ВНИМАНИЮ критиков: здесь нет ни слова правды...
Невеста для Ивана
1. Пес
Молочным серебром разливался лунный свет над заснеженным Китай-городом Московии. Зима нынче выдалась скверная: мороз крепчал, потрескивая на частоколах боярских домов. Торговые улицы совсем обезлюдели, да и мало кто осмелиться нарушить городской покой в столь поздний час, дабы не вызвать подозрений у разгулявшихся опричников.
Неожиданно из подворотни на середину улицы одним прыжком выскочил огромный черный пес аглицкой породы. Он сильно разнился от бездомных собак, промышлявших в помойных ямах и порубах для казни, был ухожен и статен. Знаемо, сбежал с псарни и теперь, нагулявшись, искал дорогу домой. Несколько мгновений кобель сосредоточено вдыхал морозный воздух, а затем по хрустящему снегу направился ко двору Василия Грязного. Остановившись перед калиткой с массивным железным засовом, пес хрипато завыл и тотчас же скрылся в тени забора.
Ждать пришлось недолго. Калитка со скрипом отворилась и из нее, шатаясь и распевая песни, вышел изрядно выпивший невысокий мужчина. Запутавшись в полах кафтана, расшитого золотой нитью и бобровым мехом, думный дворянин рухнул в снег. Потревоженный пес злобно зарычал.
- Бартомелей! Дружище! – пьяный боярин пытался обнять массивную голову животного и поцеловать в нос.
- Молчи! – прорычал пес человеческим голосом. – Коль увидят, нам не сдобровать.
- Эге-ге-гей! – прокричал опричник во все горло. – Нет, здесь никого! Все меня бояться! Меня! Григория Скуратова! Подчивают меня аки царя!
- Пошли, дурак! До заутрени надо успеть…
- Ах, ты ж бусурман! Немчина! - уже тише проговорил Скуратов. Поднявшись с сугроба, не отряхиваясь, словно в чем-то повинный, он поплелся за псом в темную подворотню. Там его уже ждал Бартомелей – худощавый немец в черной соболиной шубе, врачевавший при дворе Иоанна IV. Поговаривали, будто не только травы целебные он знает, но и умеет оборотные, приворотные зелья и яды всякие готовить, да и вообще с нечистыми якшается.
- Что царь? – строго спросил Бартомелей, по-собачьи почесав за ухом и надвинув на глаза мохнатую шапку с ушами на выпуск.
- Царь? – испуганно переспросил Григорий и оглянулся, – Здравствует царь-батюшка. Вот только иногда кручинится-печалится, когда изменою стражится. Не сносить мне головы, коль местничество против меня подымется…
- Не боись, я ж тебя к царю из худородных дворян поднял? И держать возле него буду, коль поперек не пойдешь. Может, есть у него зазноба какая? Девица? Полюбовница? – Бартомелей остроклювым коршуном повис над неказистым Гришкой. От немца неприятно разило псиною. Словно янтарные угольки засветились нечеловеческой злобою его глаза, нагоняя пущий страх и выбивая остатки хмельного меда из сознания боярина.
- Молю тя…
- Нынче ты меня о пощаде молишь, но тебе в ноги целая тьма упадет... Молютою звать будут. Отвечай: люба ли царю якась девица? – прорычал немец.
- Люба-то люба, да не одна в сердце зазнобой не встрянет, - Григорий спустился на колени. Рек он речи лукавые, путанные: абы дух не вышиб немчина окаянный. - Царь во печали во блуд уйдет, девок попортит, а потом их замуж за бояр насильно отдает, да в глушь ссылает. Вот и пойми тут, какая люба ему, а какая нет…
- Привязать до сердца девку надо… - задумался Бартомелей, - так чтоб знахарка Майка не вразумела. Скажи царю между проком, чтоб по всей Московии клич кинул, всех девок собрал, да выбрал себе жену по нраву. Да сам не плошай, можь родичка какая твоя и сгодиться. А дальше дело за мною станет…
На том и порешили. Бартомелей напустил чародейского дыму и огромным черным псом помчался вдоль улиц чуждого ему города. Григорий еще некоторое время стоял на коленях, пытаясь собраться с силами. Совестливо было, страшно…
2. Ворожея
- Матушка, матушка! – звонким колокольчиком вбежала в покои коломенской дворянки Пелагеи Собакиной семнадцатилетняя дочь Марфа. Девица она ладная: кожа белая как снег, черноброва да румяна, нраву доброго, покладистого. – Ах, неужто еще почиваете?
Не дожидаясь, пока ото сна опрянут горничные, Марфа босиком взобралась по лесенке и открыла узкие ставни. Солнечные лучи, пробираясь сквозь мутный бычий пузырь, слабо осветили комнату. Из подклета уже поднимался теплый воздух - затопили печь. Девчушка юркнула согреться к матери под пуховое одеяло, крепко обняла ее и поцеловала. Пелагея была больна и редко вставала с постели, ее щеки впали, подчеркивая красоту дегтярно-черных с паволокой глаз.
- Матушка, - прильнула Марфа к матери, - день сегодня добрый. Святки начались и должна ворожейка с самой Москвы приехать. Гадать будем…
- Ох, косаточка моя, чай сватов от Ванюши ждешь? – улыбнулась Пелагея. – Выросла ты у меня, девицею уж стала. А красавица… глаз не отвесть.
- Матушка, а вы ворожейку видели? Дюже она страшная? А горб у нее есть? И змеюки вокруг нее вьются?
- Ворожейка до’бра, аки людина простая. Только взглядом на тебя поведет – все увидит. А что увидит, то и скажет. Никто не знает, сколько ей лет, какого роду-племени, Майей величают. Добрынька она. И за советом к ней князья светлые ездют, гости заморские. Почтение нам она сделает, коль на двор пожалует.
Марфа провела весь день в ожидании ворожеи. Чуть склонится девица над пяльцами, так чудится ей, будто калитка скрипнула, ворота отворилися да карета заморская въехала. Как птичка она встрепенется, к окошку подбежит да вновь за работу присядет. А бывало, призадумается, ворожейку представляя, бровки насупит, губки пухлые сожмет … А как Ванюшу вспомнит, так щечки у нее зардеются, очи ясные притупит – не идет из девичьего сердца добрый молодец.
Однако ж знахарку доставили ко двору только поздним вечером. Майю ожидали всем женским теремом в просторной горнице барыни, здесь же накрыли стол.
- Чу! – в комнату вошла дородная женщина в черном одеянии, позвякивая таинственными амулетами. От неожиданности все стихли. – Чай заждалися? Мое почтение сему дому, роду всему и предкам славным. В ноженьки тебе кланяюся, Пелагея Никитишна. Да доченьке твоей свой поклон шлю.
Ворожея держалась с достоинством, не скажешь, что из простых она. Шубейка ее была хоть и на собачьем меху, да толково сшита, с меховыми бубенчиками, на ногах не лапти, а сапожки. Черная юбка по подолу золотом да серебром расшита узором колдовским. Моложавая Майя скинула верхнюю одежду, накинула на плечи пуховый платок и с поклоном села рядом с постелью барыни, отведала приготовленный каравай, круто посолив солью.
- Благодарствую, Пелагея Никитишна, за угощения славные, ласку и доброту. Сажи мне старухе, друг мой сердешный, что за печаль в твоем сердце поселилась? По чем душа тоскует?
Барыня подала знак сенным девкам уйти из горницы. В комнате осталась только Марфа, с широко раскрытыми от удивления глазами рассматривающая дородную красавицу, величавшей себя старухой, и впитывающая каждое слово ведуньи. Однако ж барыня медлила.
- Душа моя, - обратилась ворожея к Марфе, поняв причину смущения давней своей подруги. - С нечистыми негоже в светлице встречаться. Вели трем молодцам задом мой сундук в предбанник внести, да пусть по углам не смотрят, домовых не пужают. Девица нецюлованная пусть воды колодезной набереть, да так чтобы и капли не расплескала. А еще мне петух черный нужен, да нож вострый. И проследи сама, что б все было готово.
- Маюша, - тяжело вздохнув, проговорила барыня, когда Марфа, не подозревая подвоха, бросилась исполнять указания ворожейки. – Недолго мне осталось… На погост сестрица твоя, моя матушка зовет…
- Пелагеюшка, родненькая, живой водицы тебе доставлю, на ноги поставлю. Ты ж позволь только… - тяжело вздохнула Майка и крепко сжала руку своей племянницы, хотя и казалась значительно моложе ее.
- Коль на погост зовут – идти надо. Да ты ж знаешь, что сила колдовская не возьмет меня, всю тебе отдала. От того и чахну.
- Прости… Я ж не вразумела тогда, что такою ценой та сила колдовская нам обернется. Защитить тебя от злыдней хотела, дитятко мое ненаглядное.
- Кто былое вспомнит – тому и глаз вон, - добродушно погладила по волосам ворожейку барыня. – На том тебе спасибо, что из черни в люди подняла меня, а там судьба уж по-своему распорядиться. Я, Маюшка, за Марфу боюся, душа моя чует неладное. Намедни, у Василия, мужа моего, был в гостях Гришка Скуратов, по прозвищу Малюта. Говорили о смотринах царской невесты. Предложил родовую подстряпать, породичаться коленом десятым, дабы Марфу за царя сосватать. Горы злата сулил, почести и звания. Нечисто дело, тревожно мне… посмотри своим взглядом, что за тем стоит и как судьбинушка дочки моей сложится. А коль не станет меня вскоре – береги ее. Как меня берегла, так и ее береги. Обещаешь?
- Обещаю… - тяжело произнесла Майя. Не спокойно стало на душе. Ой, да не спроста Малюта родичаться с Собакиными приехал… Ой, не спроста…
- Ступай тогда, мне отдохнуть надобно. Марфа ждет тебя для гадания. Измаялась дивчина…
3. Предсказание банного дядьки
Ворожейка на еловых ветках жарко истопила печь в бане, да подливая елейного масла с церковной службы, напустила чумного дыму. Зажгла толстые восковые свечи и принялась по кругу ходить, начитывая заговор: «Дядька банный, покажися! Баньку тоби истопили, каши сладкой наварили. Выходи из печи: попарит тебе стары косточки молодица. Слово мое крепко на выведывание дум тайн, спозание дел чужих».
- А что ж, дитятко, рубаху не скидаешь? – обратилась Майка к Марфе. Девица в одной тельной рубахе осталась, расплела свои косы.
- Зябко…
- Чай дух от жару вышибет, а ей зябко. Скидай рубаху да меж зеркал становися. – настаивала на своем ворожейка. Она уже давно полностью обнажилась и стояла нагая, едва освещаемая дрожащим светом лучины.
- Зляко мене. Мож ты якось так поглядишь?
- Якось таком черти глядять. А коль зляком тоби, то за гадание не береся. Всяко слово цену себе берет, не всяка цена слова того стоит. Коль душа супротив, то назад вертайся, не гневи банника.
Некоторое время Марфа стояла в смятении, но потом робким движением потянула за завязки рубахи. Мягкая льняная ткань послушно соскользнула с девичьего тела, обнажая белоснежные покатые плечи, пышную девичью грудь с розовыми сосками, округлые бедра. Полумрак таинственно окутывал Марфу, скрывая ее невинное обнаженное тело: Майя задула несколько свечей, оставив только несколько дрожащих лучин. Девица встала меж зеркал, а ворожейка, рассыпая соль, прошла кругом, затем одним движением переразала петуху горло и горячей кровью меж грудей написала крест
- Ну, вот и добре, - устало вздохнула женщина и присела на лавку. – Скоро пополночь. Смотри по зеркалам. Банник прийдеть на тебя соглядать. Старик он худощавый, кожа да кости, но силушки в нем не меряно. Как увидишь морду в зеркале, начни хлестать веником березовым, пока пощады не попросит. А коль пощады попросит, тогда и вопросами своими его пытай.
- Ой, мамочки… - встрепенулась Марфа, увидев в зеркале огромную морду животинную с желтыми глазами, носом свинячим да волосами чисто масляною паклею. Испужалася девица, да с испугу веник-то и выронила. А банник уж и ручки к ней протягивает, с собой завести хочет. Ворожейка подскочила, да начала хлестать чудище косматое веником банным, только листочки во все стороны летят. Марфа отошла, да тоже принялась отхаживать банника веником.
- Эх, хороши молодицы! Давненько не парились мои косточки, веничек по спинке не хаживал! Эх, добре… - шипел банник, подставляя свою спину под разъяренные удары. А голос у него был тихий, противный, якось вода на углях шипит да булькает. Уж в пот гадальниц бросает, а банник, бес старый, все никак пощады не просит.
- Смилуйтесь, красавицы, - наконец-то взмолился банный дядька. – Не снесу свои кости до печки. Умаяли старика. На все вопросы Ваши отвечу…
- Скажи, - тяжело дыша спросила Марфа, - отчего Ванюша сватов не засылает? Обещал ведь по осени…
- И рад бы Ванюша сватов-то заслать, да с батюшкой все не сговорятся. Красотою вышла ты ангельской, да сия красота поперек любви твоей становится. Высоко поднимешься, птичка моя, да недолго летать будешь. Меж Иванами голубкой пролетишь, да по любви смерть свою примешь, - запечалилася девица от сих слов, осерчала. Веник березовый схватила да принялась дядьку банного хлестать пуще прежнего.
- Врешь, банник. Ох, врешь… Не будет батюшка меня в девках держать, сам Ванюше меня обещал…
- Не гневись, девица, пожалей старика, красная. На водице сама посмотри, - сказал банный дядька, да исчез в зеркале, оставляя лишь мутные разводы воды. Глядит: капельки в ручейки собираются, по зеркалу размываются…
И чудится картина дивная. Будто стоит Марфа в белом наряде посреди темного лесу. Вокруг людвы полно: и баре, и гости заморские, да ни души среди них родненькой. Мамки да няньки под беленькие ручки к царю ее ведут. Тикось в небо взглянула, а там голубка сизокрылая в клеткее крылами бьется, о стрелы вострые в кровь изранилась. Марфа дврцу для голубушки открывает, выпустить ее желает, да только пес чернючий аки ночь безлунная зубами скалится, жаром дышит…
Зляко девице от сего видения стало, вскрикнула она, очи руками закрывая, и, потерявши сознание, рухнула, разбив зеркала…
4. Сморчок
По особливому приказу царя всея Руси Иоанна Васильевича в слободе Александрийской проходили смотрины новой царской невесты. Со всех концов и весей русской земли собралось не много и не мало, а целых две тысячи с лишком красавиц. Свез и Василий Собакин свою дочь да оставил на попечение в доме Скуратовых. Марфа до сего времени терема женского не покидала, со двора отцовского не хаживала, посему жизнь в шумливой Александрийской слободе была ей в диковинку и дюже любознательна. Из оконца рассматривала она резные да расписные башенки царского двора, золоченые купола Покровского собора и к самому небу поднимающийся крест Троицкой церкви.
- Очи так свои проглядишь, - в горницу вошла хозяйская дочь Мария, невысокая пышная женщина. – Того гляди, заскучаешь от нечего делать-то. Сегодня гости к нам пожалуют, сам царь буде. Батюшка велит тебе на празднике быть да мед хмельной подавать. Я волосья твои в косы заплету, глаза углем очерчу, нанесу румяна… А завтра с тобой на боярский досмотр пойдем, - Мария распустила тугие косы названной сестрице и принялась расчесывать гребешком, да незаметно волосок и выдернула, в карман себе положила.
- А ты тож невестою будешь?
- Да я ж с Годуновым венчана, на сносях уже - вздохнула Мария. – оплошал батюшка, поторопился… Дак бы я была царицею.
- Девиц столько свезли со всей Руси… а ты хочешь быть царицею? Тоби царь-то люб? – наивно спросила Марфа.
- Царь-то? Ох, и дуреха ж ты еще… - рассмеялась дочь Скуратова, -неказист он, стар уже аки сморчок сушенный, тико место престольное и любо в нем. Пора тебе винную чашу царю-батюшке подать. Напиток сей особливый, со стран заморских привезенный. Никому, окромя царя вина не наливай. Поняла? Ну, ступай, чего застыла?
Марфа, прижавшись к кувшину, боязливо мялась на входе, шагу ступить от страха не могла. Насилу Мария ее втолкнула, да дверь за спиною захлопнула. По над стенкой пробирается Марфа. А в горнице пир горой развернулся: на деревянном столе и птица, и дичь поджаренная, яства заморские, сладости восточные. Гусляры играли залихвасткую плясовую, и девицы красные и молодцы удалые кровь плясками гоняли.
- Стой, красавица! Запалился я, дай-ка меду хлебнуть… - щербатый танцор, обняв Марфу за талию, выхватил кувшин с царским вином и сделал несколько больших глотков.
- Ой… - только и успела вымолвить Марфа, да кувшин свой отобрать.
– Благодарствую, родненькая. Добренько питье у тебя. А куда ж ты такая красивая идешь? Не уж-то мимо стола нашего лебедушкой плывешь?- мужчина всем своим грузным весом прижал испуганную Марфу к стене, дышал на нее перегаром хмельным и пытался поцеловать. – Не боись, девица. Ась впервой? Все Ваську Грязного знают аки ласкового и нежного полюбовника…
- Не серчайте, барин, - широко распахнув по-детски испуганные глаза, молвила Марфа. – Отпустите меня. Царю-батюшке питье я несу. Осердчает ведь…
Воспользовавшись заминкой, скользнула Марфа былиночкой меж рук Грязного и чуть ли не бегом во главу стола побежала, где сам царь Иоанн с Григорием Скуратовым то ли дела, то ли делишки обсуждали. Поодаль Марфа остановилась, дабы отдышаться немного. Сердечко ее колотилось, словно из груди вырваться хотело. Гадко, гадко на душе-то было, будто в отхожем месте не аккуратно ступила.
- Марфа, - окликнул Малюта, - что ж ты у стенки стоишь, коль у царя чаша пуста. Не гоже царю на пиру скучати… Милостивый государь, позвольте племянница моя Вам чашу наполнит да компанию составит, а мне отлучится по делам хозяйским треба.
- Присядь голубушка на лавку да расскажи мне, откуда родом? - царь оценивающе рассматривал Марфу, пока она наливала вино в золоченую чашу, украшенную камнями самоцветными. Его взгляд был неприятным, тяжелым и будто насквозь пронизывающим, паскудно липким.
- Батюшка мой – Василий Собакин – коломенский дворянин, по десятому колену кум Григория Скуратова. Вот и родичаемся, - скромно голову опустив, нежным, тонким голосочком отвечала Марфа. Хоть и боязно на царя взглянуть, да краем глаза любопытствовала девица. Царь был статен, ростом велик да худощав дюже
- А в слободу с каким умыслом прибыла? – допытывался Иоанн, подсаживаясь ближе к девице. Царь смотрел слегка с прищуром, взор его был пронизывающе колким, будто льдинки в ясных его голубых очах покою не давали.
- Так приказ был… особливый, - Марфа, не смея шелохнуться, вся сжалась, словно воробушек в зимнюю пору, - девицам на выданье в Александрийскую слободу собраться на смотрины царские.
- Стало быть, царицей хочешь быть? – тяжело дыша, спросил царь и положил костлявую с морщенной старческой кожей руку на бедро девичье, движением ловким сарафан подбирая.
- Ой, батюшка, - тихонько и смущенно проговорила Марфа, - моя сия коленка, - а потом более уверено добавила, глядя на опешившего царя. – Рученька Ваша Светлость нечаянно на мою коленку легла. Коль слышно меня плохо, я громче говорить могу. Кормилица моя Евпатия с возрастом тоже плохо слыхивала, так она говорить громче просила, а то и на ухо кричати…
- Коль полюбовничать пришла, так зубов не заговаривай, - проскрипел царь, плотнее прижимаясь к девице, - можешь нынче стать царицею.
- Беззаконие сие, царь-батюшка…
- Азм есть царь Милостию Божию, азм и закон твой. Хочу царицею своей сделаю, хочу на кол посажу… - что есть мочи толкнула Марфа царя да выбежала вон. На ногах ватных в горницу поднялася, на подушки упала и расплакалась. Платочек свой закусила, дабы никто не услыхал горя ее, сраму великого.
5. Царские смотрины
После хмельной пирушки Иоанн проснулся ни свет ни заря. Не спится владыке всея Руси – все думы заняла девица, имени которой даже вспомнить не мог. «Эка барышня неприступная, нахалка просто. Меня отвергла да еще стариком обозвала. Можь позабавиться сегодня: к казни торговой ее привлечь. Двадцать… нет уж, пусть тридцать ударов розгами мочеными получит… Надо Скуратову сказать, пусть девицу сю накажет с пристрастием»
- Позвать мне Скуратова! Срочно! – грозно прокричал царь постельному служке, ночевавшему в соседних покоях на сундуке, да сам и перевернулся с одного бока на другой, подушки пуховые расталкивая. Однако ж мысли покоя не давали: «А девка-то добра. Ладная. Как прознают, что с простой девкой не совладал, так засмеють. Надо бы у Бартомелея зельев взяти, чтоб силу мужскую подняти да девку ту силком подмять, а потом можно и казни предати…»
- Бартомелея ко мне и живо! – уже не на шутку сердясь, крикнул Иоанн, а сам с головой закутался в одеяло. «Так девка-то родичка Скуратова, - новая мысль зародилась в лысеющей голове царя. – Может она и взапрямь честная и невинная. Эх, было в ее испуганных глазках что-то такое родное и близкое, аж прижалеть хотелось. На Настасью Захарьину похожа…» Вспомнилась царю-батюшке женка его первая, единственно горячо любимая Настасья Захарьина. Кабы не проделки супостатов, то доченька его Аннушка вровень с Марфой по возрасту была. От сих мыслей царь и вовсе запечалился. На ту беду явились перед очами царскими Гришка Скуратов да Бартомелей. Малюта был слегка помят после ночного разгула, видно было: наспех собирался. Немец же, как всегда, прибран и ухожен, будто заведомо знал о раннем визите в царские покои.
- Царь-батюшка… - поклонились приближенные.
- Пошли вон, - прорычал царь, стянув ночной колпак и оголяя бритую макушку, - оба! С глаз моих долой! На дыбу всех посажу! – грозен царь во гневе. Так главы не поднимая, пятились задом из царских покоев Скуратов и Бартомелей. - Куда пошли? Вертайтесь немедля! Яки дела государственной важности намедни намечены?
- Батюшка, так смотрины же нынче, все бояре досмотром заняты, - слащаво проговорил Малюта. – Спуститься бы надо, участие царское приняти.
- Скушно, - зевнул Иоанн, - людвы много, смрадно. Вонь намертво в стены въелась…
- Иоанн Васильевич, а шутку шутить не изволите? На невест нагих посмотреть не желаете, - улыбнулся Бартомелей, искусителем он был знатным, все тайные думы будто с лица читал. – Девицы-то перед повитухами всю одежу скидать будут…
- Так повитухи меня не впустят. Визг поднимут… Срамно буде…
- В совещательной комнате есть тайник для слухача, - немец хитрым лисом кругом вокруг царя ходил, словно дурманом окутывал. – Для подгляду слухачи глазок сделали. Коль любо, то на девок поглядеть можно. Никто про сию шутку не прознает…
Царь до женского тела был большой охотник, любы ему бесовские забавы с девицами. Однако ж страсти своей не выказывая, Иоанн придирчиво осматривал поданную слугой одежу. Лишь на мгновение на беспристрастном стареющем лике Иоанна молодецким огнем глаза заискрились, выдавая помыслы его нечистивые. Сие ни в коем образе не могло от проницательного немца ускользнуть. Приподняв бордовый полог, Бартомелей распахнул потайную дверь и учтивым жестом предложил следовать по темному коридору.
В тайной комнате на троих было тесно. Сам царь, свернувшись в три погибели, вожделенно прильнул к небольшому отверстию в стене, а Бартомелей и Малюта остались следить за потайным ходом. Сетуя на малый обзор, Иоанн не мог видеть лиц и довольствовался только срединной частью женских тел. Перед царскими очами, лаская взор округлыми бедрами и колыхающейся грудью, прошла очередная девица. Она, не в пример остальным, не прикрывала стыдливо свое лоно, а словно специально соблазняя соглядатая, демонстрировала свои места срамные: и стройные ножки, и вожделенный треугольник курчавых черных волос девичьей промежности, и упругую с гладкой и нежной кожей попку.
- Не крутись якось веретено. Вставай в корыто, водою тебя омою, - окликнула девицу грузная женщина в цветастом одеянии и окатила ее холодной водой. Иоанн от нахлынувшего жару тяжело задышал и плотнее к стене прижался, жадно наблюдая, как по воспрянувшей девичьей груди стекали холодные струйки воды, задерживаясь на острых розовых сосках и каплями падая вниз. Издав приглушенный стон вожделения, облизывал в миг пересохшие губы. Пока остальные гадальницы на воду смотрели, отливали воском и сквозь свечи церковные осматривали девицу, дабы не было на ней порчи и изъяну, баба в цветастом сарафане сильными толстыми пальцами сжала девичью грудь и, осмотрев набухшие забагровевшие соски, одобрительно произнесла:
- Дойна будешь… И не пищи! – Иоанн даже не услышал подавленного болезненного девичьего вскрика: гулко пульсирующая кровь туманила сознание. А тем временем повитуха замеряла талию и бедра, затем, шлепая по внутренней стороне бедер, заставила девицу широко раздвинуть ноги и, словно осинку, нагнула ее в пол, обнажая напухшие срамные губы. Возбуждение Иоанна достигло своего пика, и с протяжным выдохом, несколько раз вздрогнув, он спустил семя на полы кафтана. Обессиленный царь отпрянул от стены и, восстановив дыхание, вышел в коридор.
- Хороша девица. На празднике Мары моею молодицей пущай буде, - сурово произнес Иоанн своим спутникам и невзначай добавил, - и племянница твоя, Скуратов, пусть перед моими очами явиться.
6. Василий Грязной
Опосля боярского досмотра семейство Скуратовых и съежившаяся Марфа возвращались в имение затемно. Над слободой сгущался туман. Холодало. Карета нервно подпрыгивала на брусчатке и комьями застывшей грязи, скрипом нарушая воцарившееся молчание. День был тяжелым во всех смыслах, и нынче хотелось покоя.
- Тпррру, - резко остановил лошадей возничий, - чего осередь дороги стоишь? Чай жить надоело? Зашибу ведь… - ответа не последовало. Возничий, силясь рассмотреть в густом тумане неясную фигуру, привстал и намотал вожжи на одну руку. Запряженные лошади нервно переступали с ноги на ногу, выпуская клубы пара.
- Прошка, каналья ты эдакий, чего стоим? – гаркнул раздраженно Скуратов. – Аль плетей тебе захотелось?
- Едем, барин, едем… - поторопился ответить возничий и поднял кнут, чтобы хлестнуть лошадей, но тут совсем рядом раздался голос:
- А, Скуратов! Пахабник старый! Ты-то мне и нужон…
- За слова в ответе будешь? – пораженный наглостью неизвестного, Скуратов высунул голову в окно кареты.
- В ответе… - полоумным смешком подавился неизвестный и цепко схватился за рыжую козлиную бороду Малюты, - Мы все в ответе перед Богом будем…
- Ах ты ж… - в сердцах чертыхнулся Скуратов, пытаясь высвободиться от цепких рук обидчика. – Да я тебе…
- Ага, хватку, Гришка, теряешь? – с характерным присвистом засмеялся неизвестный из темноты. – Стареешь…
- Грязной, ты ль что ли? – всматриваясь в ночную тьму, неуверенно пробормотал Малюта.
- А кто ж… - перед Скуратовым появилась худощавая фигура Василия Грязного, верного соратника по опричнине. При слабом свете луны он выглядел более, чем устрашающе: небритый, бледный с черными кругами под глазами. – Пусти в карету, потолковать треба.
- Ты пьян?..
- С утра ни капли! – мотнул головой Грязной, ловко забираясь в теплую карету, однако ж пахло от него дурно. Усаживаясь на мехом оббитые лавки, он суетился, извинялся, пока взглядом не встретился с Марфой. Обомлел. Словно застыл, увидев ее:
- Душа моя, голубушка… - чуть слышно прошептал Василий. – Яка ж ты красивая, очей отвести мочи нет. Яки ж ангелы небесные тебя на землю мне послали. Рученьку беленькую целовати позволите…
- В своем ли ты уме, Грязной! – прервал сумбурную речь Скуратов. – Ополоумел что ли?
- Григорий Лукьянович! Свет мой, - шальной Василий попытался на колени встать, да только ноги всем оттоптал, - свету белого мне не видывать, коль слово я неправды скажу. Как увидел сию девицу я, так нет ни душе, ни уму-разуму покою. Печаль-тоска в сердце поселилася. И лишь одна мне отрада, девицу сию лицезреть. Не говори, ничего не говори, Малюта. Любовь сия мне как Христа явление. Жить без нее не могу. Отдай девку за меня, благослови союз наш…
- Эх, брат… совсем хмель тебе голову затуманил. Давай-ка лучше проспись до утра, а там и погутарим. Вот уже и к дому твоему подъехали. Прошка, тормози! Помоги барину до дому дойти.
Скуратов силою пытался вытолкнуть то ли хмельного, то ли ополоумевшего опричника. Тощий Василий Грязной костлявыми грязными пальцами пытался ухватиться за лавку, но под натиском грузного Скуратова терял свои позиции и вывалился из кареты. Он был беспомощен в своей любви. Такая тоска бездонная в его глазах поселилася, аж сердце невольно щемило.
- Не гони, Гришка, не гони… Житья мне нет без девице сей… Люблю я ее, люблю, - Грязной попытался встать, но ноги его подкашивались. – Я чином все… сватов зашлю… Возьми, душа моя, подарок сей…
Василий, роясь в складках своей грязной шубейки, достал небольшое зеркальце и протянул его Скуратову. Малюта брезгливо глянул на подарок, да хотел было уже наотмашь ударить по протянутой руке. Но Мария, дюже до злата охотливая, его опередила, зеркальце схватила.
- Прошка! Пополночь уже! Домой когда доедем? – весело смеясь, прокричала Скуратовская дочка. – Чисто золото оправа-то у зеркальца. На память Марфе пусть останется, пусть помнить, что была она простой девицей, а станет скоро уж царицей…
7. Зеркальце
Марфа наконец-то осталась одна. Готовилась ко сну, да думы покою не давали. Тяжко сердечку дышати, словно чует оно горести бедовые, да где схорониться не ведает.
- Домой бы воротиться, к матушке да к батюшке на житье беспечальное, - грустно проговорила Марфа, прячась под одеяло. Девица взяла зеркальце Грязного да присмотрелась, аки в сказке ему молвила. - Здравствуй, друг мой непрошенный. Заплуталась я по жизни, замаялась. Ни любви не желаю, ни злата. Ты скажи мне, ясное, какие бесы чистыми тропками лесов коломенских меня в болота александрийские завели? Молчишь? Вот и Ванюша молчал, батюшка слова не молвил, и я молчу, а в душе моей грязно, муторно…
- Луна силу недюжую на себя береть, - послышалось из зеркальца булькающее шипение, а следом вместо отражения Марфы и голова банного дядьки явилась. Испужалась Марфа, но зеркальце из рук не выпустила, только сжала его сильнее. – Крепчает. Видишь, якись светом кровавым землю поливает? Чуешь, смертью смрадно воняет? Из самых недр земных Мара подымается, цепями скрыпя. Кровь холерная кипит ее огнем, жаром пышет дыхание… Зляко тоби, голубка моя? Слышишь, как земля стонет от Марьиной поступи. Ни убежать от Мары, ни скрыться, - банный дядька слово молвил, да из виду скрылся, будто и не было вовсе.
- Не стражусь я смерти. Пуще смерти страшны сердца червивые людей, - произнесла Марфа. От слов банника на душе совсем скверно стало. Чудилось, будто не просто ветер за окном разгулялось, а целое полчище нечисти завывало, предвкушая великое празднество. – Еще и собаки завыли, неужто и впрямь беду чуют…
Холодный ветер сильным порывом распахнул ставенки и всыпал в горницу тут же растаявшие снежинки. Марфа нехотя встала с постели, чтобы плотнее закрыть скрипящие дверцы. Выглянула в окно. На улице перед самым домом Скуратова сидел черный пес, протяжно подвывая последней вьюге. Через мгновение на крыльце появился и сам хозяин, уводя животное с собой. Не придавая значения увиденному, Марфа на засов закрыла ставни и легла спать.
- Поднесла ли царю девка твоя зелье любовное? – возле псарни Бартомелей испрашивал отчет у своего подопечного. – Не шибко он влюблен поутру-то был.
- Поднесла, сам следил как вино наливала…
- А потом?
- Потом всю ночь ревела, можь полюбовничали…
- Так полюбовничали или можь? – строго спросил Бартомелей.
- По… полюбовничали, - пролепетал Малюта, отводя взгляд. Невольно вспомнилось ему странное поведение Васьки Грязного да сомнения закрались в истинности своих слов, но признаваться могущественному немцу было страшно. Сий в порошок сотрет и не заметит.
- Не контрольно твое дело, - брезгливо отвернулся Бартомелей, - девке посадим беса, он-то царя и одурманит.
8. Пир
В отдалении от слободы Александрийской, за несколько верст в лесах да болотах затевался пир царский во требу покровительницы Мары. Место сие не зазря от глаз людских смрадом болотным, туманами да мрачною кроной вековых дубов да елей скрывается: костьми звериными и человечьими поляна сия усеяна. Посередь шатер стоит, глухо крытый шкурами, рядом – пепелище, а столы с яствами стоят кругом.
Когда присмеркалось маленько, к условленному месту стали собираться званые гости. Гостей встречали, босиком переминаясь на холодной земле, юноши и девушки в тонких, светящихся тельных рубахах и провожали к столу. Они же подавали хмельной мед и вино. Гостей немного было, ровно сорок по счету. Однако ж на пирушке шумно было, смеялись и весело гутарили.
- Бартомелей! – развязно прокричал царь, обнимая молодицу со смотрин царских, - а где ж твои фокусы? Не порали смерти кого-нибудь предати? Забавы душа требует
- Луна еще не взошла, царь-батюшка, - вставая с лавки, ответил немец. Он в отличие от других гостей практически не пил. – Коль любо тоби будет, расскажу я сказку.
- А … рассказывай… – махнул рукой царь, пытаясь поцеловать свою ночную спутницу. Девица в коротком полушубке повертелась для виду, да щечку вровень царской сласти подставила, - коль проку от тебя ни в штанах, ни в усах нема.
Колкость Иоанна гости поддержали дружным раскатистым смехом. За чрезмерную гордость и высокомерное отношение ко всему русскому немца недолюбливали при дворе, но шибко за чародейство боялись. Бартомелей был скрытен и зело в памяти обиду держал. Однако ж ныне колдун был сосредоточен и внимания на шутки не обращал, лишь кротким жестом поднятой руки он попросил тишины. На мгновение в лесу воцарилось молчание. Невольно слышно стало, как потрескивают сучья в кострах, скрипят старые деревья и таинственно шепчется молодой весенний ветер. Опершись на жертвенный камень и доставая курительную трубку, начал свой рассказ Бартомелей.
- Сия история не сказка вовсе и не быль. Ни слова правды в сей повести нет, ни капли вымысла. А дело было так… Во времена стародавние, когда волею Творца тико зарождался слабовольный род людской, поживала девица, собою прекрасная словно ранняя зорька. Перед Богом чиста да невинна была. Ай, дай-ка девиц я наших посмотрю дабы Вам наглядно было… Можь простая служка красотою сразит нас? Аль царица праздника шутовского? – немец сначала грубо схватил, проходившую мимо девицу с вином хмельным на ведовьих грибах стояном, но оттолкнув ее, подошел к царскому столу. За точеный подбородок приподнял голову молодицы и пристально в глаза ей посмотрел, думы тайные читая. Резко развернувшись на каблуке, Бартомелей захлопал в ладоши. – Марфа, Марфа Васильевна лишь сможет красотою с девицею сей сравниться. Прошу прелестница к алтарю.
Собакина во время праздника скромно поодаль держалась, внимания особого к себе не привлекала. Под любопытствующими взорами гостей и вовсе смутилась. Подталкиваемая Скуратовым, девица робко вышла на середину поляны. В отблесках жертвенного огня и далекого мерцания звезд, испуганная, она была необыкновенно красива.
- Ась, позовем мы светляков ночных, дабы всю красоту небесную нам показати, - Бартомелей из кисета достал дурманещей пыли и дыханием своим серебром осыпал Марфу. Чудо-чудное, диво-дивное твориться, засветилась девица светом лунным. От красоты сей заохали да заахали гости: на чудеса Бартомелей был мастер славный. А немец тем временем осторожно платок да тулупчик с Марфы снимает. Девица в его руках покорная, будто очарованная, сквозь темень непроглядную глядит да улыбается блаженно. – Да вот красоте сей неземной сама Лилит позавидовала. А глаза у дочери Сатаны заведущие, руки-то загребущие. Решила порчу на красавицу она накласти, стала по ночам приходити да на ухо шептати:
Созываю я, призываю я все силы темные, некрещенные
Со сторонки заходной, из лесу дремучего да болота тягучего.
Эй, вы бесы ночные, бесы дневные! С именами да безымянные!
Те, что гложут и грызут, спать спокойно не дают.
Собирайтесь нынче, собирайтесь! Сю девицу к себе сбирайте,
Схороните ее от глазу людского, не видать ей во веки живого.
Пусть так все исполнится, да бесовской душою скрепится…
Бартомелей чудным голосом распевал древнее заклинание Лилит на призвание бесов. Затрещали сучьи, из-за деревьев тени страшные повылазили, скопом вокруг него да Марфы собрались. Воют да завывают, лапища к девице протягивают. Жутко гостям от видения сего да глаз отвесть невозможно, десятку робкого да сердцу слабого дар речи и потеряли, сединой их бороды покрылися. Колдун же, пристально всматриваясь в нежить, бесенка одного из толпы выхватил и к Марфе в волосы посадил. В тот же час девица замертво рухнула, светляки вокруг нее погасли. Слово выронить страшно было.
Взошла луна, озаряя бездыханное, мертвецки бледное тело Марфы. Немец над ней склонился, да слушает аки бесенок с душой девичьей борется, сердце ее подгрызает, свою кровь запускает. Как только место свое бес займет, так станет Марфа только ему, колдуну, послушная: все что не скажет, все выполнит.
- Спужались гости славные? Сгубила Лилит девицу махом одним, да в нашей присказке заснула красавица сном долгим. Не страшна сия магия. Лишь только страстию ото сна сего опрянуть можно. Царь-батюшка поцелуем красавицу будить не изволите? – с лукавой улыбкой обратился Бартомелей к Иоанну. Царь сказку сю слушал аки младенец, любопытно зело да любознательно. Оттолкнул Иоанн молодицу от себя да, с пьяну шатаясь, подошел к Марфе. Смеясь, на белые груди ее упал, силясь в губы поцеловать. Белый сарафан, васильками расшитый, задрал…
9. Треба Мары
Сквозь сплетенные кроны деревьев лунный свет полосками ложился на землю. Очарованный бесом Иоанн с безграничной любовью рассматривал бездыханное тело Марфы. Чудится царю, будто на алтаре и не Марфа лежит вовсе, а постаревшая ворожейка Майка. Молодецкий румянец сошел, морщинами лик обезобразился, побелели черные косы. Иоанн глаза закрыл, головой мотая.
- И чего с пьяну не привидеться-то, - озадачено пробормотал он. Но тут Марфа жадно схватила свежий морозный воздух, закашлялась. Ожила.
- Здравствуйте, царь-батюшка, - ласково молвила Собакина, руки царские у груди своей сжимая.
- Душа моя, девица, - влюбленным голубком ворковал Иоанн, - Марфа Васильевна, позвольте Вам опорою стать да к месту Вашему проводить.
Словно былинку поднял могущественный царь Марфу Собакину и бережно на руках ко столу понес, с особым почтением рядом со Скуратовым саживал да испрашивал у Малюты, когда сватов удобнее к царице будущей заслать…
- Ой, вы гости дорогие, - не унимался довольный Бартомелей, - собрала нас нынче в укромном месте Мара Великая. В час полуночный на землю спустилася прекрасная и ужасная богиня, кровавую жатву собирая. Зажигаем костер мы жертвенный, да кто пойдет на алтарь, дабы жизнь свою отдать. Может быть ты Шуйский? Или ты Малюта? Не стражитесь псы верные, царя пуще глаз своих берегите от супостатов окаянных. Кровавая треба буде нынче Маре, - немец сдернул с шатра шкуры звериные, а в шатре в кандалах мужики в одних портках сидят.
Бартомелей велел одного из заключенных поставить на жертвенный алтарь и начал рассказывать его преступления перед Богом и царем:
- Перед Вами гости званные князь Новогородский, отступник от веры православной. С Ливонским королем спутался, Новогород ему предати обещал. Казнить его али миловать?
- Казнить, казнить, казнить… - кричали одурманенные бояре, и под общее улюлюканье красивого статного мужчину предавали жестокой смерти: рвали пальцы, кусками срезали с живого тела мясо, сыпали соль на раны, а затем предавали священному огню Мары. Пышит жаром огонь жертвенный, языки свои к небу вздымая. Вонь паленная смрадом идет, всякий зверь мимо сей вони проходит, нос воротит.
- А сий, - продолжал вдохновенно Бартомелей, - потеряв стыд и срам, в казну царскую забрался. Златом хотел поживится государственным. Казнить его?
- Казнить, казнить, казнить… - эхом разносилось по лесу. В самое горло воришке жидкое золото вливают и в огонь бросают, на требу Маре. В пламени священном сама богиня миру явилася, до крови жадная, до мук охотливая… Пьет кровинушку из супостатов словно вино сладкое, да душой крещеной принюхивает. Слышно яки косточки людские на зубах вострых трещат. Словно дивная песня для ушей Мары стенания плакальниц, вопли да проклятия предсмертные. Быстро клетка с преступниками пустеет: жены неверные, супостаты, богохульники да отступники уж без суда и следствия на казнь отправлялись Маре ненасытной.
Вдруг из темного лесу на поляну голубка сизокрылая вырвалась да на шатровые колья села. Осмотрела заключенный да к Ванюше на пальчик села, будто к родимому прижалась. Сквозь колья вострые крылами бьется, во внутрь просится.
- Прогоните голубку, - властно прокричала Марфа, - гоните, гоните. Аль не видите, преступнику пособничает она
- Марфа Васильевна, - с хрипом проговорил парубок. – За голубку печешься? А чай меня не узнаешь? Это ж я, Ванюша твой. Чай струпья мои отвращение тебе делают? С измальства отцы нашей свадьбе уговорились, да батюшка твой слова не держал. Думал я силою в слободу Александрийскую везут тебя, да гляжу своей волею с царем полюбовничаешь…
- Аж, ты волчонок псковский, - крюком железным подцепил Бартомелей бывшего жениха Марфы да подтянул к выходу, - слова тебе не давали. Душонку твою Мара слащаво выцедит, мукам особливым предаст. Гляди, уж и руки свои к тебе протягивает
Голубка на немца накинулась, крылами очи ему закрывает, крылами бьет, когтями царапает. Увернутся ему мочи нет…
- Царь-батюшка, - Марфа в ноги царю кинулась, - Надёжа Царь Государь! Не вели казнить, вели слово молвить! Челом бью в твои ноженьки…
- Чай за друга любезного просишь, - милостиво молвил Иоанн, за бороду держатися да раздумывая.
- Голубку отгоните, - слезно умоляла Собакина, но царь ее словно не слышал, в думы свои погруженный.
- Не гоже, душа моя, требу Мары нарушати. Коль ненасытная Мара из-под земли подымется, реки крови на Руси прольются, смертию тяжкой все мы погребены будем. Люба ты мне зело, да не могу я просьбу твою выполнить. Ибо азм Государь милостию Божию о народе своем попервой печься должен. Можь кто за супостата жизнь свою Маре самовольно отдаст? Тогда вину его на суде наша воля пересмотреть.
В тот же миг голубка сизокрылая на крыло поднялась, меж двух Иванов в последний раз пролетая, крылами взмахнула да в огонь и бросилась. Пламя жертвенное силою вспыхнуло да угасло…
* * *
Языки злые шептали, что третьего дня на пепелище после пира царского видали ворожейку Майку. Рыдала она, кровинушку родную созывая. На пёрышке от крыла сизокрылого Марфу Собакину оплакивала. Знать умом тронулась, а потом и вовсе без вести пропала.
А Марфа… Марфа Васильевна после сей ночи была объявлена царской женой, да вот беда занемогла девица, зачахла. Девятого дня после венчания свою душу Богу и отдала. Иоанн допрос чинил с пристрастием, мабудь яду завистники в еду сыпали али порчу смертельную навели. Да притча во языцех сохранилась будто не Марфу, а ворожейку Майку в сем гробу схоронили.