрой.
- Семья большая, это хорошо. А у меня… - Она осеклась, наклонилась, зачерпнула снега, и снова потерла несуществующее пятно на пальто.
- Папиросу вам на память оставить?
- Да вы не последний счастливый папаша за эту ночь.  В вестибюле еще трое дремлют.
- Но если с вами не поделятся, найдете меня по следам.
И он сделал первый шаг в нетронутый снег, оставив мою бабушку и маму на попечение медсестры, умеющей хранить профессиональные тайны.

Город был удивительно пуст и безмолвен.  Снег не скрипел под ногами, пешеход оглянулся на свои следы – одни на всю улицу.  Нет  этой ночью в городе человека, которого проще было бы найти, чем его, молодого отца только что родившейся девочки.  На утреннюю смену идти еще рано, с вечерней все разошлись.  Никого этой ночью не выгнала из дому тревога, никто не вызвал ни милицию, ни скорую. Ни один жизнелюб не возвращался, покачиваясь, из пивной или из гостей. Удивительно для миллионного  города.  Во многих окнах горел свет, пешеход даже попробовал, не замедляя шага, выявить закономерность в чередовании  спящих и бессонных окон.  Какое-то время у него получалось перескакивать от огня к огню ходом коня, но на очередном доме буква Г превратилась то ли в М, то ли в дубль-вэ,  и он бросил детские упражнения.  Он посмотрел в одно из освещенных окон  сквозь тонкие, едва прикрытые снегом, липовые ветви, и увидел мужчину, стоящего на подоконнике на коленях.  Незнакомец любовался городским пейзажем, другую причину трудно было придумать.  Они помахали друг другу, и дед  уже хотел крикнуть: У меня родилась дочка!!!  Но прочие окна были черны, и он промолчал.   Он повторил непроизнесенную фразу про себя, и к ней нашлась рифма, не интересная, может быть, для разборчивого поэта,  обычная, первая попавшаяся под руку рифма, но что еще найдешь  посреди ночи на улице в спящем городе :

У меня теперь есть дочка,
У нее в носу две точки.
Через эти-то две точки
Запах тянется чесночный.
Этот запах из Одессы,
Из папашиного детства.
Там, в Одессе, Дюки-Буки,
Я не помню, помню звуки.
Там сапожник бьет набойки,
И чесночный запах стойкий.
А писателей в Одессе
Я в своем не видел детстве.
Юмор слышал, но не понял,
Вот, очкарика запомнил.
Говорят, писал рассказы
Про Одесские проказы.

На ветке, опять липовой, пошевелилась дремавшая ворона, и со всех соседних ветвей  посыпался совсем уж легкий, просеянный сквозь сито, снежок.  Липа встала, черным-черна, между припорошенных подруг, ворона успокоилась, рифма отстала.
Дед мой, Шимон Борохович Погорилер, впоследствии на братской могиле напишут Семен Борисович, осознал, что больше ничего не сможет рассказать дочке о родном городе.  Странно, Сашка  на три года моложе, а такое иногда вспомнит…

С братом Сашкой жили дружно.
Помню, как-то раз биндюжник
Леденец мне дал прозрачный…

Нет, рифма заплутала в спящих улицах. Да и о чем он вспоминает: леденец мог быть прозрачным в любом другом городе.  А Сашка говорил, что помнит приезд  царя в Одессу.  Почему младший брат  помнит, а я не помню?  Он едва не произнес эту фразу вслух, но осекся,  и сделал движение, чтобы прикрыть рот, но и его прервал,  едва дернув рукой.
За спиной послышалось мягкое  шуршание колес по пушистому снегу.  Первая машина за всю ночь -  дед ей даже обрадовался.  Машина вкрадчиво, почти щекотливо, снижала ход, и даже не видя ее, можно было почувствовать, что остановится она как раз, поравнявшись с одиноким пешеходом.  А когда она остановилась… . Ну да, конечно, он только что пересек Литейный. Она оттуда едет! Стоило мне подумать о царе, и пожалуйста. – Он непроизвольно бросил взгляд на дом напротив – вопреки выведенным недавно закономерностям, все окна были черны.  Но даже если люди за темными окнами спали, они не могли не знать, что это за машина.  И медсестра, стоявшая на страже покоя рожениц, знала, что это за машина, и три будущих отца, дремавшие в вестибюле, знали, и мужчина, помахавший рукой из окна, и ворона, которой не сиделось на ветке,  была осведомлена не хуже людей,  о назначении  черной машины.
Мужчина, сидевший рядом с водителем, лет тридцати пяти, чуть полноватый, приоткрыл дверцу, пожелал доброй ночи, и попросил спичек. Дед достал сначала папиросы, а потом уже спички.
- Спасибо, папиросы у нас есть. А вот спичка оказалась последняя, да и та осечку дала.
- Забирайте всю коробку, мне уже недалеко до дому.
- А где живете?
- Угол Советского и Третьей Советской. – четко произнес дед, внутренне обнуляя  мысли о приезде царя в родной город.
- Так нам по пути. Садитесь, подвезем.
Полноватый  мужчина, вальяжно сидевший на переднем сидении, открыл свою дверь настежь, и сделал приглашающий жест, из которого следовало, что места  в машине хватает.  Дед  посмотрел на окошко в задней двери – внутри ничего было не разобрать, но машина показалась ему безразмерной,  способной вместить и его, и брата, что в трехлетнем возрасте запомнил императора, и жену, и родившуюся этой ночью младшую дочку.
- И старшая, что спит сейчас  дома,  и твоя сестра, что осталась со старшей,  и семья брата, и какая  у вас еще есть родня,  все поместятся. – казалось,  приглашал радушный невидимка из глубин машины.
Дед улыбнулся. 
- Хочу прогуляться. Дочка у меня родилась.
- Поздравляем! – еще один голос  донесся из  черноты.  И машина показалась еще бездонней. Деду представился лабиринт, заполненный кожаными сидениями, мягкими как болотный мох, и готовыми поглотить сидящего  вместе с его последним криком.  И еще показалось, что эхо бродит по коридорам  черной машины, и повторяет  с разными оттенками доброжелательства:  поздравляем, от души поздравляем, и мы вас тоже поздравляем, Семен Борисович.
- Так что, может, все-таки поедете? – нам по пути. – сказал свое слово водитель, чей контур лишь угадывался в глубине.
До чего похожи все три голоса – подумал дед,  и ответил, стараясь обращаться ко всем троим одновременно:
- Нет, спасибо за любезность, я прогуляюсь.
- Ну, как хотите. – Завершил разговор сидевший рядом с водителем. – А спичек мы себе отсыплем, коли уж предлагаете.  А то нам еще до утра ездить и ездить. Пустой коробок у нас есть.  Ну, еще раз поздравляем, приятной вам прогулки.
Машина уехала, оставляя в снегу четкий след протектора.  Сердце ночного прохожего колотилось, как будто он только что чуть не попал под колеса. Такое дело надо перекурить.  Он затянулся, продолжая шагать вслед за машиной.  Идти-то осталось минут пятнадцать, Литейный он  уже перешел. – Да, да, с Литейного они и ехали!!! Куда-то в мою сторону, кого-то забирать, вроде Ковальчука с четвертого этажа.  Незнакомый человек сейчас спит, а через десять минут его уже разбудят, и эти же деликатные улыбчивые люди увезут его на заднем сиденье, на месте, которое я мог занимать за несколько минут до арестованного.  Нет, мне, пожалуй, ничего не угрожало, они ехали по конкретному  адресу, но все же… . По крайней мере, пока не вышел из машины, я бы не успокоился.  А теперь они знают, где я живу, и им нетрудно представить мой путь домой. И если там, куда они едут, случится накладка, человек дома не ночует,  могут и за мной вернуться.
- Почему – спросят – отказался садиться в машину? – испугался чего-то? – Значит, есть, чего бояться, значит, совесть не чиста, а их  долг – разобраться.  Не объяснишь им, троим,  что это почти народная примета: севший в ворон, просто так из него не выйдет. Не признаешься вот этому, с переднего сидения, в том,  о чем все жители города знают даже спросонок: нельзя садиться в черную Эмку, как нельзя пить из копытного следа.
- Что за примета? – спросят. – Что за детские сказки? – Нет, ничего  людям с похожими голосами не объяснишь, лучше бы больше не встречаться.  Пойти длинным путем?  А следы куда денешь? Нет ли поблизости проходного двора? – это было бы спасением.  Не станут они искать меня по дворам,  я им могу быть интересен только как легкая добыча. Они же сказали, что им еще ездить и ездить! Так может быть, и без меня врагов народа хватит? – подумал отец моей родившейся в эту ночь  мамы, подходя к дважды идейно выверенному углу Советского проспекта и Третьей Советской улицы.  Даже отсюда, с  противоположного по диагонали угла,  он легко распознавал  окна на пятом этаже – домочадцы спали.   На другой стороне проспекта в ноздри ударил привычный запах керосина – лавка прямо в их доме, в полуподвале. Это был домашний запах,  означающий, что тревоги слишком долгого дня  позади,  и что всего через пару минут запахнет ужином.  Оставалось перейти Третью Советскую, тридцать шагов влево, и вот он, подъезд.  Он сделал шаг на мостовую, и отступил на тротуар.  Со стороны Дегтярной к нему приближалась знакомая машина.  На этот раз она не собиралась тормозить.  Наоборот, проскочила на изрядной скорости, создавая вокруг себя  легкие снежные вихри.  Никто ему из машины не кивнул и не помахал. Но что-то подсказало, что его изумленный вид не остался незамеченным. Ведь они там, внутри, тоже знали, что это за машина,  и почему случайному прохожему не хочется в нее садиться.
Дед перешел Третью Советскую, и оглянулся: потревоженный снег уже улегся, все окна в доме напротив были черны. Он поежился, и вспомнил, что с утра не был дома, прямо с работы в больницу поехал,  а сколько в доме осталось дров, сейчас уже не вспомнить. Он оглядел себя: пальто не самое подходящее, но все же надо изловчиться, и прихватить десяток поленьев. Он вошел во двор, набрал слегка припорошенных дров из кладки, вернулся к подъезду, поддел дверь носком ботинка – руки были заняты.
-А ведь они нашли своего героя – думал дед, толкая вторую дверь. Кто-то сейчас сидит на том месте, где мог сидеть и я.  Он попытался представить лицо человека, полного отчаяния, понимающего, что прежняя жизнь окончена, но  у него не получилось.  Перед глазами лишь появлялись и исчезали легкие, живущие несколько секунд вихри, созданные проезжающей машиной.  Зато он легко представил лицо испуганного прохожего на углу –   арестованный наверняка его увидел с заднего сиденья.  Его испуг  был последним впечатлением бедняги  о мире, где люди гуляют по улицам, когда захотят. 
- Судьба жестоко обошлась с незнакомцем – думал дед, перехватывая едва не развалившуюся охапку поленьев. – А чем я лучше? – Но мне повезло.  Только и делов, что прогулку испортили. Я, кажется, стихи сочинял о дочке, об Одессе,  хорошо бы Шурочке прочитать, когда из больницы выйдет. Или Тане прямо сейчас, она наверняка проснется, едва услышит щелчок замка. Да-да, проснется, и спросит, одолевая зевоту, все ли в порядке. А потом, сбросив сон, расцелует его, и скажет, что ужин, завернутый в четыре тряпки, ждет на кухне.  А он скажет ей шепотом, радостным, срывающимся на звонкие нотки, шепотом: Какой ужин, скоро утро.  Ты лучше послушай, что я по пути придумал. Что же я там придумал? – У меня теперь есть дочка… . Дальше не помню. Дальше… . Да куда теперь вспомнить, какие рифмы после черных-то колес… . А записать не успел.  Может быть, сейчас растянусь на кровати, и вспомню – он опустил поленья на пол перед дверью квартиры, и зевнул, не прикрывая рта.  Счастливый отец понял, что уснет,  едва коснувшись головой подушки, и что приснится ему все, что могло бы с ним случиться, если бы он принял приглашение.