...Всё это было рядом с Москвой, страшным городом. Мутно вспыхнул и медленно ушёл зимний закат. Вышла луна. Будто Господь коснулся замёрзшего стекла небес и остался на нём проталинкой след божьего тёплого пальца. И в отверстое небо, наверное, стала видна ему грешная земля. И мне стали видны чёрные молчаливые избы и упавшие прясла. Мне сказали, что эта деревня, по обе стороны дороги, давно мертва. И как в это трудно было поверить, когда вот только что хмельно и вольно катилась бесконечная река жизни, которой, казалось нет и не будет нигде конца. А конец вот он, оказался так близок.
Надо сказать, что до этого дня я мёртвой России не видел. Я ходил по этой пустой до звона в ушах деревне и в голову лезли всё какие-то ненужные мысли. Мне, например, думалось, что именно в таких декорациях можно было бы снимать кино из времён монгольского нашествия или опричнины. Всякая деталь внезапной этой кончины была такая, какую не выдумать праздным умом. Люди куда-то собирались бежать, но заколоченные наспех окна остались тут как знак надежды. Значит, не верили они, что уже никогда не вернутся сюда. Без такой надежды в душе сделалось бы пусто. А не может же жить человек с пустой душой... На деревьях остались скворечни. Старые птичьи домики стали будто обожжённые злым огнём. Почернели и полопались липовые досточки, когда-то с любовью оструганные. Причём лопнули они не только вдоль, но и, каким-то странным образом, поперёк. И стали похожи на недоеденные пожаром головни, зачем-то поднятые в небо. Как знак окаянного времени и беды неизбывной. Ясно о чём говорят эти скорбные знаки, о тихо и смирно уходящей с белого света России. Птицы сюда не прилетят больше, потому что не осталось тут ни одного сердца, которому нужна была бы их весенняя возня... Вот чьими-то портретами на холсте прикрыты те же пустые глазницы окон. Лицевой стороной холста внутрь. Так и смотрят теперь лики бывших больших казённых людей в пустоту жуткого неживого избяного пространства. Может быть, в наказание. Хочется верить мне, что есть она, эта незримая связь между портретной копией человека и бывшей в нём чиновной душой. И будет её, эту душу, томить тоской и болью до той поры, пока не истлеет тут холст прочнейшего качества, специально выбранный для верноподданнической доходной живописи. Хотя лучше бы, конечно, поставить тут лицом в забитое окно сам оригинал и заставить смотреть на дело рук своих до той поры, пока не рассыпался бы в прах. В назидание всякой будущей власти...
Не мог я долго тут быть. Холод лез за воротник, а ужас в душу. Всё казалось мне, что вот выскочит сейчас на неезженую дорогу призрачная жуть и запляшет, заклацает зубами. Русские призраки, они ведь самые страшные, потому что им вольно куражиться на таком просторе...