По случаю новоселья, как того требовал исконный обычай, было решено заклать тельца и закатить пир на весь мир или, говоря современным языком, устроить званый обед, на который позвали Наталью Платоновну с Сергеем Сергеевичем, чету Кравцовых, то бишь Лизу с Лешеком, а заодно и Марию Саввичну, любезно вызвавшуюся приглядывать за Валериком, чтобы он «не болтался без призора и не слишком бедокурил в культурном доме, а то с этим бесёнком, сами знаете, и до курьёза недалеко», а также пару-тройку сослуживцев Вадима, с коими он водил приятельство; кроме того, приглашения были удостоены все без исключения соседи, потому что, как оказалось, в куроцаповском доме так было заведено исстари, хотя, благодарение Богу, пришли отнюдь не все, а иначе бы Леле не миновать ломать себе голову, куда рассадить этакое полчище.
Широкий и длинный стол под фестончатой, с затейливой прошвой, скатертью, от края до края уставленный яствами и взятый в плотное кольцо дюжиной стульев с высокими спинками, занимал едва ли не всю середину комнаты, далеко не маленькой, и всё равно часть гостей из числа опоздавших пришлось рассаживать на примыкающей к комнате веранде, через которую то и дело кто-нибудь проходил в сад, чтобы покурить или просто глотнуть свежего воздуха, невзирая на то что день выдался пасмурный и промозглый – настоящий декабрьский. Скоро Новый год, и в городе не сегодня-завтра откроются ёлочные базары – провозвестники весёлого праздника.
Стоит ли говорить, что и обеденное меню и сервировка стола заранее были обдуманы Лелей до мелочей, конечно, сообразуясь с мнением Вадима, потому что у него, видите ли, пунктик: все, абсолютно все посетившие их дом должны быть удостоены любезного приёма и уйти сытыми и довольными. По такому случаю она даже не поленилась извлечь из закромов костяные кольца для салфеток – старинные, из маминого приданого, украшенные монограммой, слегка пожелтевшие и потрескавшиеся, они не только оттеняли белизну сложенных веером салфеток, но в тоже время в сочетании с другими приборами и посудой смотрелись весьма выигрышно.
Обеспокоенная самочувствием Забавы, Леля то и дело подходила к детской кроватке, установленной за чёрной лаковой ширмой с китайцами в нише спальни, дверь в которую предусмотрительно оставили приоткрытой, но девочка, словно бы проникнувшись важностью события, весь вечер была тише воды ниже травы и не доставляла никаких хлопот: большей частью либо мирно спала, либо просто таращила в потолок сонные глазёнки и сосредоточенно сосала палец.
Кроме того, обнаружилось неожиданное подспорье в лице Марии Саввичны, принаряженной с присущим ей вкусом в «правильный» горошек и « правильные» жемчуга. Эта добрая женщина лишь только вошла, надела поверх горошка передник из весёленького ситчика, который принесла с собой, после чего подошла к детской кроватке и в волнении засуетилась вокруг, категорически отказавшись садиться со всеми за стол.
- Что вы, что вы, Лелечка, я своё отгуляла. Бабкино дело – детишек нянчить. Вот и Наталья Платоновна подтвердит. Вы не волнуйтесь, а лучше ступайте-ка себе с Богом к гостям, пока я тут с лялькой сижу. И учтите: никакие резоны не принимаются. А уж коли нужда будет, так я вас позову.
Гости уже расправились с заливным из индюшиной грудинки, нарезанным тонкими розоватыми ломтиками копчёным чиназским сомом, осушили пару-тройку графинов водки и вина, наперебой желая новосёлам всяческого счастья, обсудили злободневные городские новости, потолковали о том о сём, причём, разговор так или иначе вращался вокруг возникшего пару недель назад вооружённого конфликта на Карельском перешейке в частности и внешней политики Кремля в целом, которую большинство из мужчин в свете обострившейся международной обстановки со знанием дела оценивало, как безусловно и безоговорочно верную, недостаточно сведущие в этом вопросе женщины тактично им поддакивали, а несклонное витийствовать впустую меньшинство помалкивало; на очереди были кулебяка со сложной начинкой, биточки под соусом «сюпрем» и фаршированная черносливом утка. Величаво возлежащая на подушке из гарнира и источающая оглушительный, на весь дом, запах, пузатенькая и в меру жирная, покрытая пористой, в лопнувших волдырях, корочкой, утка, когда, наконец, настал её черёд, вызвала за столом бурю восторга. Леля была собой весьма довольна, ведь утка – это её коронное блюдо и не секрет, что она её готовит как никто в мире. Эта мысль заставляла её приятно волноваться.
А ещё говорят, что сулёное долго ждётся. Отнюдь! Жизнь проделала с ней все эти штуки так стремительно, что она и глазом не успела моргнуть. Ведь с того дня, как они с Вадимом вернулись из Гагры и обнаружили дома обещанный тётушкой Сатаней сюрприз - беременную Ларису, не прошло и трёх месяцев, и вот на руках у неё ребёнок, её ненаглядная девочка, её гулюшка, а сама она в качестве хозяйки нового дома потчует гостей. Можно без всякого преувеличения сказать, что всё, ну или почти всё, что нагадала ей тогда гадалка, сбылось, всё так и случилось, причём, случилось просто и буднично. Непостижимо! И снова Леля почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым всегда думала о Ларисе.
Она сидела во главе стола по правую руку от Вадима, изредка окидывая присутствующих взглядом гостеприимной хозяйки. У её ног с опаской притулилась соседская собачка. Совсем крохотная, не больше крысы, и подвижная как ртуть, пучеглазая и бесхвостая, исполненная сознания собственного ничтожества и оттого жутко пугливая, по любому мизерному поводу готовая залиться лаем, с чёрной бархатистой шёрсткой и широкой розовой лентой на шее, которую ей для красоты повязали вместо ошейника, она, казалось, всем видом извинялась перед окружающими за свою собачью неполноценность. Леле представлялось весьма любопытным и символичным то, что даже такому почти игрушечному существу знакомы нравственные страдания. Непонятно было, почему из такого количества ног под столом собачка выбрала именно Лелины; скорее всего, перепутала с хозяйкиными, хотя – навряд ли. Звали собачку армянским именем Ануш, в русской транскрипции - Аннушка.
Начало смеркаться, и линяло-серая дымка зимнего неба на западе окрасилась в фиолетовое и багровое. Очертания предметов постепенно стёрлись. Сад заволокло липкой хмарью, которая к утру непременно осядет на голых ветках и сухой траве колким и хрустким инеем. С веранды, чья двустворчатая стеклянная дверь была распахнута настежь, донеслись звуки джаз-банда и весёлый гам - там, вознамерившись устроить танцы, завели патефон, отчего низошедшая глубоко в пятки Аннушкина собачья душа тотчас воспрянула, чтобы следом захолонуть, очутившись перед дилеммой, - то ли ей задать стрекача, то ли ещё теснее прижаться к Лелиной ноге.
- Визгу много, а шерсти - клок.
Сидевший по левую руку от Лели немолодой усатый мужчина в очках, одетый в нарядную рубаху и штаны с подтяжками, отложил в сторону вилку, утёрся салфеткой, крякнул от удовольствия и, дожёвывая корочку хлеба, каковою только что старательно промокнул тарелку, решил уточнить, поскольку витавшая в эмпиреях Леля, к которой он, собственно, обращался, никак не отреагировала:
- Это я о нашей Аннушке. Вот ить противная козюлька! Неличь, а уж как начнёт тявкать, не остановишь.
Он заглянул под стол, отчего Аннушка предостерегающе подняла бровь и оскалилась, затем тактично откашлялся и продолжил:
- Благодарю душевно, хозяйка! Это ж надо, такой пир горой закатили! А уж я постарался, набил мамону до отвала, потрафил ненасытной утробушке. Ох, и лакомая уточка получилась! Давненько так вкусно не едал. Я-то сам, как вы уже знаете, вдовец. Покойница моя, Варвара Радимовна, царствие ей небесное, лет двадцать уже, как преставилась. Мы ведь с ней оба макеевские, вот она, видать, угольной пылью и надышалась. Жили с ней, жили в добром ладу и согласии и нате вам. Грудью маялась, это – да, но не так, чтобы хворать в постели. И вот, поди ты, кто ж его знает, отчего? Так что, когда Господь её прибрал, сына нашего, Митьку, одному пришлось поднимать. Я-то сам едва грамоте обучен, почитай, неуч, зато Митька мой - парень что надо, смекалистым вырос, не увлекается разными разностями, как иные. Лётчиком вот надумал стать. Сейчас курсант в Шадринском училище. Слыхали али нет о таком городе? Это на Урале.
Леля смутно припомнила, что вроде бы что-то слышала о каких-то шадринских гусях, и не более того, в чём не преминула чистосердечно признаться.
Афанасий Петрович Булочкин, так звали этого человека, умел расположить к себе прямотой нрава, плотской и душевной чистоплотностью, но более всего обыкновением видеть во всём светлую сторону; кроме того, можно без всякого преувеличения сказать, что он относился к редкой породе людей, которые живут, поелику живётся, иными словами, вполне довольны своей жизнью и не видят никакого резона что-либо в ней менять.
Сидя на почётном месте рядом с хозяйкой, он весь сиял доброжелательством. До этого он рассказывал ей, как, замыслив перевезти из Макеевки в Ташкент жену с сыном, купил две комнаты в куроцаповском доме, как истратил на эту покупку все без остатка средства, отказанные жене по родительскому завещанию, и как непоколебимое убеждение в собственной правоте помогло ему отстоять свои права, когда молодчикам из домоуправы во главе с неким высокопоставленным государственным мужем вздумалось на его комнаты посягнуть, причём, рассказывал весьма и весьма занятно.
Перед тем, как засвидетельствовать своё почтение новым соседям, Афанасий Петрович, как оно и подобает, посетил баню, побрился, оставив «на развод» тоненькую щёточку усов, загодя, чтобы успел выветриться запах гуталина, навёл блеск на башмаки, с головы до ног облачился во всё чистое и даже, чтобы не ударить в грязь лицом и явиться, так сказать, при полном параде, достал со дна сундука свою единственную шёлковую рубаху – белую, в голубую полоску, оттого теперь его добрая физиономия выражала спокойствие и умиротворение. Ничего, что тугие подтяжки стесняют движение, сшитая не по мерке рубаха пузырится на спине, жёсткая материя натирает подмышки, а широкие рукава топорщатся от новизны. Он умел не обращать внимания на подобные мелочи, чем заслужил особое уважение у тех, кто этим умением не обладал.
- Значит, слыхали, - подытожил Афанасий Петрович и удовлетворённо кивнул головой. - Митька пишет: студёно у них ныне там. Вось обещался на побывку приехать, тогда и познакомлю вас с ним. Ой, так вы Митькину карточку видали у меня! – спохватился он. – Я ж вам, кажись, третьего дня показывал, когда вы заходили.
Действительно, пару дней назад, исполняя долг вежливости, Леля уже имела честь посетить его жилище. Приличия ради, чтобы сделать ему приятное, она даже похвалила чистоту и порядок, отличавшие сию обитель вдовца, несмотря на то что более чем заурядный быт одинокого мужчины, честно говоря, произвёл на неё грустное впечатление. Вместо абажура с потолка свисало некое подобие китайского фонарика из гофрированной бумаги. У изножья диванчика с обитой «под кожу» спинкой, украшенной кружевным подголовником, был установлен сундук, застеленный армейским одеялом, который, как видно, служил хозяину платяным шкафом, иными словами, был вещью насущной – в отличие от Лели, для которой её сундуки были скорее скопищами символов и идеалов утраченной эпохи. По углам комнаты сиротски жались одинаковые треногие этажерки, по-видимому, им же самим смастерённые, со сложенными в аккуратные стопочки книгами, газетами и другими мелкими пожитками. Положенные крест-накрест полосатые домотканые половики застилали весь пол. На подоконнике взгляд притягивал выточенный из деревянной колобашки масляный светильник уточкой. В простенке тикали и зыркали кошачьими глазками ходики. Парочка стульев, одетых по моде того времени в белые чехлы, довершали обстановку. Вот, пожалуй, и всё; светло, опрятно и незатейливо. Комната выглядела необжитой, отчего можно было подумать, что ею пользовались крайне редко, хотя это было не так. Некоторое оживление вносил похожий на розу растрёпанный цветок, росший в горшке на жардиньерке, но явно не роза, просто очень похожий. Дверь, ведущая в смежные покои, была отворена и являла взору краешек круглого стола на звериных лапах, застеленного красной, вязаной по сетке, скатертью, и неустанного трудягу-«зингера».
Близ двери, так, чтобы сразу привлечь внимание всякого входящего, булавкой к стене была приколота фотография большого формата, вставленная в паспарту и убранная богато украшенным вышивкой посконным рушником. «Это ещё моя Варвара Радимовна вышивала. Она у меня искусница была рукодельничать. Вот и половики сама выткала», - не без гордости пояснил Леле Афанасий Петрович. Будущий лётчик Дмитрий Афанасьевич Булочкин был снят в курсантском мундире с крылышками на нашивках и стягивающим талию широким ремнём с металлической блямбой, на голове – не по уставу заломленная на бровь пилотка со звёздочкой. Такая же, как у привыкшего много работать и не отчаиваться ни при каких жизненных обстоятельствах отца, простецкая внешность: колючий чубчик полубокса, озорная ухмылка, нос и щёки обрызганы веснушками; несомненно, форма ему была к лицу, а впрочем, кому из молодых мужчин она не к лицу?
- Как Митька уехал, на первых порах я один жил, всё равно что фон-барон, - продолжал между тем разглагольствовать немного охмелевший Афанасий Петрович. – А теперь мы вдвоём с невесткой хозяйничаем. Митька её оттуда привёз, с Урала. А я что? Я только рад. Чай, не объест. Её Галиной величают. Галинка. Галочка. А мой Митька её всё больше Галчонком зовёт. Галочка - учительница, а вечерами учится в педагогическом, уже на последнем курсе. Она у них там комсорг. А уж как по-немецки чешет, всё равно что иностранка! Вот такая умница, ещё и по хозяйству – работящая. Молчунья только. Вроде вас. Что-то ей понездоровилось сегодня с утра, простыла, видать, потому и не пришла. Просила извинить. У вас же ведь живуличка совсем крохотная. А ну как, говорит, заражу ихнее дитё своими болезнетворными бациллами, вот стыднёшенько-то будет!
Этой Галочке на вид Леля дала бы не более шестнадцати лет, хотя на самом деле они были ровесницами. Миниатюрная, худенькая, смуглая, чернявая, черноглазая, остроносенькая - воистину Галчонок; коротко стриженые волосы убраны за уши - так, чтобы ни один волосок не выбивался, и схвачены на затылке гребнем, а вытянутое книзу личико плоское и гладкое, как ошкуренная наждачной бумагой дощечка. Красные вмятины у переносицы выдавали тот факт, что Галочка носит очки, только стесняется показываться в них на людях.
Аннушка, улучив момент, с опаской вылезла-таки из-под стола и, клацая по полу когтями, впритруску двинулась к двери. Между тем Афанасий Петрович, спохватившись вдруг, что битый час потчует хозяйку, то бишь Лелю, россказнями о себе, а ей, как благовоспитанной женщине, поневоле приходится их выслушивать, когда ей они, может, ничуть неинтересны, почувствовал себя неловко и счёл своим долгом переменить разговор. Поэтому он с самым заинтересованным видом огляделся по сторонам и первым делом решил похвалить обстановку комнаты, а уж там как Бог подскажет:
- Как вы тут всё мило устроили. Со вкусом. И книг много, видать, читать приучены. Наша Галочка – тоже заядлая книгочея. Сдаётся мне, вы с ней столкуетесь. А мебели у вас, как я погляжу, старинные и, судя по всему, дорогие. Гарнитур, кажись, ореховый?
- Да, будто бы, - неуверенно подтвердила Леля. Замечание соседа о дороговизне неприятно её задело. Она даже покраснела.
Афанасий Петрович, воодушевлённый тем, что так быстро нашёл новую тему для беседы, не заметил её смущения. Он уже успел опрокинуть несколько рюмок, и хмель развязал ему язык. Чутьё подсказывало ему, что он нащупал подходящую почву для взаимопонимания, поэтому, расхрабрившись, поспешил развить эту тему, однако, боясь, как бы его разговорчивость не наделала бед, теперь то и дело поглядывать на Лелю, стараясь угадать её реакцию.
- Мебель – это ведь по моей части, - толковал он. - Уж я толк в этом знаю, хотя сам самого что ни на есть пролетарского происхождения. Как говорится, не придерёшься. До войны машинистом работал. Это ещё в Макеевке было. Мне ведь довелось нюхнуть пороху и когда с германцами воевали и на Гражданской. Когда Перекоп брали, меня контузило, в лазарете отлежался маленько и сюда, в Ташкент, подался. Далековато, конечно. Почитай, дён двадцать добирался, а то и больше. Это мне одна тамошняя сестричка милосердия подсказала. Пожалился ей на судьбинушку, а она мне: езжай, говорит, Петрович, в Ташкент, не прогадаешь. Там тепло, говорит, там хлебушка много. Думал сперва помешочничать, как все, а тут случай помог ночным сторожем в депо устроиться. Работёнка-то непыльная. Тем мы с Митькой и жили. Варвара Радимовна-то моя к тому времени уже померла. Теперь вот умелец по дереву: и плотник, и столяр, и краснодеревщик. Открылась во мне такая жилка. При базаре есть плотницкая артель, - может, знаете? - так я рискнул войти в долю. Артель – это только так называется, - комнатёнка в одно окошко да вершок землицы. А вообще я всё больше тут неподалёку в заулке строгаю - есть у меня своя сараюшка, в ней и приноровился. Там и инструмент держу. Не люблю гуртом, знаете ли, люблю в особицу работать. Так я сам себе господин. Делаю - кому наличники, кому ставни, кому двери, кому полок для бани. Могу пол настелить. Могу и крестовину и пряслице, и кросна, и даже конёк на крышу выточить. Мне, старому, за честный и долголетний труд государство пенсию пожизненную положило, как говорится, от щедрот, и всё ж лишняя копеечка в доме не помешает. Так что есть покамест моченька в жилах. Гож, гож ещё Петрович-то! За такой работой никакая усталь не берёт, да я и сам себе поблажек не позволяю. А без работы ведь и жизнь не в жизнь, так-то ведь у нас гутарят? Так, что, хозяйка, как что понадобится, вы только свистните, всё сделаю. Ежели что, я даже туалет зеркальный могу для вас смастерить. Такой, какого ни у кого нет. Сам овальный, с краёв - два арапчонка в тюрбанах супротив друг дружки, а по окаймлению можно будет цветочную гирлянду пустить либо, скажем, виноградную лозу.
Слушавшая его разинув рот Леля, чувствуя, как в ней непреоборимо трепещет её женская суть, моментально взвесила в уме все «за» и «против». И всё же, неуверенная, решиться сразу или попросить время подумать, она наклонилась к Вадиму, чтобы шёпотом полушутя-полусерьёзно спросить мужа, не будет ли сумасбродством с её стороны так запросто поддаться искусу.
- В чём проблема? Хочется тебе смотреться в зеркало с арапчатами, так заказывай, - разрешил её сомнения Вадим. Из обрывков их разговора, перехваченных на лету, он знал, о чём речь.
Сразу же срядились в цене.
- Лозу вырезывать – мешкотная, конечно, работа, но я уж расстараюсь, зараз сделаю, - оживился довольный Афанасий Петрович и, обращаясь к Вадиму, сказал: – А я тут как раз говорил вашей хозяйке: хорошие-де комнаты вам достались. Просторные, удобные - прямо-таки целые хоромы. А уж какой сад! Что бы вам приехать сразу весной! Вот когда будет красота! Перед вашим приездом эта часть дома долго пустовала. Только вы, Вадим Андреич, дурного в голову-то не берите. Ничего худого тут не случилось, никто не помер, а даже очень наоборот. Прежние-то хозяева покинули дом при счастливых обстоятельствах: на старости лет на родину подались, на Вологодчину, к детям. За какой надобностью – не упомню, внуков, что ли, позвали их нянчить, а и не суть важно. Так что живите в своё удовольствие. Знаете что? Эх, туды-т твою растуды! А давайте-кась я вам подкову на счастье подарю. У меня в погребе где-то была одна. Повесите на дверь, и будет у вас дом – полная чаша.
- Спасибо!
- Только вешать надо обязательно рогами вверх. А позвольте вас спросить, молодёжь, вы сами-то что за люди? – осведомился Афанасий Петрович. - Чьих будете? Какого роду-племени?
- Хорошие люди, - бросила Леля с самым простодушным видом, и по губам её пробежала улыбка.
- Понятно, что хорошие. С виду-то, вроде, не из простых. Местные уроженцы или отколева из далёких краёв к нам пожаловать изволили?
- Местные, - не вдаваясь в подробности, ответствовал Вадим.
- Ага. Ну а корни ваши где? – продолжил расспросы Афанасий Петрович.
- Корни мои, если брать по отцовской линии, в Оренбурге. А у жены родители были петербуржцами.
- Эвона как!
- Кстати, Афанасий Петрович, зовите меня просто по имени - Вадим. Без отчества.
- Коли так, то и вы меня зовите просто Петровичем. Меня тут все так величают.
- Договорились.
- Вадим, не ошибусь, если предположу: вы партийный?
- Да.
- А я коммунист со стажем, - похвастался Афанасий Петрович. - В партию ещё в Гражданскую вступил.
Найдя в Вадиме собеседника по своему вкусу, Афанасий Петрович заметно вошёл в раж. Очень быстро у них завязался живой разговор. Вскоре выяснилось, что в империалистическую войну Афанасий Петрович участвовали в одной кампании вместе с родным отцом Вадима – Андреем Николаевичем. Когда же в довершение обнаружилось, что общее, которое связывало двух мужчин, этим пространным фактом отнюдь не ограничивается, а носит сугубый характер, Афанасий Петрович просто-таки затрясся от такого сюрприза.
- Как-как вы говорите? Полковой фельдшер Проничек? Мать честная! Уж не Андрей ли Николаич? Погодите-погодите, а ведь я никак лично вашего батюшку знавал! Ей-богу! Вот те нате, ёрш в томате! Нуте-кась, нуте-кась, дайте-ка вспомнить, где ж это было. Не в Галиции ли? Кажись, под Перемышлем. В аккурат, когда австрияки дёру дали. Как сейчас помню, лето на исходе, Митька наш – совсем махонький, только-только от титьки отняли, а тут ещё у Варвары Радимовны моей здоровье начало сдавать, удушье её всё донимало, доктор даже порошки прописал, и вот нате вам, братцы, – без дальних предисловий всеобщая мобилизация. Фу-ты, думаю, оказия какая, не ко времени эта проклятущая война; вообще всякая война не ко времени – я так считаю. Что скажете, Вадим, я прав? Рассудите, – допытывался Афанасий Петрович.
- Да, я тоже так считаю, - лаконично подтвердил Вадим.
- Хе-хе! – усмехнулся в усы Афанасий Петрович. - Лукавите, Вадим! Уж я-то вашего брата-строителя знаю, раскусил. Вам бы только всё порушить, а потом заместо этого построить новое, своё – разве нет? И за примером далеко ходить не надо. Взять, хотя бы, эти церквы, сами знаете какие, - чем они вам не угодили? Стояли бы себе и стояли.
- Если вы о Спасо-Преображенском соборе и церкви Сергия Радонежского, то решение о их сносе принимали не строители. Вы сами это прекрасно понимаете. И не будем об этом сегодня, ладно? Дальше спорить – только бодягу разводить, - сказал Вадим, которому вовсе не хотелось сейчас вступать в полемику на такую бессмысленную тему.
– Ладно, Вадим, как хотите. Тогда скажите, нынешняя петрушка с белофиннами надолго заварилась или как? Что вы думаете об этом?
- Исходя из соотношения численности наших сил и сил противника, надо полагать, ненадолго.
- Ах ты, брат-кондрат! Смотри-ка, а ведь справедливо рассуждаете, Вадим. Ну, дай-то Бог, дай-то Бог! А, может, так и надо, а? Наподдать им как следует, чтоб никакая вражина боле не попёрла. – Афанасий Петрович шумно втянул носом воздух, после чего легонько стукнул по столу кулаком. - Ума не приложу, и чего людям мирно не живётся? Всё воюют и воюют. Вояки. Боюсь, как бы Митька мой не удумал в добровольцы завербоваться, а то с него станется. Ох, чует моё сердце. Он ведь у них там, в училище своём, звеньевой – во как! И ворошиловский стрелок к тому ж. Ну, так вот, говорю: уж как неохота мне было тогда под ружьё вставать, а что делать? Такой, значит, выпал жребий. Потетёшкался напоследок с Митькой, ведь один Бог знал, вернусь али нет, распрощались мы с моей Варварой Радимовной, а тут уж осень, почитай, приспела, дожди, распутица, от грязи кругом черным-черно. Матерь Божья, сколько мы той грязи по траншеям помесили! Одно хорошо, кормёжка там была регулярная и относительно сытная. Стыдно признаться, я даже отъелся там, как боров на барде. А всё почему? Потому что кашевар хороший был, Никифором звали, царствие ему небесное. Солдат уважал, кто добавки попросит, никогда не жидоморничал. Убили его потом. Шрапнелью мужика зацепило. Тут вот ить какое дело: как солдата накормят, так он и воюет. Это уж потом я помытарствовал да понаскудался; за истёкшие-то годы всяко случалось: в лихолетье, бывало, и крохи собирали, и колебятки подъедали, а то и вовсе лапу сосали, как медведи, от голода. А кто горя не мыкал, тот, по совести говоря, и не жил. Так-то ведь, да? Ныне, слава Богу, и дела поправились, и жизнь вошла в обычную колею. Так об чём я вам говорил-то? Виноват, запамятовал. Вы уж меня, старого, извиняйте, ежели я чего лишнего наговорил. Ах, да! Так вот, Вадим Андреич: припоминаю, говорю, вашего батюшку. Коли я ничего не попутал, крепкий был мужчина, высокий, осанистый, видать, с гимнастическими гирями любил упражняться. Очки носил, круглые такие, вроде моих, и голову на лысо брил.
В нескольких словах Афанасий Петрович набросал портрет полкового фельдшера Проничека.
- Он? – справился он у Вадима.
- Судя по вашему описанию, он, - заверил соседа Вадим.
- Гляди-кась! - обрадовался Афанасий Петрович. - А по характеру - степенный, уравновешенный. Не честолюбец. Чтобы когда-нибудь петушился или поперёк других встревал – такого тоже не припомню.
- Я тронут, - искренне произнёс Вадим.
- А всё почему? Знамо дело, потому что нрава был совестливого. Не то, что другие. Они ведь нас, солдат, за людей тогда не считали. Крыли почём зря в Бога и в душу. Ну, как он сейчас, ваш батюшка-то? Смею думать, жив-здоров?
- Жив-здоров.
- Ну, слава Богу! Кланяйтесь ему от меня, ежели что. Так-таки и передайте: ефрейтор Булочкин, дескать, поклон шлёт. – Афанасий Петрович подобрался и провёл пальцами по усам, проверяя, в должном ли они порядке.
- Ну уж само собой передам.
- Так, а что ж вы, Вадим, по медицинской части, как батюшка, не пошли?
- Видимо, потому что моё призвание – градостроительство, зато сестрица моя младшая с мужем – медики. И мама наша с отчимом - тоже, оба они в Боткинской больнице работают. А с отцом они в разводе. У него в Оренбурге другая семья.
- Ах ты, ядрёна вошь… Как же это… Неужто?.. Вот беда… – залепетал упавшим голосом Афанасий Петрович. По все видимости, факт развода полкового фельдшера Проничека его не на шутку обескуражил.
Потворствуя склонности соседа быть всем полезным, чтобы тем самым как-то его утешить, Вадим заискивающим тоном попросил:
- Петрович, а вы мне как-нибудь ещё про отца расскажете, ладно?
- Ещё? – беспокойно ёрзая, переспросил Петрович. - Ой, Боже ж мой! Так я многое подзабыл уже.
Он испустил тяжкий вздох и виновато развёл руками.
- Хоть что-нибудь, - не отступался Вадим.
- Ну, Петрович, пожалуйста, для Вадима это очень важно, - подключилась к разговору Леля, которая вставала из-за стола, чтобы проведать Забаву, а заодно перекинуться парой слов с другими гостями.
- Нешто маленько покумекать, тогда авось что-нибудь вспомнится, - натянуто, явно волнуясь, проговорил тот. Растерянный, смущённый, он боялся наделать неловкостей.
- Вот и хорошо. Заранее вам очень благодарен, - весьма вежливо молвил Вадим.
- Знаете, как сделаем? – Афанасий Петрович встрепенулся, будто его осенило. Он даже посветлел лицом. - Скоро ведь будет пора и честь знать, а до ночи ещё далековато, поэтому, как гостей проводите, Вадим, айдате после пиршества ко мне, там в спокойной обстановке и потолкуем. Вы наливочку сливовую уважаете?
- Уважаю.
- Ежели не побрезгуете составить старику компанию, то у меня в шкапчике найдётся. Выпьем по рюмочке для затравки, - подмигнул он Вадиму. В глазах появилось лукавое выражение, свойственное радушным людям. – А в погребе бутылёк с инжирным вином припасён. Самолично летом давил. Славное вышло винцо! А уж как в нос шибает – у-у-у! Отведаете моего добра, коли не погнушаетесь.
- Ну что вы! С удовольствием.
На том и порешили.
Людей в комнате собралось слишком много, чтобы сказанное в приватной беседе на одном конце стола было услышано на противоположном, и Леля вдруг поймала себя на мысли, как ей необычайно легко, что в последнее время случалось нечасто. Прежде всего она вынуждена была признать, что новые соседи произвели на неё лучшее впечатление, чем она ожидала.
Она сидела вполоборота к столу, подперев ладошкой подбородок. Кутерьма с переездом и обустройством на новом месте остались позади, сейчас она ощущала полное отдохновение от житейских забот и волнений, оттого, видно, на губах её то и дело мелькала безотчётная улыбка.
Ей нравился Афанасий Петрович, его подвижное лицо, его высокий, чубатый лоб и аккуратно подстриженные усы, его цветистый слог и своеобразные манеры, - а он, надо сказать, немало потрудился над тем и другим, - нравился его простодушный, незлобивый юмор. Нравилось и то, как он говорил о своей жизни – безо всяких охов и прочих сантиментов; за это она даже готова была ему простить излишнюю болтливость.
Желая сделать ему приятное, она попросила его поподробнее поведать о доме, после чего долго ему внимала, рассматривая его яркий рот под щёткой рыжеватых, с проседью, усов, и руки, жилистые и крепкие, с жёлтыми от табака пальцами.
Наговорившись вдоволь, Афанасий Петрович испросил позволения скрутить самокрутку, но курить отчего-то не стал, а, разморённый печным жаром, почёл за лучшее налить себе чаю и, неискушённый в правилах этикета, потом долго попивал его из блюдца, не забывая время от времени с удовлетворением оглядываться по сторонам.
Устав сидеть, Леля вышла на веранду к танцующим. Там было шумно и беспорядочно, как обыкновенно бывает, когда собирается разнородная компания. Один из приятелей Вадима, с красным, как калёное железо, обрюзглым лицом, габсбургской выпирающей челюстью и аккуратным кружком лысины на макушке, ровным, как тонзура, от нечего делать решил за ней приударить. Полосатый, несколько узковатый для его внушительной фигуры пиджак, брюки с кинжальными стрелками, галстук-бабочка и лаковые ботинки делали его похожим на артиста разговорного жанра, впрочем, с тем же успехом он вполне мог сойти и за гангстера из какого-нибудь голливудского фильма. Ему было около тридцати, но выглядел он старше. Фамилия его была Захенбахер, родился он в Скобелеве, будучи немцем по отцу, тем не менее крещён полковым батюшкой по православному обычаю в часовенке при офицерском собрании, но поскольку своей неблагозвучной фамилии стеснялся, то предпочитал зваться на русский манер Владимиром Ивановичем. Леля его немного знала. Знала о его предрасположенности к раблезианству и неумеренной тяге к противоположному полу, знала и то, что с женой он был в разводе, и что брак их продержался недолго – каких-то три года. Сейчас он было завязал с ней беседу, недвусмысленно играя бровями и с нечестивой ухмылкой одаривая дешёвыми комплиментами, но она быстренько напустила на себя ледяную гордячку, и ему пришлось переключиться на Лизу, тем более что этот селадон, судя по всему, был совершенно сражён её появлением.
Лиза опоздала, в чём не было ничего необычного, это была её манера – появляться, когда уже все в сборе, чтобы сразу очутиться в центре внимания. Необычным было то, что пришла она без мужа, лишь в сопровождении Валерика.
В четверть восьмого из передней раздалась протяжная трель - по взаимной договорённости это был их условный знак: один длинный звонок, три коротких, и снова один длинный. Леля извинилась перед гостями и пошла открывать, Вадим вышел следом за ней.
На дворе была совершенно непроницаемая ночь. Мир словно вымер, даже луна не светила.
Едва переступив порог, Лиза рассчитанным движением скинула на руки брата меховое, с хвостиками, манто и осталась в платье из тонкой шерстяной материи, выигрышно подчёркивающем её фигуру, на руках – полупрозрачные гипюровые перчатки, в ушах – кровяные рубины. Завершали сей наряд маленькая кокетливая шляпка с чёрным марабу и подобранная ей в тон замшевая сумочка на длинной цепочке.
Леля и Вадим обменялись понимающим взглядом, означающим: ох, уж эта наша Лиза!
- Ну, как вы доехали? Трамваи ещё ходят? - спросила Леля и присела на корточки, чтобы поцеловать Валерика.
Валерик, крепко сбитый, толстощёкий карапуз, вытянувшись по швам и сложив губки бутончиком, чинно ждал, пока его разденут.
- Вы вдвоём? А где же ваш папа? Позже придёт? – расплывшись в счастливой улыбке, поинтересовалась Леля у племянника и принялась развязывать его вязаную шапочку, стянутую под подбородком тугим узлом.
Вместо сына ответила ей Лиза. Она сказала:
- Лешека в Карелию отправили. Даже не успел ни с кем попрощаться, сегодняшним дневным поездом и уехал. И Колька Черныш с ним. Тоже, что ли, поехать?
- Ты?! На войну?!
Леля застыла как громом поражённая. Улыбка сошла с её лица, а сердце сжалось в комок и похолодело. Да что же это Лиза говорит, как можно даже думать об этом?
- Ой, да ну тебя! Какая там, к лешему, война? – небрежно бросила Лиза. - Чепуха на постном масле, а не война. И потом, не на передовую ведь, а всего лишь в тыловой госпиталь. Да это ненадолго, через месяц-другой всё закончится, вот увидите.
- Как знать, - усомнился Вадим. – Полюбуйтесь на неё! Поедет она. Умнее ничего не придумала? Сестрёнка, ты давай не дури. Без тебя обойдутся.
- Надо будет - и проеду, - беспечно дёрнула плечиком Лиза.
Леле показалось, что голос у подруги был какой-то ненатуральный, словно она хочет справиться с собой.
И Вадим, и Леля знали: она поедет. В самом деле поедет, случись такая нужда. Уж такая она – Лиза. Упрётся на своём и ничего слышать не хочет.
Слушая этот обмен любезностями, Леля отлично понимала, что далеко не всё в их перепалке следует понимать всерьёз. Однако же, этот скоропалительный отъезд Алексея, вообще, все эти разговоры, эта шумиха в печати, эти аршинные заголовки, эти фотографии крупным планом! Достаточно раскрыть свежий номер первой попавшейся газетёнки и всё станет ясно, не говоря уж о центральных изданиях.
- А Алексей? - спросил у сестры Вадим. - Ему-то это за каким чёртом понадобилось? У него и здесь работы невпроворот.
- А ты что же, имеешь к нему какие-то претензии? – с гонором отозвалась Лиза. - Ну и что, что невпроворот. Значит, там он нужнее. И потом, Пряничек, непротивленец ты наш, ты же прекрасно понимаешь, что он туда не по своей воле поехал. Его послали. Было сказано, что пока до января. Там сейчас холода начались, много обмороженных, а гнойная хирургия как раз по его части. И это не считая раненых. Я надеюсь, вы сводки читаете?
Сказав это, она поспешила оговориться:
- Да не берите вы в голову, а то прямо беда мне с вами. Ничего с Лешеком не сделается. Даже соскучиться не успеете, как он вернётся. И всё, сделайте милость, хватит об этом. Особенно при Марии Саввичне языки сильно не распускайте. А то начнутся стенания, а оно вам надо? Вы ж её знаете - таких паникёрш ещё поискать. Кстати, она уже тут?
- Все давно тут, - сказал Вадим. - Только вас, Кравцовых, не хватало. Лиза, ты мне Марию Саввичну не обижай. Славная женщина!
- Ну тебя, Пряничек! У тебя все славные. А кто мне Валерика испортил? Не она – скажешь? То-то все как сговорились, твердят одно и то же: отчего это ваш Валерик такой балованный?
- Действительно, если б не Мария Саввична, кто б твоего Валерика баловал? Вам же с Алексеем вечно некогда.
- Уж ты скажешь!
Лиза прислушалась к мешанине шумов, долетавших из столовой.
- У вас там что, тьма-тьмущая народу? Ну, вы, граждане, даёте!
Вадим взял Валерика за руку и увёл его в комнату. Лиза замешкалась.
Оставшись наедине с Лелей, она спросила:
- От Ларисы ничего?
- От Ларисы – ничего, - глядя на подругу в упор, тихо сказала Леля.
- Так она вас по новому адресу и не найдёт!
- Захочет – найдёт, - возразила Леля. - Но лучше, чтоб не захотела.
Сказала как отрезала.
Разговор этот происходил в передней. В комнату они вошли как ни в чём не бывало. Перед тем, как пройти к столу, Лизе непременно захотелось поцеловать Забаву. Но сперва она под пристальным взглядом Лели вымыла руки, а то мало ли?
- Ну, как мы себя чувствуем? – сладеньким голоском проворковала Лиза.
Она склонилась над детской кроваткой, но брать девочку на руки не стала, только поправила подушечку.
- Прекрасно, - ответила за Забаву Леля.
- Ну же, люди добрые, чем дорогую гостью потчевать изволите? А то ведь я с утра маковой росинки во рту не держала.
Лёгкая и гибкая, Лиза вошла, вернее, впорхнула в столовую, окинула быстрым цепким взглядом стол и мельком улыбнулась гостям. Тонкая в талии, изящная, как фарфоровая статуэтка, с лилейной кожей и голубыми глазами, в окружении сложного аромата духов, уличного морозного воздуха и чёрт знает чего ещё, она была неотразима. Стоит ли удивляться, что все взоры тотчас устремились на неё.
Поздоровавшись с гостями – громко и внятно, как обучила внука Наталья Платоновна, Валерик ураганом умчался знакомиться с Аннушкой, что для оной оказалось как нельзя кстати, потому что всеми забытая бедная псинка от безделья не знала куда себя деть.
Облачённый в «совсем, как у взрослого», чёрный парадный костюмчик и белую, с брыжами на груди, рубашечку, Валерик напоминал пингвинёнка и имел в высшей степени уморительный вид. Его не так давно подстригли «под ноль», оставив на лбу жиденький чубчик, однако, белобрысая щетинка на голове уже успела отрасти и торчала ёжиком, что в придачу к румяным щекам и оттопыренным ушам давало обильную пищу насмешкам. Тут надо сказать, что к чести мальчугана всякого рода шутки, намёки и подтрунивания над своей внешностью он принимал не по-детски стоически.
После утки гости снова оживились. Многие повставали из-за стола. Кое-кто даже ушёл по-английски.
Леля нехотя поддерживала беседу с Афанасием Петровичем. После разговора с Лизой на душе у неё было смутно.
- Уж не знаю, как у вас на старом месте было заведено, - говорил он ей, - а тут мы обычно друг к дружке запросто заходим, без церемоний. Дом-то наш эвона какой агромадный, стало быть, и народ тут живёт со всячинкой, и такой и сякой, то есть. В бывшей привратницкой, к примеру, у нас почитай год уж, как каракалпачка Шолпан поселилась. А прежде две старухи проживали, из обливанцев. Агафья Прокопьевна и Акулина Прокопьевна. Тихие, никому не мешали, молились себе помаленьку. Так нет ведь! Кто-то донос написал, из домоуправы пришли и выселили их в два счёта. Куда уж они подались, про то мне неведомо. Только сразу за ними эта каракалпачка появилась. Она, кажись, из Турткуля приехала, а муж ейный, Турсунбай, тот из коренных. Родители Турсуна Шолпан не признали, с гонором, видать, старики, она ж брошенка и дочка есть от первого мужа, Айсулуу зовут. Лунная Красавица переводится, пишется с двумя «у» на конце. Первый муж-то её извергом оказался, поколачивал и её, и девчонку. Она не выдержала, убёгла от него, к родителям думала вернуться, так они, ироды, не приняли, обратно к мужу отправили. А он объявил ей «уч талак», развод по-нашенски, и как поганую собачонку, выставил за ворота. Прямо в чём была. Она дитё заграбастала в охапку и сюда подалась. Тут сызнова начала жить. Нянечкой в детсад устроилась. Одна беда: по-нашенски, по-русски то есть, плохо понимает. С Турсунбаем познакомилась, сладилось у них, как это обычно случается. Присватался он к ней. Она ж – женщина очень даже приглядная, он тоже недурён собой. Хотели жениться. А у узбеков, вишь, так не принято: без родительской воли жениться. Она ж мало того, что не тех кровей, так ещё брошенка вдобавок. А он у них младший сын в семье, обязан, стало быть, за родителями присматривать, опорой им быть, когда они состарятся. Так они упёрлись и ни в какую. Не хотим, дескать, твою девку в дом пускать, да ещё с чужим дитём. Поэтому Турсунбай её с девчонкой тут разместил, среди русских, стало быть, а сам к ним вечерами тишком наведывается. И наказ ей дал: не смей-де, ходить туда, ни-поногу! Так поспокойнее, говорит, чтобы глаза лишний раз кому не следует не мозолила, судьбу шибко не искушала. Вестимо, а то мало ли. В бывалошние-то времена у них в Старом городе чего только не случалось. Ноне не так, слава Богу! Порядок водворился, и всё равно лучше уж подальше от греха.
Когда въезжали, Леля мельком у ворот видела молодую женщину в национальных одеждах и девочку трёх-четырёх лет. Женщина, не дав себя разглядеть, тотчас скрылась во флигеле, а малышка осталась. Смуглая круглолицая девчурка, а это бесспорно была она – Айсулуу, с множеством чёрных как смоль вихрастых кудряшек и странной печалью во взгляде поразила Лелю. В ней было что-то несравненное и удивительное - такие ангельские личики обыкновенно бывают у девочек на сохранившихся с прежних времён жестяных коробках из-под печенья. Одета она была в лёгкое, не по сезону, платьице, какую-то бесформенную вязаную кофту, преизрядно поношенную и со спущенными петлями, и рваные узбекские штанишки, сквозь которые с простодушным бесстыдством светились голые коленки. Сидя на корточках, она, никого не замечая, играла камешками и тихо напевала что-то на своём языке, однако, подняв голову и обнаружив во дворе чужих людей, как вспугнутая птичка проворно вскочила и убежала вслед за матерью.
Афанасий Петрович продолжил свой рассказ:
- Среди русских – это уж я так сказал, по привычке. Должен вам заметить, что я вот, к примеру, на бумажках пишусь русским, хотя, если считать по крови, больше украинец. Жиличка моя, Флюра Мусаева, та из мишарей. Они с дочкой у меня в пристройке квартируют. Дочку Резедой зовут.
- Резеда! – восхитилась Леля. – Есть такие цветы.
- Резеда, - подтвердил Афанасий Петрович.
Слушая Петровича, Леля вскользь окинула взглядом присутствующих. Гости, из числа тех, кто в ожидании десерта не пожелал проветриться, если не пили и не закусывали, как оно и подобает за столом, то безумолку болтали, в основном пересказывая друг другу прочитанные в газетах новости. Пара человек в поисках чего-нибудь любопытного перебирали взятые из шкафа книги. Много говорили о погоде и других отвлечённых предметах, стараясь придерживаться нейтральных тем и не ударяясь в политику, как бы некоторым того ни хотелось.
- Да я вас, чай, утомил? – спохватился вдруг Афанасий Петрович.
- Что вы, нисколько, - вежливо возразила Леля.
- Тогда, дозвольте, я вам ещё кое-что порасскажу.
Афанасий Петрович, под солёный огурчик опрокинув очередную рюмочку водки, ощутил прилив свежих сил и вновь почувствовал себя непринуждённо, поэтому счёл уместным сказать несколько слов и об остальных соседях. Ради этого он даже подсел поближе и фамильярно положил руку на спинку Лелиного стула.
- Да вы не бойтесь, никто нас всё равно не слышит, поэтому мы можем с вами хорошенько обо всех посудачить. Так вот, взять хотя бы старую Саркисяниху. Наша Саломея Степановна - личность, я вам доложу, замечательная, если не сказать оригинальная, только, бедняжка, в последнее время всё на ноги жалуется. Бывало, встретит меня поутру и ну давай плакаться: охти мне, Петрович, моченьки терпеть боле нет! Хоть бы скорее, говорит, Господь прибрал. А я ей: окстись, Степановна, грешно так говорить, придёт время – все там будем, а торопиться не надо. А что ноги? Ноги - не сердце, вы со своими ногами сто лет проживёте. Хорошо, хоть сын с ней живёт. Сын у неё – Самвел, а Вирсавия – его жена, стало быть, Саломеина невестка. – Афанасий Петрович нагнулся к самому Лелиному уху и, понизив голос, лукаво произнёс: - Я её зову «фу ты, ну ты, цирлих-манирлих» – за глаза, конечно, – потому как рисуется больно много. И девки у ней балованные растут, видать, в мать пошли, не в отца. Что мне особливо у Саркисянов нравится, так это то, что они обеих дочек сызмальства учат музыке. Самвел им даже инструмент купил. Это старая Саркисяниха настояла. Покамест я жива, говорит, пущай учатся. Она-де не позволит своим внучкам баклуши бить или по дому без дела колобродить. Сама-то, покудова здоровье позволяло, всю жизнь трудилась, не давая себе поблажек.
А Леля тем временем исподволь разглядывала Саломею Степановну. Во всём облике этой пожилой женщины было столько благородства и спокойствия, что она невольно ею любовалась, тем более что им уже выдался случай перекинуться парой слов, причём, Саломея Степановна повела себя так запросто, как будто они были знакомы целую вечность. А когда эта пожилая женщина в разговоре несколько раз назвала её «дружочек», это обезоружило Лелю окончательно.
Невзирая на возраст и донимавшие её недуги, была она статная, полногрудая, исполненная достоинства. Испещрённое мелкими морщинками лицо выражало проницательность и благоразумие, которые не умалили ни время, ни перенесённые жизненные тяготы. Её глухое чёрное платье с длинными оборками по низу рукавов оживлял белый воротничок, заколотый у подбородка брошью в восточном вкусе – чернь по серебру с крупным коньячным топазом посередине. Седые волосы прикрывала кружевная наколка, и эти одеяния вдовы были удивительно ей к лицу. Вместо бровей у неё росли два клочка волос, упрямых и жёстких, как кисточки на беличьих ушках. У виска из-под наколки виднелась большая, похожая на спелую ягоду-малину, родинка. Говорила Саломея Степановна с сильным армянским акцентом, который, впрочем, нисколько не мешал собеседникам её понимать.
Сын её, Самвел, мужчина в возрасте немногим старше Вадима, среднего роста, с обаятельным лицом и сдержанными манерами, удивительно собранный, уравновешенный и немногословный, был из категории тех, кто с первого взгляда – чёрт знает почему - внушал вам безграничное доверие. Отчасти это можно было объяснить тем, что он обладал весьма ценным качеством: умел красиво молчать. Тогда как большинство сидящих за столом не закрывали ртов, по обыкновению говоря о чём угодно, кроме того, что их действительно волновало, Самвел Саркисян предпочитал рассеянно им внимать. Лишь изредка он вставлял в разговор пару слов, скорее просто так, из вежливости, нежели из желания поделиться своей точкой зрения, обнажая при этом красивые, белые как сахар, ровно посаженные зубы.
Сшитый из серого, «в ёлочку», дорогого сукна пиджак ладно сидел на его поджарой фигуре. Галстук был повязан с необходимой долей небрежности. Одна беда, он страдал ранней алопецией, оттого, может, аккуратная ниточка чёрных усиков над верхней губой смотрелась как нарисованная.
Нетрудно было вообразить себе его сначала воспитанным мальчиком, который все школьные годы прилежно просидел за первой партой, затем даровитым и подающим надежды юношей из благополучной семьи и наконец кадровым работником какого-нибудь внушительного учреждения.
Нетрудно было догадаться также, что матери его, Саломее Степановне, весьма льстило, что все говорили о её сыне, как о человеке инициативном, целеустремлённом и предприимчивом, с полётом и деловой хваткой.
Леля обратила внимание на то, что за столом он почти ничего не ел и не пил, только пару раз пригубил фужер муската, а из более чем щедрого ассортимента закусок выбрал ломтик балыка, на что она даже имела глупость обидеться. Положа руку на сердце, кто б на её месте не обиделся? Здесь уместным будет сказать, что Самвел Саркисян вообще был крайне, даже до неприличия, разборчив в еде. Когда Афанасий Петрович, который, казалось, со всеми был запанибрата, со словами: «Дозвольте поухаживать», вознамерился самолично наполнить его тарелку каким-то кушаньем, - впрочем, без особого энтузиазма, видимо, знал, что бесполезно, - ответ воспоследовал незамедлительно и был столь же безапелляционен, сколь и лаконичен: «Бросьте. Не надо».
Жена его Вирсавия, надушенная гвоздикой пышнотелая шатенка в бархате и жемчужной полупарюре, с виду весьма кичливая особа, относилась к той повсеместно встречающейся породе женщин, кто всюду, где бы они ни появлялись, как магнит притягивают мужские взгляды, а то, что она была армянских кровей, вдобавок придавало ей в глазах окружающих особую перчинку. Сидела она большей частью с подчёркнуто отсутствующим видом и облачённой в длинный мундштук дымящейся папироской в руке, периодически прикуривая одну от другой, а если и встревала в чужой разговор, то так, точно бросала курам пшено: быстро, бездумно, небрежно.
Соседи, равно как и собственные хвори, – тема, как всем давно известно, столь же больная, сколь и неисчерпаемая; вознамерившись поведать пару слов, Афанасий Петрович вскоре так увлёкся, что проговорил о них практически весь остаток вечера, тем более что Леля оказалась на редкость приятной слушательницей.
- Из старой гвардии у нас ещё только старик Гершевич, остальные, почитай, молодёжь. Что Саломея, что Ицхак – прежней закалки люди, сейчас таких мало осталось. Видать, на одну колодку сработаны, - рассказывал Афанасий Петрович. – Ицхак – портной и сын его, Лазарь, тоже в портные пошёл. А Голда, Лазарева жена, та в театре белошвейкой работает – балеринам сценические юбки шьёт. Другой раз и дома подрабатывает - всякие ваши дамские штучки ладит, каких в магазине не достать. Наши городские щеголихи к ней в очередь записываются. А недавно - кто бы вы думали? – сама приезжала. – Афанасий Петрович поднял вверх указательный палец и со значением закатил глаза под лоб. Потом несколько конфузливо уточнил: – Уж не знаю, что заказывала: лифчики либо панталоны, Голда-то про это, понятное дело, ни гу-гу. Вы уж меня извиняйте, что я так, по-свойски. Такие дела…
Кто такая «сама» Леля не поняла, но расспрашивать не стала. Какая ей разница.
- Вы с нашей Голдой-то того, поосторожнее, - после паузы молвил Афанасий Петрович.
- Почему поосторожнее? – удивлённо переспросила Леля.
- Дюже зубастая, как говорится, не приведи Боже. Такой палец в рот не клади – в момент откусит, потому как слова не может сказать без подковырки. Как взгомонится, бывало, ничем её не проймёшь. Что интересно: нраву-то она доброго, а парнишек своих совсем затюкала, всё ей не так у них, видите ли. Ну, схлопотал один из сорванцов двойку - эка беда! - а она ну давай ремнём стращать, а то и всыплет обоим по первое число. Мальчишки, понятное дело, в рёв, к отцу бегут защиты искать. А тот не мычит не телится, потому как слова против жены боится сказать.
Сидящий ошуюю от жены Лазарь Гершевич, то и дело бросающий на неё раболепные взгляды, являл собой картину скорее уморительную, если бы не то трагикомичное обстоятельство, что, влюбившись в неё по уши добрый десяток лет назад, судя по всему, до сих пор не очухался.
Это был мужчина средних лет, не отличающийся ни статью, ни внушительной комплекцией, одетый в весьма скромный, хотя и надлежащий случаю костюм, невысокий ростом, круглолицый, со слегка обрюзглыми щеками и утомлённо опущенными уголками губ. В выражении его бледной, одутловатой физиономии с высоким лбом и тонким хрящеватым носом, обрамлённой коротко подстриженными кучерявыми бачками, временами проглядывалось что-то ребячески доверчивое. Из-за склонности к полноте Лазарь был вял, мягкотел, малоподвижен, апатичен, скуп на мимику и жесты. Говорил он тихим, приглушённым голосом, слова произносил невнятно, проглатывая окончания. Время от времени один глаз у него нервически подёргивался – по-видимому, так находили выход копившиеся в нём эмоции и нервное напряжение.
В качестве мужа Лазарь был мужчина смиренный, кроткий, покорный и недалёкий, иными словами, именно такой, какой и был нужен его жене Голде. Он всегда держался на заднем плане жены, охотно выплясывал коленца под её дудку, сносил её горячий нрав и пуще огня боялся впасть у неё в ничтожество. Среди женщин отчего-то распространено убеждение, что в супружестве повезёт той, чей муж окажется подкаблучником. Любопытно, что в отдельных случаях именно так оно и бывает. Это был как раз такой случай. Чтобы понять это, достаточно было понаблюдать, с каким выражением лица она проводит рукой по его по начинающей редеть макушке или же поправляет ему узел галстука.
На веранде кто-то вновь завёл патефон.
Сидевшая между Лазарем Гершевичем и Владимиром Ивановичем Захенбахером Лиза поднялась с места и, потягиваясь всем корпусом, пошла на веранду.
Проходя мимо Лели, она бросила на ходу:
- Жарко у вас тут. Пойду освежусь на ветерке.
Захенбахер с шумом отодвинул свой стул и суетливо бросился вслед за ней, на ходу вытирая руки платком.
- Ишь ты, цаца какая! Хороша девка, – ни к кому не обращаясь, как бы сам с собой, сказал Афанасий Петрович Булочкин и проводил пару долгим взглядом. Потом подумал-подумал, пожевал губами, помолчал и добавил: - Возмутительно хороша. А этот, с ней, тоже мне гусь! По всему видать, хват, - такой своего не упустит.
На что Леля имела глупость заметить:
- Да уж, на нашу Лизу всегда большой спрос.
Леля недоумевала. Когда пластинка заиграла Кукарачу, и Захенбахер пригласил Лизу танцевать, та не стала ломаться, а сразу согласилась. Не похоже, чтобы её подруга была во власти тревоги или хотя бы смятения. Снисходительно, если не сказать неприлично, поощряет ухаживания, причём, ухаживания довольно нахальные. Леля ожидала, что Лиза с присущей ей дерзостью скажет очередному воздыхателю своё безапелляционное «нет», чем быстренько поставит зарвавшегося наглеца на место, но та повела себя неожиданно.
Танцевала Лиза, надо сказать, превосходно, чего не скажешь о её партнёре. Это была не совсем Кукарача, скорее, импровизация в такт музыке, к тому же импровизация довольно смелая. Держа Захенбахера за обе руки, пятясь спиной и извиваясь станом, как это делают баядеры, а вместе с тем и всё больше оживляясь, Лиза в танце постепенно вовлекла его в самую гущу, так что остальным танцующим, хочешь не хочешь, пришлось перед ними расступаться. Голова её была запрокинута, накрашенные помадой кошенилевого оттенка губы полураскрыты в довольном оскале, бёдра ритмично колыхались, а глаза, её чистые и безмятежные, холодные и прекрасные, как ясное зимнее небо, глаза сияли каким-то особенным блеском. Туфли ей определённо мешали, тогда она недолго думая их сбросила и продолжила босиком. Что-то в этом танце было хищное и вместе с тем девственное, первородное. Так во времена оны могла танцевать, или, вернее, бесноваться перед своим капищем, какая-нибудь одетая в шкуры язычница. Он же, безуспешно пытаясь изобразить что-то вроде недавно вошедшего в моду степа и при всём том не попадая в темп, то как заводной частил ногами, то вдруг перескакивал с ноги на ногу, то ни с того ни с сего останавливался как вкопанный. И всё равно все смотрели исключительно на эту пару, кто-то даже попытался подыграть им, выстукивая по металлическому подносу, как по тамбурину, ритм, а когда музыка закончилась, долго им хлопали.
Валерик, уже успевший свести дружбу с младшим поколением Гершевичей, Лёвочкой и Нёмочкой, двумя похожими друг на дружку чернявыми упитанными здоровячками, пробегая мимо матери, раскрыл во всю ширь объятия и со всего маху уткнулся головой ей в живот, но она лишь небрежно отмахнулась от него: мол, отстань, не мешай, видишь же, что не до тебя.
Предоставленные самим себе дети задумали было поиграть в палочку-выручалочку, ведь этот дом, с его пристройками и закоулками, укромными местечками и чуланчиками, был прямо-таки создан для ребячьих проказ, но вскоре устроили такой тарарам, что дощатый настил веранды под их ногами грозился не выдержать и провалиться в преисподнюю. Поэтому пришлось их выставить в общий коридор, где они тут же затеяли шумную игру в городки. А чтобы они чего доброго не вздумали баловаться с огнём и не наделали других бед, приглядывать за ними призвали Липу, приходящую домработницу Саркисянов, совсем молоденькую, неказисто одетую девушку-фэзэушницу с кротким взглядом кроличьих глаз и жидкими косицами чёрных волос, закрученными на ушах в тугие фитюльки.
Заводилой в играх как всегда выступила одна из девочек Саркисянов – Бэлла, неисчерпаемая на выдумки, черноволосая и черноглазая вертлявая егоза. Щупленькая и миниатюрная, похожая на угловатого курёнка – одни сплошные ножки и крылышки, с короткой стрижкой под мальчика, младшая по возрасту, она, тем не менее, вела себя как старшая, была заметно ловчее и бойчее сестры, и голос у неё звучал звонче.
Сёстры, хоть и были погодками, но вышли разные. Если младшая пошла в отца, то старшая, Сусанна, была копией матери и с годами сулила стать выдающейся красавицей; на неё уже сейчас заглядывались мальчики из соседней школы. Светлокожая, медлительная и не по-детски жеманная, с русой, отливающей рыжиной, косой до пояса, меланхоличным взглядом голубых выпуклых глаз и томным мурлыкающим голоском, она привыкла во всём уступать сестре. Детского фасона платье было ей коротко, жало в проймах и смотрелось на её рано оформившейся груди так, будто она по ошибке надела его задом наперёд.
В коридоре детям оказалось тесно. Вскоре они вошли в такой раж, вновь устроив беготню и суматоху по всему дому, что угомонить их не получалось ни у Липы, ни у Марии Саввичны, ни у Натальи Платоновны, ни даже у пришедшего к ним на выручку Вадима.
- Батюшки, ну чистое светопреставление! – едва ли не плача, причитала не в меру эмоциональная Мария Саввична. – С этими пострелятами никакого сладу нет. Эдак, не ровен час, и убиться недолго.
На что Наталья Платоновна, её вечная антагонистка, на всё – решительно всё! – реагирующая с присущей ей выдержанностью, отвечала:
- Да будет вам, Мария Саввична. Будто вы никогда такой не были! Вспомните себя. Ведь на то они и дети - когда ж ещё шалить и бедокурить? И потом, на всякий час не убережёшься.
- Ну, уж будто бы! - возражала ей Мария Саввична, которую никакие слова уже убедить не могли. - Не скажите, Наталья Платоновна. Нас в строгости держали.
Вадим попытался было их примирить, но в итоге получилось, что только подлил масла в огонь.
Вдобавок ко всему растревоженная Аннушка, которая уже успела где-то потерять свою ленточку, залилась таким отчаянным лаем, что задрожали стёкла буфета.
Тогда Вадим придумал на выбор либо, по очереди взбираясь на табурет, декламировать стихи - кто какие знает, либо поиграть в какую-нибудь настольную игру, например, в лото или домино, или, на худой конец, в серсо, «только, чтоб без драк». Выбрали серсо. Достали из чулана всё необходимое, определили очередь, Липу, как самую старшую, поставили приглядывать, чтобы никто не покалечился и не выкололи друг дружке глаза. Когда ребятня на время угомонилась, стало так тихо, что все услышали воркотню птиц, устроившихся под крышей на ночлег. Но следом установившуюся было тишину внезапно взорвал кошачий ор. Оказалось, что это кошка Гершевичей, совершающая по крыше свой ежевечерний променад, замёрзнув, спустилась по водосточной трубе и настоятельно требовала, чтобы её впустили в дом. У кошки была густая, ухоженная серая шёрстка, длинный, ершистый хвост и совершенно восхитительное балетное имя Раймонда.
После десерта, завершающим аккордом которого стал большой поднос пирожных-меренг, гостей вновь потянуло на веранду; в комнате, не считая Лели и развлекавшего её разговорами Афанасия Петровича, оставалась лишь та самая «старая гвардия», то бишь Саломея Степановна Саркисян, которую из уважения к её годам расположили не на стуле, а в удобном кресле с мягкой спинкой в форме медальона и широкими деревянными подлокотниками, и сидящий к ней визави почтенный старец восьмидесяти с лишним лет отроду.
Тут не лишним будет заметить, что весь вечер Леля поглядывала в ту сторону с замиранием сердца, ибо среди собравшейся под крышей этого дома разношерстной публики одной из заметных фигур был несомненно он, Ицхак Гершевич, - в первую очередь благодаря степенности и величавому достоинству, унаследованным им то ли от ветхозаветных праотцов, то ли, надо полагать, от самого иудейского Бога, которого он носил в себе с первого вдоха.
Всё его обличье говорило о рассудительности, уравновешенности, глубокой порядочности и побеждённых страстях. Морщины живописно сбегали по его землистого цвета щекам, как овраги по склонам гор, на лбу четыре глубокие борозды и множество мелких клином сходились к переносице, ещё несколько резких складок накось пересекали гладко выбритый подбородок, который он всё время поглаживал своей не познавшей тяжкого крестьянского труда дланью, узкой и вялой, с тонкими белыми пальцами и уродливыми наростами на костяшках. Именно руки, а ещё чешуйчатые коричневые бляшки, - эти предательские отметины, этот стариковский бич! - густо покрывающие виски, скулы и шею, выдавали его истинный возраст, так как, невзирая на годы, был он сухощав, подвижен и по-спортивному мускулист. Очков он не носил, а его умные, проницательные глаза зорко и, главное, с любопытством, что отнюдь немаловажно, наблюдали за происходящим вокруг. Голову его венчала на загляденье густая копна волос, смоченная бриллиантином и не без фатовства расчёсанная на косой пробор.
Вообще, во внешности его было нечто, заставлявшее вспомнить старого циркового шпрехшталмейстера, ибо по случаю присутствия на празднестве одет он был в диагоналевый костюм-тройку безукоризненного покроя, который дополняли завязанный тугим узлом шёлковый галстук нескромной расцветки и платок, выглядывающий из нагрудного кармашка затейливо уложенным фунтиком. Целлулоидные манжеты сорочки украшали чеканные запонки из серебра, круглые и плоские, как гривенники. Завершали наряд узконосые шевровые туфли.
Даже будний, затрапезный наряд его состоял из тщательно отутюженных брюк и добротной вельветовой фуфайки, а поскольку он частенько мёрз, то зимой и летом ходил по дому в толстых вязаных носках.
Говорил он мало и только по существу, предпочитая свою точку зрения по животрепещущим вопросам держать при себе, в чужие разговоры без нужды не встревал, может быть, именно поэтому составил о себе мнение, как о глубоко порядочном человеке, и за долгую жизнь умудрился не нажить ни одного врага, по крайней мере, о таковых здесь не знали, как не знали и его прошлого, каковое он сам за давностью лет предпочитал лишний раз не ворошить.
Ровно в десять, с последним ударом часов, гости все, как по команде, простились и толпой двинулись восвояси.
На другой день - это было воскресенье, – проснувшись от клохтанья прикорнувших под застрехой голубей, разнеженная идущим от печи жаром, Леля ещё битый час пролежала в постели. Ставни были открыты, плотные шторы не задёрнуты, и она безучастным взглядом смотрела на просвечивающее сквозь тонкую кисею синее небо, по которому с невообразимой скоростью плыли облака. Яркий свет бил ей в глаза, но жизнь в Ташкенте, где солнце светит свыше трёхсот дней в году, приучила её не замечать его.
Вадим просматривал «Известия». Труднопроизносимые финские названия, сводки, фотографии с боевых действий, потери с обеих сторон... Всё то же самое.
Их обычное семейное воскресное утро, если не брать в расчёт того, что накануне Леля умирала от усталости.
Когда лежать стало невмоготу, Леля встала и подошла к окну, чтобы открыть форточку. Попутно она налила себе вчерашнего чаю, по привычке посчитав «подарки» и «гостей». В чашке плавал только один «гость» - кто бы это мог быть? По всей видимости, Лиза - прощаясь вечером, она бросила вскользь, что, может быть, сегодня забежит ненадолго. Ну и слава Богу, больше никаких гостей, по крайней мере, в ближайшее время; довольно с неё того, что она вчера буквально сбивалась с ног.
- Вадим, послушай! – сказала Леля. - Тебе не кажется, что то, что было вчера, это неприлично?
- Почему? – не понял Вадим.
- Не знаешь почему? – с выражением оскорблённой невинности воскликнула Леля. - Изволь, я скажу. Нет, ты правда не понимаешь? Этот твой Захенбахер ни одной юбки не пропускает. А если Лиза всерьёз им увлечётся, что тогда? Лешек уехал, а она и в ус себе не дует. Танцует, веселится как ни в чём не бывало, кокетничает. Противно смотреть. А ты говоришь «почему». Мне жаль Лешека.
В самом деле, не станет же Вадим отрицать очевидное! Она ещё хотела добавить, что Вадим просто балда, если не понимает таких элементарных вещей, но какое-то сложное чувство удержало её.
Ни внешностью, ни душевными качествами Владимир Захенбахер ни в какое сравнение не шёл с Алексеем Кравцовым. Прежде Леле уже приходилось несколько раз с ним встречаться, и этого было достаточно, чтобы успеть проникнуться к этому человеку неприязнью.
Хотя тут дело не в Захенбахере, дело, скорее, в самой Лизе. Вчера она ясно дала понять Леле, что ждёт возвращения Ларисы, то есть, иными словами, не признаёт Забаву их с Вадимом дочкой. Никогда ещё Лиза не была ей так антипатична. Это же так очевидно и так просто!
Взгляд её упал на розовую ленточку, змейкой свернувшуюся возле печи. Откуда она здесь? Видимо, Аннушка вчера потеряла.
Вадим сложил газету. Смысл сказанного Лелей не сразу дошёл до его сознания. В отличие от жены, с некоторых пор взявшей моду судить обо всём веско и категорично, он был не столь щепетилен в таких вещах, поэтому было подумал, что она шутит.
- Леля, по-моему, ты сгущаешь краски, - осторожно возразил он жене. - Что такого на твой взгляд неприличного совершила Лиза? Ну, потанцевала, пококетничала немного и забыла.
С Владимиром Захенбахером Вадим сдружился ещё в детстве. Они ходили в одну гимназию, пока ту не закрыли, какое-то время были не разлей вода и даже поверяли друг другу свои аннибаловы клятвы, хотя случались между ними и свары, однако, в последние годы в силу ряда причин виделись редко. Их отцы, оба – военные медики, когда-то очень давно, сразу по приезду в Ташкент, будучи ещё неженатыми, делили одно жильё на двоих и как два савраса без узды сообща кутили на холостяцких пирушках. Отец рассказывал Вадиму, что эта казённая квартира находилась на Сапёрной улице, в левом крыле окружного интендантского управления и выходила окнами во двор необъятных размеров, где помещались различные гарнизонные службы, а также складские помещения для провианта и фуража; там же был развёрнут и небольшой лазарет на двадцать коек. В отличие от молчаливого и выдержанного, джентльмена до кончиков пальцев Проничека-старшего Иоганн Захенбахер славился своим горячим нравом, всегда шёл напролом и резал в глаза правду-матку, что называется, невзирая на лица, за что не раз получал от старших чинов нагоняи. В конце концов из-за очередной неприятной истории он вынужден был оставить службу и сейчас работает не то киоскёром, не то капельдинером в театре. С возрастом, когда наклонности прошлых лет подзабылись, он успокоился, весь ушёл в домашние заботы, раздобрел и стал похож на своего мастифа, массивного, не в меру раскормленного пса чубарого окраса, которого собственноручно взрастил с месячного возраста и который теперь не отходил от него ни на шаг. Изредка пёс даже сопровождал хозяина на работу, благо, начальство смотрела на это сквозь пальцы.
Бодрый женский голос из радиоприёмника доложил:
- Романс композитора Алябьева на стихи поэта Дельвига «Соловей» прозвучит в исполнении Народной артистки СССР Валерии Барсовой.
Полились знакомые вкрадчивые аккорды, зазвучал выразительный, с множеством оттенков, переливов и мелизмов, голос певицы.
Вадиму вспомнилось, что его отец любил этот романс и зачастую напевал, когда думал, что его никто не слышит, неожиданно обнаруживая приятный бархатистый басок.
Вчерашний разговор с Афанасием Петровичем Булочкиным об отце взволновал Вадима куда больше, чем он позволил себе показать. Он привёл его в состояние какой-то особенной задумчивости, тихой и светлой. Он заметил также, что, о чём бы он ни подумал нынешним утром, мысли его так или иначе сводились к отцу. Сколько они не виделись, не общались? Пожалуй, уже лет десять или того больше, почтовая переписка не в счёт. Тут он, надо сказать, сам виноват; как никак, а это его сыновний долг - выбрать время и съездить в Оренбург, навестить отца. Каждый год он подумывал об этом, но всегда что-нибудь мешало.
Леля досадливо поморщилась: так громко!
Вадим покрутил ручки приёмника, убавляя и микшируя звук.
Ночь была холодная и звёздная, незадолго до рассвета температура резко упала, и деревья в саду оцепенели от холода. Высаженные вдоль забора молоденькие гранатовые саженцы изнывали под тяжестью сковавшего их инея, а верхушка исполинской орешины в центре двора – говорили, ей никак не меньше трёхсот лет, – медленно, со скрипом, колыхалась. В звенящем, стеклянном от мороза воздухе летал лёгкий снежок. Выложенная из кирпича дорожка, подмороженная за ночь земля, кора деревьев, жухлая трава, собранная для компоста палая листва, перила ведущей на веранду деревянной лесенки – всё было покрыто мелким и белым, как мука, налётом изморози. Кое-где над арыком ещё курились белёсые космы тумана.
В душе Леля признавалась себе, что иной раз действительно изъявляет своё недовольство Лизой, нисколько не думая о том, что это неприятно Вадиму, а ведь как-никак она его родная сестра. Вадим прав: Лиза потанцует, пококетничает и назавтра думать обо всём этом забудет, а вот она, Леля, превращается в сварливую брюзгу.
Вадим подошёл к ней сзади и прильнул всем телом, дыша в макушку, руки его скользнули ей в подмышки. Пальцы у него были прохладные и мягкие, а дыхание – тёплое.
- Наша мамочка-то, оказывается, ворчунья! – вкрадчиво молвил он.
Нет, ну как вам это нравится? Вот всегда он так! Он её насквозь видит. И как прикажете с этим жить?
- А вот и нет, - парировала она, стараясь сохранить голос равнодушным и не оборачиваясь, чтобы не встречаться с мужем взглядом. Но, видимо, перестаралась, потому что Вадим сбоку так странно на неё посмотрел, что она тотчас вспыхнула и отвернулась. Потом коротко сказала: – Пусти.
- А вот и да, - в тон ей сказал Вадим. – Не пущу. Лель, честное слово, ну ты чего?
Слегка подавшись вперёд, она всё-таки высвободилась, подняла Аннушкину ленту и принялась сосредоточенно её сворачивать. Потом подошла к комоду и, всё ещё не оборачиваясь на мужа, начала что-то истово искать, по очереди выдвигая и задвигая все его ящики, и вид у неё при этом был в высшей степени деловой. Потом в ней что-то надорвалось. Она села на кровать и безвольно сложила руки на коленях. Щёки её горели. Где-то высоко под потолком трещало крылышками какое-то насекомое. Глядя перед собой неподвижными глазами и слушая этот нудный звук, Леля думала. Хорошенькое дело! Ворчунья, значит. Понятно? Вот так! Ха-ха тебе, дорогуша! Ворчунья, а ещё злюка, каких поискать.
Вадим опять углубился в чтение газет.
Немного погодя, сделав над собой усилие, Леля обвела глазами комнату и попыталась вспомнить что искала, чтобы ещё раз методично всё просмотреть, но в итоге так и не смогла - видимо, так оно ей было нужно.