Дождливый полустанок из Беги и смотри

Леонид Машинский
«В моей жизни было всего очень много, но особенно оригинальности и неожиданности...»
                Н. С. Лесков, «Заячий ремиз»

Я мечтал о книге. О большой книге, о мудрой книге. Не то, чтобы я хотел заповедать человечеству что-то определённое. Мне казалось, начни я писать книгу, всё получится само собой. Необходимо только не мешать ручке двигаться по бумаге – в этом всё искусство.
Но что-то у меня не клеилось. Жизнь проходила, а книга всё не начиналась. Вернее - я тысячу раз начинал её писать, но оказывалось, что это не она, т.е. не та единственно нужная книга, а какая-то другая, которая может и подождать. Да что там, тем книгам которые я пытался писать, лучше бы было и вовсе не начинаться. «Лучшая участь не родиться». Это конечно очень мудро. Но дальше что? А мне хотелось, чтобы всё-таки что-нибудь было дальше, была такая у меня фантазия.
И вот я, как и все другие, стал предполагать, что не получается у меня ни фига потому, что мне мешают обстоятельства. Нет, я не был настолько примитивен, чтобы пенять на отсутствие писательского кабинета и торжественной тишины, беспрекословно создаваемой домашними в периоды моего творчества. Это было бы уж вовсе пошло. Наоборот, я любил хвалиться друзьям, что смог бы писать – т.е., в данном случае, сочинять в уме – даже будучи подвешенным вниз головой за ноги. И это была не совсем пустая болтовня – наверное какой-нибудь стишок я до полной потери сознания таки успел бы сочинить. А потом, некоторые утверждают, что когда в голове больше крови, она работает быстрее. Не уверен в этом и проверять не хочу. Раз обстоятельства меня не заставляют. То-то и оно! Обстоятельства иногда могут помочь именно тем, что они мешают – возникающее препятствие требует преодоления, и, если желание не может быть исполнено  - то воля (по Шопенгауэру) может быть обращена на самоё себя. Я, правда, не до конца понимаю, что это значит. Но фигура речи мне импонирует. Я бы выразился так: то, чего человек не может добиться в реальности, он вполне может восполнить в виртуальном мире, как то: в снах, в компьютерных играх, а также сочиняя всяческие небылицы. Самым распространённым жанром внутреннего монолога, вероятнее всего, является смесь слов и образов, которая возникает у индивида во время мастурбации и даже во время привычного полового акта. Все мы в такие моменты склонны утешать себя сказками.
Фрейд называл подобные явления сублимацией, хотя точнее было бы их назвать метафоризацией. В этом смысле -  и смерть метафора оргазма, и наоборот.
В конце концов, не всё ли равно, откуда черпать энергию? Так вот, даже если изящное искусство есть всего лишь специфический продукт неправильно используемых половых желёз, будем судить о дереве по плодам его.
Я же никак не мог выдать эти плоды, но при этом мне и в личной жизни почему-то не везло. В карты играть - и думать боялся. Так что всё-таки решил сосредоточиться на одном: книга так книга.
В повседневном бытии всё отвлекало. И не так уж мучил меня и ближних моих вопрос о хлебе насущном, хотя и вставал перед нами время от времени, как игрушечная кобра из ящика. Скорее, сказывалась общая разбросанность жизни. Какие-то пьянки, необязательные встречи, просмотр не очень необходимых фильмов, звонки телефона, ночью – свет в окне напротив, немотивированно плохое настроение жены, головная боль, противный вкус во рту...
Я решил, что меня угнетает город. На надо было мне никаких Парижей, ни Ньюйорков. Мне Москвы хватало – выше крыши. И о джунглях я давно перестал мечтать... И тайга слишком большая... Мне бы в маленький лесок. Но в палатке всё-таки писа'ть не совсем удобно. Особенно, когда уже надвигается осень. А вдруг напишешь что-нибудь действительно прекрасное, и всё это смоют дожди?! Тут, конечно, я опять лукавил сам с собой, но хотелось всё-таки свой зад водрузить на тёплый табурет и иметь дощатую крышку над головой. Это, во всяком случае, казалось мне необходимым для написания прозы. А хотел я написать большой роман. Маленькие-то статьи и заметки можно и в палатке накрапать.
"Давно, усталый раб, замыслил я побег..." Т.е. я о нём думал так  давно, что уже не мог даже толком припомнить когда. Помню только, что идея эта преследовала меня с детства. Только тогда я скорее хотел бежать за чем-то, а не от чего-то. Например, привести слонёнка из Индии или отыскать себе каким-то немыслимым образом идеальную пару – водятся же, в конце концов, какие-нибудь нимфы в лесу или не водятся? Теперь я тоже бежал кое-зачем – я бежал за книгой, но и мечта о нимфе мне до сих пор не была чужда. А вдруг? Вознаграждаются же каким-то образом отшельники? Происходят же иногда чудеса?
В общем-то, мне больше не на что было надеяться, как только на чудо – совсем как Сталкеру. Я и был Сталкером – в душе – я ещё только не нашёл свою Зону.
Книга, которую я хотел создать, вполне могла бы за таковую сойти. Я водил бы туда людей и показывал бы им всякие странности. Книга ведь похожа на дверь, на ворота.
А вот для того, чтобы исполнилось желание, надо очень сильно верить. Захочешь увидеть чудо на земле перед собой – и найдёшь его – только вера должна быть крепка как сталь.
Мне как раз и недоставало такой веры. А то бы я уже давно бросил болото повседневности. Жена мне сказала, что в брак вступают только для того, чтобы сидеть в тепле и спокойно кушать. И надо сказать, в её словах была своя сермяжная правда. Как-то мы вдруг перестали умещаться в женою в одном гнезде. Она стала какая-то чересчур большая - как кукушонок - и норовила вытолкнуть меня за' борт. Ей, мол, тесно и жарко, а от меня – одни заботы и нечистоты. Что ж – и то верно.
Пристыженный подобным образом, я тем более засобирался убегать. Не то чтобы мне было куда. Вот с этим была проблема. И не то чтобы совсем не было куда. Но доступные места сплошь были какие-то неудобные, ненадёжные, ненадолго, с заведомым отсутствием привычных удобств, но зато с неизбежным присутствием раздражающих факторов. Так, например, я мог себе живо представить, каково будет жить с мамой, которая будет всякий день требовать, чтобы я не возвращался домой поздно. А мамы без этого просто не могут, будь тебе, непослушному, хоть шестьдесят. Развестись и жениться? – повторить порочный цикл. Напроситься приживальщиком к кому-нибудь из друзей, можно на короткое время, но и за это короткое время можно успеть разругаться. Друзья хороши, когда они на расстоянии.
В общем-то, вопрос не стоял столь остро. Не обязательно было убегать навсегда, необязательно было делать это немедленно. Это расслабляло. А я хотел именно напрячься, сделать последнее усилие, чтобы порвать сковывающую меня паутину.
Бежать следовало подальше, я уже сказал, что предпочтительно – из города. В конце концов, у меня в голове выкристаллизовался образ некоей деревни где-нибудь на окраинах Московской области или в прилежащих к ней областях. Забираться куда-то дальше не хватало духа даже в воображении. Наверно, уже сказывался возраст.
Оставалось только найти бабушку со всеми удобствами, которая согласилась бы мне сдать помещение на неопределённый срок, причём не в дачный сезон – так что я рассчитывал на умеренность в оплате. Мечтал даже, что буду проживать вовсе бесплатно, если вызовусь кормить старушку, колоть дрова и пр. И так и сяк раскрашивал я картинку в своих видениях. Особенно настойчиво мне чудился дым из трубы, даже ощущал его запах. Интересно, какие дрова – берёзовые или осиновые? А то от хвойных – в нос шибает и слёзы текут. Хотя сосновые дрова разгораются лучше.
В общем, план, поначалу лишь в виде скелета присутствующий у меня внутри, обрастал мясом и салом до тех пор, пока не начал напоминать раздувшегося монстра, вроде тех многочисленных американцев, которые оттеняют своих соотечественников, усердствующих в похудении. Мне тяжело стало носить этакий груз. Буквально физически. Это должно было ускорить наступление момента Х, т.е. момента бегства.
Любая победа на Земле носит привкус Пирровой, и я не особенно обольщался по поводу того, что после свершившегося бегства мне станет надолго хорошо. Скорее, я сознательно готовился к трудностям. Но пока они лишь предстояли, и это радовало, возбуждало, как быка красная тряпка, вернее - как вообще любая тряпка, которой вызывающе водят у тебя перед носом... Я хотел действия, но так сильно и долго его хотел, что уставал и ложился спать. К тому же, находилось ещё  много всяких насущных хлопот. Деньги были нужны. В том числе - на бегство. Неплохо, если их будет побольше. Всегда неплохо. Словом, я медлил. Хотя медлить было всё труднее, потому что меня изрядно подташнивало от приторности собственного воображения. Может, уже ничего и не надо, а?
Но книга? Это слово должно было воздействовать на меня пробуждающе, но и оно уже не действовало. Что-то должно было произойти: метеорит с неба прилететь, штаны порваться в самое неподходящее время, может быть, даже должен был кто-нибудь умереть, чтобы сдвинуть меня с мёртвой точки. А может, это я должен был умереть? А как же книга?
Но чем чаще я задавал себе подобные вопросы, тем монотоннее они становились. Вместо того, чтобы побуждать к поступку, они меня усыпляли, убаюкивали и, в лучшем случае, инициировали деятельность во сне. Но и там, во сне, я никак не мог добраться до заветной деревни и, тем более, начать писать книгу.


Однажды я проходил мимо вокзала и понял, что, если не уеду сейчас, то не уеду никогда. Конечно, нужно было забежать домой, взять кое-какие вещи. Благо, до дома было не так далеко и там, дома, никого не было. Пожалуй, я не решился бы на побег, если бы там кто-нибудь был.
Когда я уже собрал всё необходимое, мне захотелось включить телевизор и улечься на диван. И подумалось, что в какой-то момент маломальский комфорт действительно становится важнее так называемой любви. О, как мне возжелалось расслабиться! И пускай это выглядело бы как поражение - лежачего не бьют. Каких же сил стоило мне не сойти с избранной мною узкой дорожки! Аж поджилки дрожали. А ведь ещё надо было написать записку, чтобы не волновались.
Я не собирался совершать необратимые поступки, хотя возможно только они способны вызывать фатальное удовлетворение. Нет, я ещё хотел вернуться, - если повезёт. Я был уверен, что смогу вернуться – хоть на пепелище. Ну нет, вот этого, пожалуй, не надо.
В принципе, жена могла догадаться и сама о моих настроениях. Я ей не один раз за последнее время намекал, что возможным решением наших проблем могла бы стать белее или менее продолжительная разлука. Я чувствовал, что начинаю вызывать у неё психологическое отвращение, и не хотел быть ей в тягость. Говорят, что так бывает у всех перед разводом. Но я не собирался пока разводиться. Я думал, хотел думать, что всё ещё наладится. Просто не мог поверить, что всё это может закончиться навсегда раньше, чем кто-нибудь из нас умрёт. Отчего я так цеплялся за этот союз? Бог весть. Но в том, что он распадается, я всем нутром (впрочем, как и разумом) ощущал какую-то глубинную неправильность. Однако, каким образом я мог бы доказать жене свою правоту, если само моё искусство убеждать она была склонна ставить мне в вину?
Я начинал сходить с ума от вынужденного воздержания, а уж обет молчания, живя с нею в одной квартире, мог принять, только заведомо поинтересовавшись, в каком сумасшедшем доме мне удобнее было бы в скором времени поместиться. Я, казалось, готов был во всё поверить и всё принять, но почему-то ни во что не верил и ничего не принимал. Беда в том, что я уже успел убедиться, насколько точно мои предсказания сбываются. Пророком, даже случайным, быть отнюдь не радостно. Дело, наверное, обстоит так, что только сам пророк и может повлиять на ход предсказанных им событий. Но если он по малодушию или недостатку сил этого не делает, всё свершается так, как он видел. В этом, несомненно, чувствуется справедливость, но когда тебе справедливо отрубают голову – разве это намного приятнее, чем когда ты умираешь безвинным?
Я писал записку и поливал её слезами. Мне было грустно и немного страшно. Возможно, я никогда уже больше не вернусь. Свою жизнь я никогда не мог прогнозировать с такой уверенностью, как чужую. Кому понравится этакий пророк? Ветерок смерти щекотал мне затылок. Умирать ещё не хотелось. А кому хочется? Но вот такой уход из дома – это маленькая смерть – покруче всякого там оргазма. Возможно, она мне не простит, не пустит назад. Что ж.
Но если я всё-таки напишу книгу... Нет, наверняка мне уже можно было ставить диагноз. Налицо была сверхценная идея. Психи в первую очередь становятся бродягами. Я всегда был склонен к бродяжничеству – может быть, именно потому, что был не совсем нормальным?
Но с чего я взял, что кому-то уж так должна быть интересна моя личность? Откуда у меня представление, что я гений, способный подарить человечеству, что-то действительно новое? Это уж точно – мания величия!
И однако, даже растоптав себя подобным образом, я буду писать эту книгу. И это будет никому не нужный подвиг. Возможно. Мне только не нравится, что всё это попахивает безбожным французским экзистенциализмом – "чумой", "тошнотой" и пр. С этими товарищами мне никак не хотелось бы стоять в одном ряду.
Отчего я бегу? Оттого, что мне не везёт в жизни. А почему мне собственно должно везти? Кому везёт? Дуракам? Может быть, только потому они радуются, что чего-то не понимают? Совсем от иллюзий, вероятно, нельзя избавиться, но, видимо, следует стремиться к иллюзиям всё более высокого порядка. Такова жизнь. И если этого подъёма по ступенькам иллюзий не происходит, теряется само ощущение жизни.
Была ещё опасность, что меня подведёт здоровье. Один спецназовец заменил собою заложника и умер в машине террориста от сердечного приступа. Не вынесла душа поэта... А вдруг?
Если бы я промедлил ещё несколько минут, то не ушёл бы никогда. Вообще-то я против насилия над самим собой – очень редко оно приносит достойные плоды. Но совсем без этого насилия тоже мало что получается. Надо почувствовать или, как сейчас модно говорить, проинтуичить то самое мгновение, в которое благостное насилие особенно необходимо. Тебе невыносимо трудно, но ты веришь, что скоро станет легко. И подтверждением твоих чаяний  может стать лишь внезапное освобождение – вдруг ты уже летишь, хотя совсем недавно еле влачил своё существование – как каторжник в колодках. Но вдруг я ошибаюсь и иду не тем путём и не туда? Кроме Бога мне не на кого надеяться – если Он действительно милостив, то поможет мне.
 Лифт не работал, и я спускался по лестнице как автомат. Ужас нарастал. Я словно второй раз отделялся от матери, только теперь уже сам сознательно рвал пуповину. Сколько их может быть в жизни, вот таких, вторых, рождений?
И только в электричке я понял, что совершенно спокоен. Всё уже произошло. Я ничего не мог изменить. Наверное, жена уже прочитала мою записку; но даже если не прочла, обязательно прочтёт, пока я буду ехать назад, если я всё-таки струшу и дам обратный ход. Нет, мне уже не хотелось этого делать. Разве что только сработает какая-то инерция. Или – банально не сумею устроиться.



Я устроился и довольно быстро. Смешно, какие только истории не рисовались мне до того, как всё это произошло в реальности. Памятуя, что в Древнем Китае процесс поступления в обучение к какому-либо мастеру назывался не иначе, как стоянием на снегу перед домом такого-то, я воображал себе бабку в виде строгого гуру и почти намеревался провести первую ночь на улице, в самых тяжёлых условиях.
Мне хотелось помучиться физически, чтобы хотя бы на время отступили а задний план муки нравственные. Но не получилось.
Не буду долго описывать, как и к кому я попал на жительство. Не то чтобы это было так уж тривиально. Просто мне стыдно. Человек, который меня приютил, оказался намного добрее и проще моих доморощенных схем. Хозяйка, разумеется, не отказалась от денег и помощи; но было бы в тысячу раз труднее, если бы я попал к какой-нибудь экстравагантной отшельнице, которая из-за непомерной гордыни отказывается ото всего. К счастью, таких людей в природе не существует. Я, во всяком случае, не встречал.
О той, к кому я волею судеб попал, как и о всяком человеке, можно было бы написать отдельную длинную повесть, но у того, что' перед вашими глазами, есть только один герой, сам автор. Уж простите меня, что я вас не подвожу за ручку и не знакомлю с одной из милых деревенских старушек.
И действительно – я увидел дым из трубы. Только выглядел он более убого, чем в мечтах. Сама труба оставляла желать лучшего. А внутри, в доме, было душно. Хорошо ещё - не совсем похолодало. Это с одной стороны. А с другой – может быть, когда выпадет снег, дым из трубы будет смотреться красивее? И запах был какой-то не такой, как мне мечталось.
Вот уж чем плоха действительность, так это тем, что приходится расставаться с мечтами. Очень многие люди до того привыкают жить во своими уютными надеждами, что совершенно теряются, когда эти надежды оправдываются. Я не исключение.
Рубить дрова и топить печку на самом деле – это совсем не то же самое, что грезить об этом. Нет, это не хуже – просто по-другому. Я научился, привык, даже приспособился вовремя открывать и закрывать заслонку, и бабка перестала баяться, что по моей милости мы угорим.
Лес вокруг был густой, и я надеялся найти там грибы. Но, как назло, в том году всё лето стояла страшная засуха, даже в сентябре дождей почти не было. Так что и грибам и взяться было неоткуда. Дым из трубы не так радовал ещё и потому, что и без того воняло гарью, горели болота. Этой вонью я уже вполне успел насладиться в городе.
Что же оставалось? Писать? Да, я неоднократно предпринимал такие героические попытки. И надо сказать, что перед тем, как я отправился сюда, у меня было немало задумок. И я обольщался насчёт их количества, имея в виду, что уж хотя бы одну из них сумею воплотить. Но то, что совсем недавно стояло у меня перед внутренним взором как живое и просилось на бумагу, теперь почему-то показалось мне серым и скучным. По-хорошему – ничего не хотелось, хотелось только спать – да и плакать ещё иногда, когда вспоминал об оставленной в городе семье. Плачет ли кто-нибудь обо мне? Вечный вопрос. Как хочется, чтобы о тебе кто-нибудь плакал, и как это эгоистично.
 Так вот, поспать тоже толком не удавалось, так как я не привык спать в такой духоте. Я сожалел, что не прихватил с собой спального мешка – в нём можно было бы попробовать спать на веранде – погода ещё позволяла.
Птицы улетели на юг. В лесу было тихо. Из бесприютных облаков стал-таки понемногу выделяться дождь. Почти все листья опали. Иногда хотелось волком выть, я и выл, когда был уверен, что убрёл достаточно далеко от населённых пунктов. Впрочем, пунктов-то было – одна деревня, и в той всего несколько жителей – дачный сезон давно кончился.
Однажды утром выпал первый снег. Но тут же растаял. От этого всё стало ещё только чернее и грустнее. Я стал выпивать за ужином не одну, а две, в то и три рюмки водки.
Писанину свою пока не жёг, но рассчитывал, что она пригодится на растопку. Хотелось домой. Но кто там меня ждал? И как я мог вернуться, не сделав решительно ничего?
Да и что за мистическое действо – эта книга? Во все времена главным критерием успеха писателя была издаваемость. Я и раньше писал, но кто знает об этом? Зачем я это делал? Что и кому хотел доказать? Себе самому? Своей жене? И опять я занимаюсь этим бессмысленным, порочным делом? Дело ли это?
Ох, какая же в моём сердце разверзлась тоска!  Я потерял всяческую опору. И этот ужас толкал меня всё-таки предпринять хотя бы ещё одну попытку.
Я садился за шаткий бабкин столик, как, быть может, садился какой-нибудь потерянный полярник за рацию, намереваясь в стотысячный раз подать SOS в неприветливое безответное пространство.
Перед литературой всегда стояла дилемма: О чём следует писать – о том, что есть, или о том, что должно быть? В те или иные исторические эпохи в тех или иных культурах склонялись то к одному, то к другому решению.
Писать о том, как тебе тяжело, если тебе действительно тяжело, т.е. писать правду – довольно легко. Но иногда такие писатели бывают невыносимы – взять хотя бы классика от русской поэзии Надсона – недаром его мало кто помнит – да и стишки были так себе. Но делать хорошую мину при дурной игре – насколько убедительно это будет выглядеть?
Да, это большой соблазн – создать мир по своему образу и подобию, специально под себя, этакий сладкий мирок, куда можно будет убежать от досаждающих проблем. Что-то вроде наркомании, использования галлюциногенов. Это уж от твоего таланта зависит, насколько будут замысловаты и привлекательны твои грёзы. Многие хотят морали, хотят, чтобы им объяснили за что... Но как в выдуманном мире, так и в этом, "лучшем из миров", кажущемся нам не выдуманным, причины знает кто-то другой и, возможно, никто другой, как только Бог.
Безответственно было бы претендовать на роль Божьего вестника, не имея на то достаточной санкции, каковой, очевидно, может являться одна Благодать. Посему я не склонен прибегать к гуманизму ни в каких его формах. Впрочем, совсем избежать этой пагубной человеческой слабости - тоже вряд ли представляется возможным.
О чём же я хочу поведать миру? И хочу ли я действительно, чтобы мир меня услышал? Для кого змея оставляет свою старую кожу, когда выползает из неё? Может быть, писательство моё – только что-то вроде нездорового физиологического процесса. Кажется, об этом что-то сообщал писатель из «Сталкера» Тарковского. Ничто не ново на Земле! Но у того, уже хрестоматийного, писателя были изданные книги, известность и деньги, а у меня?.. Ах, я бедненький! Мне даже некому мстить, как мстила Маргарита за Мастера, потому что, собственно говоря, я толком и не пытался пробиться в издательства. Что это? Гордость? Страх неминуемой боли, как перед кабинетом зубного врача? Или, может быть, я в глубине души всегда был уверен, что пишу говно? Вот это – интересное предположение!
Но даже если так, вы от меня всё равно не дождётесь, чтобы я сдался. А может быть, и надо сдаться? Поплыть по течению, забыть всё, отречься ото всего? Разве не к этому призывает буддизм? Да и Православная Церковь не очень одобряет художественное творчество, святым оно представляется детским лепетом... Но даже если я лепечу по-детски, всё-таки наверное лучше быть ребёнком, чем закостеневшим и закончившимся в себе совершенно взрослым?
Ну хватит задавать риторические вопросы. Публика требует сюжета, а мы вот уже почти какую страницу никак не можем сдвинуться с места. Происходят ли в качестве результата движений моего пера хотя бы приключения идей?
Удивляет ли кого-нибудь загнанный, маленький, никчёмный человечек? Что я могу сделать? Броситься на вас – как крыса, или раздуться – как жаба, пытаясь показать свою важность.
Может быть, настоящая тишина наступает только тогда, когда наступает отчаяние, и только в этой тишине слышны божественные голоса? Ну слушай, слушай – они тебе нашепчут!..


Прошло всего две недели. Я уже два раза ездил в ближайший городок, чтобы пополнить запасы продовольствия. Покупал бабке мелкие подарки, чему она искренне радовалась, как умеют радоваться только очень одинокие и бедные люди.
Книга не двигалась, и я даже создал себе целую теорию с запасом, насчёт того, что при смене обстановки,  даже при самых распрекрасных условиях, ничего не может получиться раньше, чем через месяц. Тут я лукавил сам с собой сразу в двух отношениях. С одной стороны: если я созрел, чтобы писать, то должен был начать это делать сразу, как только у меня в руках оказалась ручка. С другой: если я действительно не мог этого сейчас делать, то вряд ли облегчение произойдёт через месяц – например, после армии я совершенно не мог ничего писать более года.
Есть такое глупое выражение, недавно отчего-то вошедшее в моду – «писательский блок». Наверное, это чисто английское, как и «сплин». У русских писателей не бывает блока, т.е. был Блок, но один и всё такое. Т.е. я хочу сказать, что привычнее сказать, что кто-то, мол, исписался или, скажем, продался и стал писать всякую дребедень. Такое у русских писателей бывает – сплошь и рядом.
Но как я мог исписаться, ещё не издав ни одной книги? Абсурд!  Нонсенс! С кем я так долго разговаривал, что успел уже всё сказать и утомиться?
Однажды, вернувшись в прогулки по лесу и принеся с собой несколько горстей не знакомых бабке грибов, которые она однако, не без содрогания, согласилась мне приготовить, я таки решил приступить к книге вплотную. Сяду и буду сидеть, пока что-нибудь ни напишу – вот как я решил – ну чем не Будда?
Бабка не одобряла мои ночные бдения, потому что тратилось много электричества. Никакими деньгами я не мог умерить её тревогу по этому поводу. Но она всё-таки терпела, скорее из человеко-, чем из сребролюбия.
Два часа я сидел, тупо глядя на облезлые закопчённые обои. За эти два часа по ним не проползло даже таракана. В конце концов, я захотел пи'сать и пошёл на двор. Бабка проснулась и заворочалась, что вызвало у меня дополнительное смущение. На улице было морозно, сияла полная луна. Это меня немного взбодрило.
Я вернулся за стол и мечтал до утра. Это было какое-то проклятие. Ведь того, что за эту ночь пронеслось у меня в голове, вполне хватило бы на приличную повесть. А то и на роман! Когда я проспался после этого неудавшегося приступа графомании, полчаса ничего не мог вспомнить, как будто всё, что было до настоящего сна, тоже был сон. И почему это казалось мне интересным и важным?
Ну пусть не важно, пусть не интересно – что же всё-таки это было? Вдруг я понял, что со мною последнее время случается что-то вроде амнезии. И мне стало по-настоящему страшно. В самом деле, что я творил сегодня ночью? Если бы онанизмом занимался... Может быть, я стал лунатиком? Бабка мне, впрочем, ничего необычного не рассказала, даже не смотрела на меня косо. Она уже почти смирилась с моими причудами. Я её и предупреждал честно.
Вечером с ней смотрели телевизор, который почти не работал, так что существовал соблазн вызвать кого-нибудь из друзей, чтобы починить. Но это нарушило бы чистоту эксперимента. Как там друзья? Помнят ли обо мне? Да ещё не так уж много времени прошло. Но внутри у меня что-то бунтовало, что-то просилось наружу. Что? Бабка бы сказала, что я отравился давешними грибами. И в самом деле, вдруг разразился понос и я ненадолго забыл о своих чисто писательских проблемах. Иногда бумага может быть использована более надёжным способом.
В сортире ещё даже не отдали концы последние мухи, одна из них всё норовила усесться мне на нос. Я подумал, что это знак, всё, вообще, знаки. И тут меня затошнило и вырвало. Т.е. выделение происходило одновременно из обоих концов моей пищеварительной трубы. Но это, я полагаю, не от грибов.
На прогулке я вспомнил, что' хотел написать, но когда вернулся, осознал, что - почти наверняка - раньше я написать хотел нечто другое, а теперь, прогуливаясь, придумал нечто новое. Но когда я уселся за стол, обнаружилось, что я забыл и то и другое, если это, и на самом деле, были разные темы.
Как же дальше жить?
 – Как дальше жить? – спросил я бабку, которая по обыкновению копошилась на кухне. и в голосе своём я ощутил этакий елейно-театральный привкус, этакий сладко-горький яд, может быть, свидетельство действительного отравления?
Она даже не посмотрела на меня, как на идиота, но и жалеть не стала, только спросила:
– Будешь картошку?
Я рад был написать оду картошке, которую я в прошлой жизни не любил. Я ел картошку и превращался в какое-то чудовище, набитое картофельным дерьмом. Я ощущал, как глаза мои вылезают из орбит. Наверное, это была начинающаяся шизофрения.
Ничего не происходило. Ровным счётом - ничего. Молоко. Молоко мне полезно, потому что я отравился. Я болею. Мало мне было сюда убежать, теперь ещё оказалось необходимым бегство в болезнь.
Я хотел всё забыть. Да, я всё хотел забыть и начать сначала. Может быть, это просто начинали сбываться мои желания? А вдруг они сбудутся? Что тогда?



Я вспомнил один неутешительный эпизод из моей жизни.
Ту девушку звали так же, как и мою жену. Но со своей будущей женой я познакомился на полтора года позже.
Не стану описывать всех обстоятельств этого давнего и в общем-то незначительного и мимолётного знакомства. Это могло бы увести меня в дебри воспоминаний, весьма отдалённо связанных с болевой точкой, побуждающей меня писать это, но не менее, а более тяжёлых.
Скажу только, что тогда мы ехали за' город, на некий турcлёт. Чтобы всё-таки быть точным, добавлю, что тогда это называлось КСП, т.е. Клуб Самодеятельной Песни, интеллигентское движение развившееся за последние годы советской власти и неминуемо угасающее в связи с угасанием этой последней.
Я ехал туда с моим младшим двоюродным братом и с одним из друзей, от которого собственно я впервые и услышал когда-то аббревиатуру КСП.  Кроме того, с нами были два друга моего друга, с которыми до этого я встречался всего несколько раз. Оба эти человека, как и я, умели петь под гитару. Друг мой ни играть ни петь не умел, но очень любил слушать. Один из друзей друга пел настоящим оперным басом и был мне симпатичен, хотя романсы, которые он исполнял отнюдь не были мне близки. Другой, человек менее мне симпатичный, обладавший рыжей шевелюрой и холодным холёным лицом, пел какие-то общеизвестные песенки, которые видимо были приняты в его кругу. Мне это, тем более, было не интересно. Но меня не могли не заинтересовать девушки, которые сопровождали этого последнего. Одна из них, брюнетка, была явно его девушка; и хотя было заметно, что о не имеет относительно неё никаких серьёзных намерений, на мой взгляд, они очень подходили друг другу. Как, впрочем, могла бы подойти ему или ей тысяча других подобных девушек или парней. В этом лёгком романе не предполагалось ничего трагического, и это всех устраивало. Я так никогда не умел, и рад даже бы был позавидовать, но не знал кому. Уж, во всяком случае, не этому смазливому прощелыге. Он, кстати, потом уехал в Америку, куда ему самая и дорога.
Что же касается девушки, я мог бы позавидовать и ей, если бы, скажем, имел бо'льшую тягу к гомосексуализму. Тут необходима лёгкость, иначе почти сразу окажешься в нокауте. Я же, если не по массе, то по внутреннему ощущению, всегда был тяжеловесом. Это ощущали и другие, поэтому женщинам всегда было со мной нелегко. Я нравился только тем, которые готовы были взвалить на себя тяжёлую ношу. Но, чаще всего, самому мне такие не нравились.
Так вот, на брюнетку я не претендовал. Но оставалась ещё блондинка, как ни странно, родная сестра брюнетки. Возможно, правда, они были от разных отцов. Обе - девочки достаточно миловидные. Но, во-первых, блондинки мне тогда нравились больше; во-вторых, она была не занята, а друг мой и другой друг друга уже были женаты; в-третьих, она была даже моложе сестры. Так что вполне логично было бы мне положить на неё глаз, да и она, похоже, была совсем не против, чтобы за ней поухаживали, т.к., находясь в обществе ухажёра сестры, испытывала понятное одиночество.
Однако, я не сразу предпринял какие-либо действия. Дело в том, что девушки эти не производили на меня приятного впечатления своими манерами и поведением. Не то чтобы они были вульгарны, как раз напротив - что называется, хорошие девочки из хорошей семьи. И именно поэтому они казались мне насквозь фальшивыми, каковым представлялся и их рыжий спутник, да и всё КСП, вкупе взятое, особенно такое, каким оно стало к тому моменту, когда мы туда ехали. Во всех этих отношениях была какая-то мерзопакостная виртуальность, то, что меня всегда отвращало. Но многим это нравилось, нравится и до сей поры. Наступила другая, более искренняя эпоха; но люди научились фальшивить по-другому, ещё не все научились, но учатся – так им удобнее.
Приведу только один штрих. Как-то на дне рождения друга этот самый рыжеволосый мэн завёл со мной разговор. Тогда я только что вернулся из армии и смотрелся как белая ворона на фоне благополучных, уже заканчивающих учёбу в институте, мальчиков. Но, конечно, на мне была аура некой романтики, распространявшая запах, если не пороха, то армейского дерьма. С кем, как не со мной, уважающий себя человек мог бы завести светскую беседу. Люди так часто ошибались относительно сферы моих интересов, что это уже перестало меня удивлять. Он же затронул тему наслаждений вообще и, в частности, таких наслаждений, как акт дефекации и мочеиспускания. Возможно, даже наверняка, он решился заговорить со мной на предполагаемом моём языке из самых лучших побуждений, чтобы как-то поддержать меня в моей неминуемой отъединённости от преуспевшего общества. Концепция, изобретённая им для этого вечера, сводилась к тому, что удовольствие, которое возможно получить от освобождения кишечника и мочевого пузыря, зачастую намного превосходит то наслаждение, которое испытываешь при общении с женщиной. Надо сказать, что в ту пору я ещё был девственником, причём девственником, страстно желавшим со своей девственностью расстаться, посему разговоры подобного толка вызывали у меня двойное раздражение. "Ну и сри ты и ссы ты в своё удовольствие, сколько хочешь! – захотелось мне сказать. – А меня со своими глупостями оставь в покое!" А может быть, это и была зависть, к этому сытому и удачливому болвану? Да не такой уж он и болван – всегда ходил в отличниках, одним из первых защитил диссертацию, и вот в Америке, в дамках значит. Почти на том свете. Последнее его действие, впрочем, ни в коем случае не могло вызывать у меня зависти. Американцу американцево.
Так вот, эти девочки, которые тут, в электричке, без него просто не могли бы оказаться, воспринимались мною как его производные. Возможно, и они покинули наши палестины, подобное тянется к подобному. Но иногда... Иногда бывает и наоборот. Существуют всяческие законы, в том числе и исключающие друг друга. Такова диалектика, в которую я в общем-то не верю. Но случается... Вернее, Господь преподносит нам сюрпризы, по своему обыкновению.
В общем, пока мы ехали, эта девочка нравилась мне всё больше и больше. Ничего особенного в ней не было, по крайней мере, для меня. Этакая кукла, в длинными светлыми волосами и большими светлыми глазами. Она была довольно высокая и довольно хорошо сложена. Одним словом - сплошная банальность – то самое, за что недолюбливал  взрослых женщин. Гумберт Гумберт. Но этой было всего 18 лет. А я никогда не был педофилом, хотя некоторые задатки у меня и для этого были. Девочка была со всех сторон хорошая, но именно поэтому скучная. Она не курила. Не люблю курящих женщин, но если бы она хотя бы курила, мне бы легче было найти с ней общий язык. Она не пила. Нет ничего хорошего в девическом пьянстве, но зачастую просто невозможно изобрести какой-то другой способ, чтобы разговориться по душам. Весь её разговор состоял из односложных тривиальностей самого проверенного и приличествующего  случаю толка. Впрочем, она-то почти не говорила, что', может быть, её в моих глазах и красило в сравнении с сестрой, и, хотя кругла она была лицом как Ольга, сестра её явно на Татьяну не тянула. «Молчи за умную сойдёшь», - не знаю, кто ей это сказал, но такое было впечатление, что эту максиму она усвоила.
Вообще, так называемое интеллигентское общество советских времён всегда меня глубоко ранило своим убожеством. Люди с невинным и убеждённым видом повторяли одни и те же заученные фразы; и мне как бы предлагалось сделать выбор, всерьёз они это или нет. Если всерьёз, то у них что-то на в порядке с психикой, а если так, ради красного словца, - не жалеете отца, так хоть меня пожалейте!
Беда в том, что и все пресловутые разговоры на кухнях обычно сводились к обмену вот такими же псевдовдохновенными фразами. Оставалось утешаться только тем, что вовсе без огня дыма всё-таки не бывает, и тем, что никто бы не стал штамповать фальшивые деньги, если бы не существовала хотя бы легенда о настоящих.
Итак, дорога была скорее угнетающей, чем весёлой. И это, несмотря на все песни, вернее, даже благодаря им. Не помню, пробовал ли я что-нибудь петь. Скорее всего да, но восприняли меня так холодно, что в моём мозгу просто не осталось этих неприятных моментов. Очевидно, мои песни не были чем-то таким, что могло бы без затруднения вписаться в правильные системы координат этих правильных студенток. Что и говорить, ко мне надо было как следует привыкнуть, чтобы наконец перестать меня пугаться и начать по-настоящему слушать. Но и для того, чтобы выработать новую привычку, нужна добра воля. Откуда бы ей взяться? Разве что кто-нибудь в меня влюбится или захочет со мной дружить. Блажен, кто верует...
Всё это празднество, т.е. слёт самодеятельных песенников, на этот раз прошло - до сюрреалистичности - отвратительно. Трудно, наверное, было бы во всём Подмосковье отыскать ещё одно такое же неудобное место. Кому это и с какими целями пришло в голову – остаётся только гадать. Палатки пришлось ставить на окраине какого-то танкодрома, где не было ни воды, ни дров в достаточном количестве. Воду солдаты привозили в цистернах и раздавали строго дозированно. А на дрова изломали последние, уцелевшие после разгула танков, кусты и деревца.
Не успели мы разбить лагерь, как начался дождь, который на общем фоне холодной и пасмурной погоды всё усиливался, пока не перешёл глубокой ночью в самый настоящий снег, сопровождавшийся почти шквальным ветром.
В День Победы такая погода бывает нечасто. Видать, нам - очень в кавычках - повезло. Я легкомысленно отправился на это мероприятие в кроссовках, так что скоро мои ноги были совершенно мокры, и, хотя я поменял носки и обмотал сверху обувь полиэтиленовыми мешками, этого хватило не надолго. Вскоре всё поле между палатками, там и сям лишённое дёрна и раскатанное танковыми гусеницами, превратилось в непролазную грязь.
Кто-то ещё пытался петь. Мы пошли слушать. И я там ухитрился встретить другого своего друга, к которому имеют отношение дальнейшие события, о которых здесь невозможно рассказать даже вкратце. У него здесь была своя, совершенно не имеющая отношения к нашей, компания. Так что мы, засвидетельствовав друг другу искреннее почтение, расстались. Может быть, уже здесь брезжило начало нашего будущего взаимного отчуждения. Постепенно он становился таким же, как те две девочки и рыжий, и многие из тех, которые собрались здесь, чтобы петь у костра. Он устал быть не как все и хотел слиться с массой хотя бы отчасти – так было безопаснее. А мне было скучно. И противно. И даже самые хорошие песни не лезли в уши, когда их перепевали избыточно сладкими голосами. Из-за этого моего правдолюбия я до сих пор многим кажусь мрачным.
Хотели петь песни у костров – но какие тут костры? Воду, которой не было из-за отсутствия ручьёв и рек поблизости, вполне можно было бы в тот вечер собирать в неба. Только вот никому в голову не пришло захватить с собой достаточные открытые ёмкости.
Несмотря на сырость и холод пить со мной никто не стал. Или кто-то выпил, но чисто символически. Да и выпивки было немного. Как раз свирепствовала антиалкогольная компания. В общем, мёрзли мы в палатке вдвоём с братом, как черти. Прямо-таки лежали и тряслись, и брат прижимался ко мне, потому что никаким иным способом нельзя было согреться. На улице свирепствовала под утро настоящая метель! Слава Богу, что палатка наша ещё совсем не завалилась. Всё облепил мокрый снег, о том, чтобы просохнуть, нельзя было и мечтать. У меня не было никаких запасных подштанников, штаны и носки я совершенно вымочил. Можете представить, каково мне было в голыми ногами в довольно тонком и сыром спальном мешке.
Вместо того, чтобы петь друг для друга под звёздным небом, все были вынуждены в ту ночь самым примитивным способом бороться за существование. Кому-то это удавалось лучше, чем нам. Кто-то даже – есть такие умельцы – ухитрился развести огонь и угоститься горячим чаем. Но настроение почти у всех участников слёта было изрядно испорчено. Утром палаточный лагерь во многом напоминал пейзаж после битвы. Это впечатление, конечно, сильно усугубляли следы деятельности бронетехники, создавшей кругом неповторимый ландшафт из ухабов и буераков.
Снег таял на глазах и хотелось как можно быстрее выбраться из этого болота на чистую лесную почву. Собравшись кое-как и с отвращением прочавкав по скользкой глине несколько километров, мы наконец оказались недалеко от  станции, где  только и оказалось возможным обнаружить нормальную лесную растительность. Погода, будто насмехаясь над нами, стремительно улучшалась, пока мы ждали поезда. Бродя под ёлками я впервые в этом году заметил свежие ростки крапивы и, обжигаясь, собрал немного – домой на щи. Брат помогал мне, жили мы вместе.
К тому моменту мы, кажется, уже расстались с остальными членами компании, в которой прибыли сюда. В лагере у нас не нашлось сближающих интересов. Палатки были отдельные. Общий костёр развести не успели. А уж снег и дождь и вовсе настроили всех бороться со стихией кто как может. Рыжий, разумеется,  разыгрывал из себя галантного кавалера, спасая своих подопечных от метеорологических воздействий. А на мне был брат, который тогда, помнится, поразил меня своим ребячеством. До того он мне представлялся куда более бывалым и устойчивым к лишениям.
Когда мы вернулись в Москву, ярко светило солнце. И уже грело. Обратной дорогой я познакомился в электричке с одним пареньком, который, как оказалось, жил рядом с нами. Так что у нас был попутчик. С ним мы о чём-то проболтали всё это время, а затем навсегда расстались у его дверей. Не могу сказать, чтобы он так уж выгодно отличался от несимпатичного мне рыжего, но что-то вроде искреннего разговора у меня с ним случилось. Хотя всё они... одним миром мазаны. Это я к тому, что почти все каэспэшники на поверку были западниками, а не почвенниками.
Вот, всё-таки получилось довольно подробно, хотя и удалось не слишком отклониться от основной нити повествования. Всё дальнейшее будет касаться только моего увлечения выше указанной блондинкой.
Сообщу ещё лишь о том, что, начиная с одиннадцатилетнего возраста, я был хронически влюблён. Одна моя влюблённость накладывалась на другую, отнюдь не сразу и не целиком отменяя предыдущую. Часто наблюдались возвраты, это напоминало нечто такое, что в произведениях Фрейда именуется регрессией. Т.е., в очередной раз встретив непреодолимое препятствие, я откатывался к препятствию, мною, из-за той же неприступности, оставленному. Каждый раз я, видимо, надеялся, что с течением времени оно сделалось менее неприступным. Обычно, а точнее всегда, мои надежды оказывались тщетными. Такова была моя жизнь.
Таковым был и тот отрезок жизни, который описывается в настоящем рассказе. Словом, на фоне всех непрекращающихся несчастных влюблённостей появилась ещё одна, пока весьма бледная, но сулящая неясное  успокоение, звезда. Разум мой, разумеется, приводил всевозможные неоспоримо веские доводы в пользу того, что мои поползновения будут бесполезны. Самое интересное, что я ни на секунду не мог заставить себя разубедиться в том, что девочка эта не моего круга, что всё, или почти всё, связанное с нею, мне чуждо. Куда я, спрашивается, лез, если меня от многих возможных последствий моего поступка заранее подташнивало? Но разве любовь спрашивает у разума?
Это была ещё, конечно, не любовь. Может быть, это было вообще одно из самых слабых моих увлечений за всю юность. Ставил я на эту карту не от хорошей жизни, а от отчаяния. Ставил потому, что на тот момент больше поставить было не на что.
Но всё же я ухитрился до конца мая развить в своих мечтах такую деятельность, что образованные воображением волны сами понесли меня к цели. Всё было очень просто. Друг мой и его друзья, и давешние девочки были из одного института. Т.е. особы мужского пола уже, кажется, закончили его, а девочки учились. Я узнал у друга, где этот институт находится, и в один прекрасный день отправился ждать у дверей.
Это моё ожидание увенчалось успехом. А надо сказать, что частенько в подобных случаях фортуна была отнюдь не на моей стороне. Я побаивался, что пассию свою даже не узнаю в новом, более летнем обличии, но узнал легко и понравилась она мне даже больше – заметнее были формы. Хотя, как я уже замечал, она на мой вкус была крупновата. Какое-то время я трусливо скрывался от её взоров, но затем решился и подошёл. Если бы я был влюблён в неё немного больше, мне бы потребовалось значительно больше решительности.
Не помню, что я ей сказал тогда. То ли, что оказался там случайно, то ли, напротив, прямо заявил, что дожидался её. Помню точно, что обратился к ней по имени, и она была приятно удивлена, что я его не забыл. Оделся я тогда, при всей своей бедности, во всё лучшее и, быть может, производил несколько смешное впечатление. Как бы там ни было, она не могла не понять, что я оказываю ей знаки внимания. Я проводил её до дома, а поскольку жила она довольно далеко, по пути мы успели немного поболтать. Разговор был не о чём, но очень приятный. Я распускал хвост, довольный собой, а ей не могло не льстить расположение мужчины из другого мира, каковым я для неё, вероятно, являлся. Понравился ли я ей за вычетом этого хоть чуть-чуть? Пожалуй, при мощности её форм она бы могла клюнуть на мои, не успевшие ещё атрофироваться после физических работ, мышцы. В этом мы были чем-то подобны. Она не отказалась дать мне свой телефон и вообще была очень любезна, румянилась и улыбалась. Она бы понравилась мне ещё больше, если бы успела сообщить хоть что-то отдалённо умное. Но я понадеялся, что услышу это от неё в следующий раз. Кроме всего прочего я узнал, что летом, в июле, она собирается в институтский лагерь, и меня особенно заинтересовало место, где он расположен. Дело в том, что это оказалось неподалёку от той деревни, где я счастливо проводил все лета моего детства.
Наверное, любой нормальный молодой человек при таких обстоятельствах позвонил бы по добытому телефону, если не завтра, так уж никак не более, чем через неделю. Я же звонить почему-то не стал и даже, кажется, потерял этот телефон и не очень-то сожалел. То ли обрушились на меня в очередной раз тогда какие-то другие незавершённые влюблённости, то ли наша встреча, несмотря на её кажущуюся взаимную приятность, чем-то разочаровала меня... Любовь моя была ещё очень маленькой, не собачкой даже, не кошечкой, а крошечной инфузорией, этаким едва оплодотворённым яйцом, которому ещё расти и расти. Но оно всё-таки росло, вот только очень медленно, и для роста ему требовался покой.
Разумеется, такой подход к делу крайне эгоистичен. Возможно, это меня часто и подводило. Выбрав себе музу, я интересовался только процессом, происходящим у меня внутри, предоставляя ей до поры жить как заблагорассудится. А у девушек, как известно, семь пятниц на неделе. Это я теперь знаю, и то не пользуюсь знанием; а тогда даже не хотел догадываться о том, что необходимо постоянно напоминать о своём присутствии юной особе, чтобы не кануть в Лету промежду узких берегов её памяти.
Этакие красивые сравнения мне тоже тогда не приходили в голову. Зато пришла в голову романтическая идея, насчёт того, что недурно бы посетить мою знакомицу в её лагере, летом. Таким образом я мог бы убить двух зайцев – повидаться с ней в целях поддержания и развития знакомства, а заодно повидать и родные места.
Она-то, разумеется, о моих планах не была ни в коей мере осведомлена. Вернее, я ей тогда сразу сказал, что, может быть, к ней летом загляну, но она не придала этому никакого значения. Мало ли кто и что говорит? Мало ли что скажет почти незнакомый, странный парень, который к тому же после того, как ему дали телефон, за месяц с лишним не позвонил ни разу?
Всё это я, конечно же, должен был учитывать. Но ничего этого учитывать мне не хотелось. Я боялся в своих расчётах уподобиться рассудочной деятельности того самого рыжего, который был мне чем-то так ненавистен. Нет, у меня будет всё не так. Всё – наоборот.
У многих людей возникали проблемы в связи с тем, что они не верили в сказку. У меня не было таких проблем. По сути дела, только в неё-то, в сказку, я и верил. На что ещё я мог надеяться, когда предпринимал такие неподготовленные и экстравагантные шаги? Мне не нужна была хорошая девочка из интеллигентной семьи. Мне нужна была Царевна Несмеяна или – на худой конец - Снежная Королева. Вот тогда бы я был удовлетворён. Но разве эта несчастная симпатичная блондинка, воплощение здорового образа жизни и униформированного образа мысли, могла предположить, какие бремена неудобоносимые на неё в моём воображении возлагаются? Впрочем, это не она несчастна, а я. Вечно несчастен из-за невозможности примириться с действительностью. Но сама эта потребность в примирении возникает только из понимания, из умения различать между собой и действительностью. Может быть, счастлив тот, кому это понимание не дано?
Могу сейчас только предполагать, чем заняты были мои дни, отделявшие меня от того срока, когда я собирался отправиться в недолгий поход к своей избраннице. Так ли уж я скучал по ней? Не думаю. Но чем ближе к моменту Х, тем бо'льшим воодушевлением исполнялась моя душа. Как будто в самом деле ждало меня там нечто невообразимое, какое-то счастье вдруг, которое я по скудости своей и представить не мог. В сущности, все мои чаянья сводились к тому, что я в ней ошибаюсь и не увидел сразу, не успел разглядеть, какая она необыкновенная. Но она, именно она – а кто же ещё? – должна была доказать мне это. Может быть, она уже любит и ждёт?.. Ха-ха-ха!..
Нет, в это я не верил. Ну не такой же я дурак был, на самом деле, чтобы верить в такие глупости. Что же двигало мною? Для чего мне требовалось создавать в качестве антуража к в общем-то незамысловатому телодвижению такие замысловатые воздушные замки? Поэты по существу своему отвратительны. Таков я.
А ведь все было давно решено. Я решил, что встречусь с ней в следующий раз в середине лета уже тогда, когда мы расстались с ней в середине мая.
И вот я в пути. Один. Никто на этот раз не составил мне компании, да я и не упрашивал – дело было интимное.
Лето выдалось не слишком безоблачное. Но на кануне моего отъезда вроде распогодилось. Было даже почти жарко, в воздухе веяло чем-то предгрозовым. Но за спиной у меня было палатка. На одну персону... А может... На это я и надеяться не смел. Не смел, но всё-таки, где-то в глубине своей поруганной и подавленной сексуальности, надеялся – всё-таки и поэт остаётся самцом. А почему - всё-таки?
Мне пришлось-таки поискать. Но я и не надеялся найти скоро. Лагерь был где-то на берегу водохранилища, а у водохранилища были довольно длинные берега. Я просто шёл вдоль и спрашивал у редко встречающихся аборигенов. Наконец я забрёл в какую-то деревню, где один из жителей не только дал мне точное указание, но и подвёз меня почти до места на мотоцикле с коляской. Я сидел в такой коляске первый и, похоже, уже последний раз в жизни.
Словом, не обошлось без обыденных приключений. Но вот, поблагодарив своего проводника, я оказался у цели. Лагерь, как и полагается, распространял вокруг себя звуки современных композиций. Я не был до конца уверен, что это тот лагерь и, конечно, не мог иметь стопроцентной уверенности в том, что сейчас там находится та, ради которой я собственно и прибыл.
Но музыка странным образом убеждала меня. Я ходил кругами и нюхал эту музыку как кот. Может быть, к тому времени я уже проголодался и вместе с духовными запахами музыки воспринимал и вполне телесные запахи кухни? Очень может быть. Может быть, бессознательно я наслаждался лёгкими дуновениями, исходящими из лон и подмышек молодых самок? Замысловато, но и это в порядке вещей.
Я не решался ещё заглянуть внутрь, и решил сначала поставить палатку где-нибудь поблизости. В конце концов, ночевать всё равно где-нибудь надо было, а уходить далеко от с трудом найденного места не было ни сил, ни смысла.
Берега водохранилища были мало приспособлены для купания, и вода была буроватого цвета. Не то чтобы в такую тянуло окунуться – это, даже учитывая то, что я был порядком взмылен после пешего перехода под солнцем. Конечно, мне надо было бы учесть, как я буду пахнуть при встрече со своей... не знаю даже, как тут её назвать. Не мешало бы помыться. Кажется, я всё-таки слегка умылся и, возможно, даже переоделся, если у меня с собой тогда была лишняя футболка.
Мегафоны вокруг лагеря надрывались русскоязычными рок-эн-роллами. Ни до того, ни когда-либо после я не слышал больше этого альбома. Не рискую даже предположить, какой группе он принадлежал. Альбом достаточно ровный – в том смысле, что песни выдержаны в одном стиле и пел их один человек. Не могу сказать, что мне понравились слова или мелодии, всё было довольно банально и однообразно. Хотя по телевизору как правило передают ещё большее... Но одно двустишье из одной песни, особенно часто и отчетливо повторяемое, мне запомнилось:
"Свежий воздух – мне стало хорошо!
 Я захотел дышать ещё, ещё, ещё!"
(За знаки препинания не ручаюсь). Содержание этого припева, а это был, кажется, именно припев или часть припева, как нельзя более соответствовало обстановке отдыха на природе. Вообще, доморощенные рок-эн-роллы хорошо смотрелись и слушались на фоне родной русской травы. Пока я бродил вдоль забора лагеря, они успели прокрутить одну и ту же пластинку подряд три или четыре раза. То ли другой у них под рукой не было, то ли эта кому-то из усилитель имущих особенно нравилась.
Почти везде со внешней стороны забор была переходящая в болото низина. Так что мне пришлось порядком отступить от цели и взобраться на лесистый холм, чтобы найти подходящее место для палатки. Тем лучше – здесь меня точно никто не побеспокоит. Впрочем, я не наблюдал никакой активности в непосредственной близости от лагеря. Всё происходило только за забором, в котором – как назло – не обнаружилось никаких, сколько-нибудь значительных дыр. Забор был высок, уныл и беспросветен. Из-за него сквозь громкую музыку доносились девические и юношеские голоса. Можно было догадаться по звукам, что кто-то играл в бадминтон.
Может быть, до этого мне ни разу не доводилось ставить палатку в одиночку. Я должен был проделать всё с необходимой тщательностью. Ведь я хотел пригласить гостью. Если она и не разделит со мной походного ложа, то путь хоть полюбуется на ровные линии растянутых крыльев палатки, пусть восхитится моими бродяжническими умениями. Ах, не было у меня тогда этих умений – я только учился. Но куда тут денешься?
Когда я ходил вокруг лагеря и нюхал возбуждающий воздух молодости, наверняка меня посещали сожаления о собственной судьбе. Почему в меня всё так ненормально? Люди учатся, веселятся... Почему я не с ними? Уже и время ушло. Не поступать же, в самом деле, на первый курс? Всё у меня как-то не так. Не как у них, как у людей.
Я уже тогда по сравнению с ними чувствовал себя чуть ли не стариком. Ну, если не стариком, то умудрённым жизнью матёрым скитальцем. И чувствовал ли я при этом своё превосходство? Как ни говори, а это было единственное, чем я мог себя тешить. Я здесь, вовне, не потому что меня выгнали. Я здесь, потому что сам выбрал свой путь, в отличие от них. Они, может, ещё совсем и не знают, что такое выбирать.
Комплекс неполноценности не самая хорошая приправа для соискателя взаимности, когда он является на свидание. Рюкзак свой и оставил в палатке и расправил плечи, но что-то на них всё-таки давило. Чего я боялся? Не побьют же меня? Долго, очень долго – как медведь-шатун – ходил я вокруг да около, пока наконец ни набрался смелости и не вошёл за неимением других проходов в главные лагерные врата.
И о чудо! – я сразу увидел её. Да, она была здесь. Я ни в чём не ошибся. Т.е. с том, сто касается местоположения лагеря и её местонахождения. До этого я пытался заглядывать в ничтожные щели и ободрался, взлезая на бетонные стены. Но ничего и никого существенного я не заметил. Составлялось представление, что все жизненно важные центры лагеря, сосредоточены вдалеке от мест, откуда я мог подглядывать. Движение угадывалось лишь за густым занавесом деревьев.
А тут – вдруг – такая удача. Я-то думал, что ещё помучаюсь. Даже, может быть, где-то в глубине души трусливо предполагал, что так и не сумею её здесь встретить. Пусть ничего не произойдет. Но цель у меня была, эта цель заставила меня пуститься в путь, посетить эти близкие от моих родных, но доселе не изведанные мною места. Кое-что уж было сделано. Средства оправдывали цель.
Но она была в каких-то десяти метрах от меня и уже собиралась уйти. И у меня не было времени на раздумия, я  просто окрикнул её, громко позвал по имени. Она то ли не услышала, то ли сделала вид. Я уже не меньше минуты маячил на фоне ворот как какое-то чужеродное включение. Могла бы заметить и без всяких призывов с моей стороны.
Может быть, только тут я её по-настоящему оценил. Предо мною была королева. По крайней мере на ближайшем квадратном километре у неё не было и не могло быть никаких конкуренток. Конечно, такое впечатление могло происходить оттого, что абсолютное большинство девушек, пребывающих здесь, были просто дурнушками. Это нередкое обстоятельство для технических вузов. А красота, пускай и относительная, явление редкое. Впрочем, у нас, в России, слава Богу, не такое уж редкое.
Так вот, это "чу'дное мгновенье", когда я увидел её третий раз в жизни, заслуживает развёрнутого описания. Она оказалась замечательно одета, т.е. в том смысле, что я никак не ожидал увидеть её здесь в таком наряде. На ней был домашний халат, довольно тёплый, возможно, с маминого плеча, золотисто-коричневого цвета, без каких-либо узоров и дополнительных украшений. Одет он был если не на голое тело, то почти на голое, и открытые тапочки на босую ногу весьма гармонировали с этим одеянием. Халат доходил её чуть ниже колена, открывая в меру полные, хорошо ухоженные икры. На голове было что-то вроде лихо закрученной высокой чалмы из ещё непросохшего махрового полотенца. Полотенце было палевого цвета, несколько более светлого, чем халат. Согласитесь - странное облачение для юной студентки в летнем лагере. И в таком виде она прогуливалась на воздухе по одной из местных асфальтированных аллеек, она одна - все остальные девушки были, как положено, в штанишках и юбочках полуспортивного покроя. Она гордо и величаво вышагивала во главе группы подруг, на фоне которых выглядела, как аристократка на фоне служанок. То ли русская барыня, то ли древнеримская матрона.
Этот самый халат, который в домашней обстановке показался бы любому простым и даже затрапезным, здесь и сейчас играл роль атрибута её естественной власти. По праву красоты она везде могла себя чувствовать как дома, а высокий головной убор, вроде бы небрежный и случайный, подчёркивал её природную царственность. Надо добавить что, может быть, из-за этой импровизированной чалмы, может быть, из-за высоких каблуков, она казалась здесь на голову выше всех остальных особ женского пола. Это было тем более удивительно, что я, из-за своего среднего роста ревниво относящийся к женской величине, раньше пришёл к выводу, что она всё-таки заметно ниже меня. И, кроме всего прочего, халат своей тяжестью и складками подчёркивал скульптурную стать фигуры и оттенял светлое золото волос, выглядывавших снизу из-под полотенца.
 У меня было достаточно времени, чтобы сообразить, что прекрасное преображение моей избранницы объясняется тем, что она возвращается из бани. Это подтверждала и распаренная розовость лиц остальных участниц события, так сказать, кордебалета. И время было весьма подходящее, под ужин. Но если я и видел кого-то в этом лагере, так только её, сияющую Афродиту. Всё остальные существа представлялись мне в те мгновения лишь невзрачными обоями, среди которых одиноко обитал великолепный портрет. Я даже возгордился в душе тем, что ухитрился выбрать такую девушку, сумел разглядеть её, так сказать, в бутоне, в упаковке отталкивающей банальности. Воистину, у меня должно было захватить дух. Но не за этим ли я тащился сюда по лесам и полям?
Но я, что' я был для неё? Случайный знакомый, пусть чем-то и заинтересовавший девичью невинность, но не до такой степени, чтобы разрушить её сон. Я и не старался. Что во мне вообще было интересного? Из леса я вылез небритый, неопрятно одетый, от меня пахло потом, и у меня горели глаза. Этакий фавн! Почему я полагал, что она пойдёт за мной?
Всё случилось, как и должно было случиться. Я всё-таки дозвался её, повторив свой зов как можно более громко и убедительно. При этом добрый десяток пар женских глаз очень коротко скользнул по мне и вновь обратился к ней, как будто ничего не произошло. А откуда-то из самой глубины лагеря я почувствовал ещё и пару тяжёлых, но опасливых мужских взглядов. Она подошла, для этого ей потребовалось сделать всего несколько шагов, и я ещё раз, теперь тихо, назвал её по имени. Ясно было, что она узнала меня, но не обрадовалась. Она сразу же, без объяснений и разговоров, вернулась к подругам. Я только и успел сказать ей, что я, мол, здесь. Все-таки, по-моему, сообщил, что у меня здесь палатка и что я в походе. Но ей не надо было этого знать. В такой ситуации ей следовало немедленно сделать выбор: с кем она – со мной или со своими ни чем не запоминающимися подругами. Она, не на секунду не задумавшись, предпочла подруг. В конце концов, какие она могла на меня делать ставки? Замуж я её пока не звал, да она и не собиралась так рано – сначала надо закончить институт. Да и выгодный ли я жених? Родители ей бы такого точно не посоветовали. Да они никого такого, скорее всего, с роду не видывали и не предполагали. Отчего так любят снимать фильмы, где влюбляются в инопланетян? Я, в общем-то, тоже из интеллигентной семьи, т.е. в том смысле, что из обычной, но отчего я такой другой? Был ещё такой мультфильм про голубого щенка, которого не любили из-за масти; потом этот мультфильм из-за того, что слово "голубой" приобрело устойчивое нецветовое значение, перестали показывать.
Она отошла, повернулась ко мне спиной и о чём-то разговаривала с подругами – так как будто меня и не было. А был я здесь один чужой, на фоне не привыкших к моей фигуре ворот, неуместный, одинокий, не то чтобы неуклюжий, но, пожалуй, несчастный. Ещё какое-то время я смотрел ей в спину с надеждой, и она чувствовала этот взгляд, он наверняка обжигал её позвонки даже сквозь толстую байковую ткань халата. Но она больше не повернулась ко мне, никак не показала, что ещё обо мне помнит. О чём они разговаривают с подругами, я не мог расслышать, но догадался, что она пыталась дежурными фразами отвлечь их любопытство от моей непонятной персоны. Я понял то, что должен был понять: таким поклонником она здесь хвастаться не считала нужным и полезным. Очень легко она от меня отказывалась. Вот уже и скрылась она в своём сонме из глаз моих в каком-то сараистом деревянном строении. Наверное ужинать пошли. Несколько горячих и липких секунд я ещё по инерции созерцал опустевшую вытоптанную площадку, которую только что попирали её ноги – и окончательно понял, что нечего ждать.
А музыка всё надрывалась, возвращаясь к одному и тому же по наезженному кругу: "Свежий воздух – мне стало хорошо!.." Я бы не сказал, что мне было хорошо в тот момент, и воздух вовсе не казался мне свежим, хотя вокруг в изобилии и была представлена выделяющая кислород растительность. Голос певца звучал для меня как издёвка. Впрочем, мне не хотелось бы дать ему пощёчину. Он сам о чём-то грустил, он словно меня понимал. Ведь и ему, по сюжету песни, сначала не хватало свежего воздуха, и только потом он его обрёл и стал дышать лихорадочно, как, может быть, дышит умирающий человек из кислородной подушки.
Я с трудом повернулся на месте кругом и вышел за ворота. Никто меня не сопровождал даже взором – как пришёл я не званный, никому не нужный, так и уходил никем не привеченный и не замеченный.
Удивительно иногда человеческим настроениям соответствует не только случайная музыка, но и погода. Как раз в те минуты, когда я начал отдаляться от лагеря и приближаться к своей палатке окончательно назрела гроза. До этого целый день по небесам ходили сероватые облака, изредка роняя вниз отдельные холодные капли. Но облака эти были небольшие и нечастые, к тому же ветерок раздувал их, так что, в основном, день был всё-таки солнечным. Но тут, кажется, как раз за то время, пока я топтался у ворот, всяческие дуновения прекратились, а облака сплотились в монолитную серую массу, которая стремительно  продолжала темнеть. В этом мрачнеющем затишьи было не столько жарко, как влажно, и, очевидно, очень упало давление. Я потел всю дорогу сюда, но сейчас прохладный ветер перестал освежать моё усталое тело, горячий пот заливал глаза. И даже лагерный репродуктор прекратил вещание, словно затаился. Никто мне больше не пел про "свежий воздух"...
Я брёл прочь, стараясь не оглядываться, и ощущение у меня после короткой встречи с мечтой было такое, точно я только что получил по лицу и уже некому дать сдачи. Трудно было дышать, в душе не находилось ни слов ни ругательств, ничего. Я словно подавился чем-то сухим, а откашливаться было нечем. Погружённый, вернее утопленный в своей обиде, я вряд ли тогда мог обращать существенное внимание на изменения погоды, но на моё подсознание они исправно действовали. Я механически прибавлял шагу по направлению к палатке, втягивая голову в плечи, так, как будто дождь уже начался.
Напряжение в природе и во мне всё нарастало. Где-то рядом, но как за пеленой, копошась на влажных зонтиках дудника, оглушительно жужжали и трещали сумасшедшие от сгустившегося атмосферного электричества насекомые. Запах ото всего этого шёл сладкий, но с явной трупной примесью. И у меня в висках раздавался хруст и треск, словно от переживаемой боли и борьбы я сделался пустым как скорлупа.
Вскоре уже пришлось бежать. По пути ливень смывал с меня лишние амбиции вместе с потом и пылью дорог. это было похоже и на взрыв, и на прорвавшийся плач. Несколько раз я падал, поскальзываясь на глине неровной тропинки, и один раз даже закатился довольно глубоко в какую-то канаву. Наверх пришлось выкарабкиваться на четвереньках сквозь немилосердно кусающуюся крапиву.
Когда мне добраться до палатки, дождь уже почти кончился, но сам я был весь мокрый и грязный. Благо, что к вечеру стало заметно теплее, чем было с утра. Вероятно, эта гроза пришла как авангард надвигающегося тёплого фронта.
Ни о каком костре, конечно, и думать не приходилось. От усталости и неудачи я едва держался на ногах. С большим трудом стащил с себя прилипающую мокрую одежду, выпил из горла' полбутылки предварительно заготовленной водки и уснул тяжёлым сном на надувном матрасе. Палатка, надо сказать, неплохо выдержала натиск вдруг свалившихся на неё стихий, и я даже успел в качестве утешения про себя отметить, как мне хорошо удалось её поставить. Спать было несколько сыровато, но не холодно. Я бы наверняка прострадал первые полночи морально, снова и снова пережёвывая случившееся, если бы так не вымотался физически. И водка помогла. А на следующий день мне - хочешь не хочешь - нужно было возвращаться в город, выходные кончались.
Погожее утро позволило слегка просушить пожитки. Но недолго я сидел и нюхал сосны, мне стало тоскливо. Все мои мысли насчёт того, чтобы пойти и попытать счастья в лагере ещё раз, уже в уме разбивалась в брызги, как разбивается очередная волна об каменный утёс. Нечего больше позориться. Я собирался, дрожа не то от омерзительной сырости, не то от вновь пробудившихся мук самолюбия.. Не оглядываясь я отправился в том направлении, откуда пришёл сюда. Мне было больно смотреть даже на стену не взятой мной крепости. Всё-таки подлая фразочка насчёт свежего воздуха напоследок ещё раз долетела и коснулась моих ушей прежде, чем я дошагал до далёкой автобусной остановки.
В общем-то больше не было ничего. Разве что, совсем недавно пришло мне почему-то в голову, что если кого она и напоминала из известных героинь русской литературы, то Аглаю из «Идиота». Только вот сам-то я на идиота не тянул. Может быть, что-нибудь такое во мне и было, но под очень уж тяжким спудом – слишком я был покрыт разнообразными мышцами, слишком много, при всех моих комплексах, у меня было ещё и здорового самомнения. С равным успехом я мог бы себя вообразить и каким-нибудь одиноким рейнджером, но это было бы уж совсем смешно и пошло. Представьте себе агрессивного идиота, выходящего из дремучего леса. Очень уж извращенный вкус и воображение надо иметь, чтобы полюбить такого индивидуума. Да и красавцем я не никогда не был – так что, скорее всего, мог бы встречных особ противоположного пола, вот так, внезапно появившись, только напугать. Радуется ли волк от того, что он страшный?
Классический сюжет про красавицу и чудовище на этот раз не получил развития. Интересно, как часто подобные вещи случаются в реальности? И зачем вообще Провидение подсовывает нам всевозможные соблазны? Есть ли в моём рассказе какая-нибудь мораль? Могу ли я её вывести хоть теперь, умудрённый возрастом, ученьем и горьким опытом? Ничего кроме просветлённой грусти я не чувствую. Дай вам Бог всем счастья и долгой жизни, тем, кто тогда был в том студенческом лагере и тебе или -  если хотите – ей, той, из-за которой всё это произошло. Всё-таки надеюсь, я её не скомпрометировал, скорее, наоборот, наличие мужчины со стороны должно было придать её слишком правильному, а потому скучноватому облику ореол таинственности и пусть даже лёгкой порочности, которая ведь способна вызывать такую жгучую зависть... А у меня жизнь пошла совсем по другому пути.



И вот, всё-то мне вспоминаются дождливые вечера, такие вечера на свежем воздухе, когда из-за излишней сырости нельзя было развести порядочного огня. Я понял, что некая мечта давно преследует меня, тоска по костру.
Но что мне мешало сейчас пойти в лес, наломать сушняка и запалить такой костёр, какой мне заблагорассудится? Мешал дождь, всё тот же дождь. Только теперь он был осенний, холодный и сумрачный, и беспросветный. Я пожалел, что не научился у одного моего потерянного друга разводить огонь в такую погоду. Он имел терпение и аккуратность раскалывать тонкие веточки пополам вдоль, так что сухая сердцевина оказывалась снаружи. Такие дровишки горели даже под непрекращающимся дождём. Ему не нужно было даже бумаги на растопку. А потом этот друг стал бизнесменом. И это тоже очень грустно. Т.е. не то, что он стал бизнесменом, а то, что мы с ним вдруг перестали друг друга понимать, словно начали говорить на разных языках. Нам друг от друга стало тяжело и скучно.
А теперь я Бог знает где, сижу в какой-то избе и придумываю, чтобы такое ещё мне изобразить на терпящей всё бумаге. И хочется мне эту исписанную бумагу сжечь – что тоже вполне в традициях – но не в печке, а на вольном воздухе. А погода всё не фортит. И не настолько рукастый я мужик, чтобы с нею спорить – не то, что мой былой друг. И голова болит от духоты, и глаза ест. А может быть, это просто плакать хочется?



Я повадился совершать прогулки на полустанок. Вот уж чего от себя совершенно не ожидал. Лес, к которому вроде бы так стремилась из города моя душа, перестал привлекать меня. Даже найденные грибы не радовали. А в последний раз я отыскал воистину хорошие грибы – крепенькие, уже по холодку созревшие, бордового цвета подосиновики – штук наверно с десяток. Бабка, наконец, даже меня похвалила. Но тут мой энтузиазм и кончился, я без всякого интереса поедал жареные сокровища,  пялясь в мельтешащее чёрно-белое окно телевизора и ровным счётом ничего не понимая из того, что там происходит. О чём я думал? До не о чём, я тосковал.
Душа всё время куда-нибудь стремится  - проходит лес насквозь и снова через поле идёт к лесу. Редко она отдыхает, и во сне всё куда-то идёт. Я сам не понимаю свою душу? Чего она хочет? А я кто такой? Тот, который не понимает собственную душу. И что он, т.е. я понимаю? Даже тоска неуловима – не то что счастье. Сколько не рационализируй, а легче не делается. И дождь, дождь, дождь идёт.
Полустанок низкий - здесь уже не высокие платформы. Но всё же асфальт, и этот асфальт без устали как открывалки ковыряют острые дождевые струи. Всё блестит от единственного фонаря, если дело происходит вечером. Поезда проходят редко-редко. Я с тоской и завистью смотрю им вслед, даже товарнякам, куда бы они ни шли – в Москву или из Москвы. Уже и с завистью. И чего я здесь сижу? И надоело мне совсем. И ничего уже точно не получается. Зимы что ли ждать? Или вернуться? И – конечно хочется вернуться. Потому что я люблю свою жену, свою дочку. Но нужен ли я им, ждут ли они меня? Имел ли я право бросать их вот так? И чего я вообще хотел добиться? Как часто человек не может самому себе дать отчёт в том, что и для чего или почему он что-то делает.
Я был в отчаянии, опять в отчаянии. Книга не получалась. Ещё месяц назад я был гораздо ближе к её успешному созданию, чем теперь. А я уже здесь месяц. Значит приехал я зря? Значит теперешнее моё положение только отдаляет меня от поставленной цели? Подобные вопросы мучили меня, как постельные клопы – я морщился и чесался. Все мои надежды на какие-то перемены в судьбе не оправдались. Я опять потерпел поражение – как и в тот раз, когда был отвергнут, избранной мною девицей у ворот студенческого лагеря. Жизнь отвергала меня, я ей не нравился. Может быть, я и не заслуживал снисхождения? Я плакал вместе с дождём.
Вскоре это стало невыносимо. Я упаковал свои вещи, попрощался и рассчитался с бабкой и, пообещав как-нибудь ещё её навестить, отправился в Москву.
В электричке мне сразу сделалось легче. Как будто груз какой-то свалился с плеч. А всего-то я выгрузил рюкзак на полочку над окном. И вспомнил я, что подобное облегчение испытывал и тогда, когда ещё только ехал сюда. За окном всё лили дожди. На то и осень. Давно, пожалуй, не было такой дождливой осени. Всякие были – сухие, морозные, тёплые, а вот по-настоящему дождливой...
Такого типа наблюдения и пустые рассуждения отчего-то наполняли тело довольством, и на лице моём сама собой начала расплываться улыбка. Эйфория росла по мере того, как электричка приближалась к Москве. Для светлых надежд не было никаких оснований, но я ничего не мог с собою поделать. Сердце учащённо билось, и словно рвалось вперёд, словно хотело лететь сквозь дождь, как эмблема впереди поезда. Мне даже было стыдно, что я вдруг так расчувствовался. Да, я чувствовал себя беспомощным, слабым и размякшим. Может быть, я становился нежным, снова наконец нежным, как в далёком розовом раннем детстве. И что это мне давало? Может, кто-нибудь меня пожалеет? Вот такого, нового? Мне было очень страшно, и в то же время физиономия моя сияла. Я готов был радоваться и восторгаться всему, абсолютно всему, что неслось мне сейчас навстречу. И стук колёс поддерживал во мне это странно торжественное настроение, он попадал в резонанс с моим ускоренным пульсом – от этого даже перехватывало горло. Слава Богу, никто не сидел напротив и не смотрел на меня.
По стёклам раздавленными червяками ползли водяные струи, ничего почти не было видно кроме теней и мокрых мерцающих фонарей. Вдруг на этом стекле как на экране я начал видеть сюжет своей будущей повести, и это тогда, когда мне уже до вокзала оставалось каких-нибудь двадцать минут. Неужели нужно было проделать весь этот путь, провести в полузаточении месяц и вот так бесславно вернуться назад, чтобы это произошло? Неисповедимы пути Господни? Да и могу ли надеяться я, что следую именно этими путями? Во всяком случае, теперь я катился по рельсам и мысли мои катились как по рельсам. Всё я увидел и понял, что действительно могу это написать. И у меня осталось ощущение, что писать это не напрасный труд, что это было нечто стоящее, такое, что и спустя несколько дней или недель захочется и можно будет воспроизвести.
Не хочу раскрывать свои тайны, поскольку, если я попытаюсь рассказать эту историю вкратце, она может вам показаться банальной и нарочитой одновременно. Так зачем же я собрался такую историю писать? В том-то и дело, что вы её не видите, а если бы увидели целиком уже законченную, может быть, и переменили бы своё мнение.
Жалко мне было расставаться со своим сюжетом, вдруг так счастливо хлынувшим через плотины моего тоскливого застоя. Но что поделаешь, нужно уже было выходить из поезда. Приехали.



Как только  я сошёл на платформу Москвы, переживания уже совсем другого рода нахлынули на меня. Я даже испугался, что забуду напрочь только что явившееся мне в электричке. От тяжести проблем подкашивались ноги. Дождь и здесь продолжал идти, так что рюкзак быстро промок, и лямки всё сильнее тянули меня назад и вниз. Надо было торопиться, но быстро идти я не мог, потому что не знал, ждут ли меня дома. Впустят ли меня вообще домой? Что мне там предстоит? Мольба о прощении? Битва с соперником? Или счастливое примирение? Вот бы счастливое примирение! Но в мечты свои я не верил, давно не верил. Всё будет как-нибудь не так, как я предполагаю, совсем не так, но не хорошо, точно не хорошо. Только бы – не совсем уж плохо. Не совсем плохо – одна надежда. От таких "надежд" начинали трястись не только поджилки, но и руки, и я сам себе представлялся никчёмным, страдающим паркинсонизмом старикашкой. Может быть, лучше сразу стать бомжом? И с вокзала уходить не надо...
К счастью, на этот раз меня не привлёк такой исход. А почему к счастью?.. Я вышел на вокзальную площадь. Она показалась мне странно пустынной. Конечно было поздновато, но не настолько. Пожалуй, таким пустым я видел это место только один раз, когда однажды прибыл сюда под утро из Сибири.
Мне почему-то захотелось перейти на другую сторону площади и заглянуть за Ярославский вокзал. Может быть, я просто боялся идти домой и оттягивал время. Хоть и не самым лучшим времяпрепровождением может показаться пешая прогулка с тяжёлым рюкзаком под дождём. Там, за Ярославским вокзалом, может быть, пива куплю и успокоюсь. Хоть немного. Почему-то такой поступок всё-таки показался мне разумным.
Я никого не встретил в подземном переходе. Вход в метро тоже был уже закрыт. Рано. Впрочем, может быть, теперь раньше закрывают. С каким-то неясным предчувствием я поднялся по ступенькам и направился в проход между зданием метро Комсомольской и Ярославским. Там, впереди, почему-то было темно.
С каждым шагом сердце всё больше съёживалось у меня в груди, но я не останавливался. Я хотел убедиться, что не грежу, или, если грежу, то это уже тотальный всепоглощающий бред.
За вокзалом не было никаких путей. Вообще не было ничего, что можно было бы назвать Москвой, когда-то шумевшим и испускающим здесь зловония большим городом. Там был какой-то лес, вернее даже не лес, а гарь. Именно лесная гарь. Чёрное пространство, посыпанное серебристым пеплом, с кое-где торчащими из него обгорелыми пнями. И пахло здесь гарью, вот теперь я совершенно точно это ощутил. Я пытался смотреть по сторонам в поисках хоть каких-нибудь стен и теней. Ничего не было. До самого горизонта - прямо, влево и вправо - выгоревшая, мокрая лесная равнина. Дождь ненадолго перестал, и над этой пустыней голубели холодные звёзды, и луна, почти полная луна – поэтому было светло, а не от фонарей.
Я оглянулся. Вокзал стоял. Одиноко – как берёзка в поле. Невольно вспомнилась эта садистская народная песенка. Значит у меня ещё есть пути к отступлению? Ещё можно войти в эти ворота, чтобы очутиться в нормальном мире?
Помнится, на фасаде этого чуда архитектуры чуть ли ни врубелевские изразцы. Этакие анемичные бледно-розовые земляничины, порождения декаданса. А крыша – как сладкий пряник, позеленевший от времени. Мне тоже снилась такая огромная земляника, она всегда оказывалась водянистой и несладкой. А подобные крыши всегда во сне очень опасны, но тем более соблазнительны – зачем-то же надо на них лезть...
В горле першило от остатков дыма. Всё сгорело. Неужели? Это обескураживало. Попробую вернуться домой. Мне бы вот только войти в этот вокзал и выйти оттуда. И тут я засмеялся, потому что когда-то, исследуя на досуге именно этот вокзал, на одних и тех же дверях его с двух разных сторон обнаружил солидные надписи «Нет входа» и «Нет выхода». Но люди всё же входили и выходили. Авось и я пройду. Во всём космосе остались только вокзал и я. И вот, мы медленно идём на стыковку.