посвящается моей маме
Дверь с тихим скрипом открывается и из комнаты в коридор падает узкая полоска серебристого лунного и обманчивого света. Девушка заслоняет собой этот свет и, приоткрыв дверь еще всего на два дюйма, проскальзывает внутрь. Дверь закрывается. И коридор погружается во тьму пустой ночи.
В комнате холодно. Выбитые стекла, неумело заклеенные клеенкой, вряд ли способны поддерживать здесь хоть какое-то тепло.
Камин уже давно не горит. Его практически нечем растопить. И последние несколько книжек горкой лежат возле, ожидая своего последнего часа. Со старинных выцветших обложек золотыми вензелями глядят мрачно и обиженно названия забытых рукописей древнего классицизма и романтизма.
Девушка стоит посредине комнаты и полузакрыв глаза пытается разглядеть находящееся здесь.
Стол, на нем лежит пачка бумаги. Лунный свет падает на нее и хорошо видно, что бумага – прогнившая и пожелтевшая, а чернила бледные, три раза уже разбавленные водой и надпись еле видна.
Рядом стул, на спинке его висит тряпка, что давным-давно наверняка была белоснежной морской рубашкой, а теперь лишь рваное, грязное нечто с большими темными и засохшими пятнами. Можно подумать про кровь. Но девушка решает, что это разлитые чернила и смотрит дальше.
Шкаф, у него нет дверец, да и в самом шкафу практически ничего нет. Вместо одежды лишь узкий кожаный пояс, с закрепленным на нем клинком. И дорожная сумка.
На окне лежит половина буханки хлеба и стоит стакан, наполовину наполненный водой. Луна отражается в этой воде, и ее свет слепит глаза.
Больше в комнате нет ничего – все тряпье, все, на чем можно было бы мягко лечь или тепло укрыться собрано в другом месте. У противоположной стены, как можно дальше от окна, двери и света.
Небольшая кровать, с железными спинками. И на ней кто-то лежит.
Девушка знает, кто это. Знает она и то, что это последний человек на этом свете, которого стоит бояться ей. Но она не подходит ближе.
Она боится не его…
Вместо этого она подходит к окну, и ее тонкие пальцы трогают хлеб. Он черствый и совсем сухой. Вода в стакане пахнет плесенью.
И тишина опускается на без того опущенные плечи девушки. И давит. Все сильнее и сильнее. Черствый хлеб и вода, которую вряд ли можно пить. Холодный камин. И тишина.
Ответ очевиден. Слишком очевиден, чтобы ломать над ним голову.
Слишком очевиден, чтобы быть произнесенным вслух.
Тишина звенит у нее в голове, словно молотком болью ударяя изнутри по барабанным перепонкам. И она не слышит даже потока воздуха. Даже стука собственного сердца. Даже стучащей по окну иссохшей ветки клена. Будто она оглохла.
Проходит несколько секунд, прежде чем она понимает, почему ничего не слышит. Ее ладони крепко прижаты к голове. Она пыталась убежать от тишины. И не нашла ничего лучшего, чем закрыть свои уши.
Она опускает руки и порывисто душит. Дыхание сбито. И по щекам быстро-быстро соскальзывают слезы.
Она слышит, как они падают на пол. Слышит, как в подвале шуршат мыши. И где-то в доме завывает ветер. Она слышит это все в десять раз громче, чем обычно. Потому что сейчас – она это слух.
И все, что она желала бы услышать, это хоть какой-то шум, шорох, дыхание со стороны заваленной тряпьем кровати.
Но этот угол комнаты бьет ее тишиной. И сбивает с ног. На колени.
Поздно. Опоздала.
Как вода с опущенных рук, сбежало от нее ее счастье. Она сама его отпустила. Не поверив в него. Не открывшись ему.
Прогнав его. Единственного человека.
Она видит на полу рядом с собой его фляжку. Пробка скручена и от рома в ней лишь запах – и тот совсем уже почти испарился, оставив лишь горький осадок на стенке.
И где-то на небе тяжелые тучи медленно подползая к луне закрывают ее беспросветно. И свет меркнет и в комнату падает лишь кромешная тьма. К тишине. К убивающей и съедающей изнутри тишине, такая же мертвая тьма.
Девушка встает на ноги и снова подходит к окну. Она ждет, когда тучи оставят в покое луну и отпустят ее из своего плена. Ей нужен свет.
Ей нужно хоть что-нибудь.
И тучи отступают. И снова бледный серебристый свет заглядывает в окно и падает на пол, на стол и даже дотягивается тонкой полоской до кровати.
И девушка идет вперед.
И каждый шаг – словно миллион шагов на высоте птичьего полета на тонкой проволоке, балансируя между жизнью и нет.
И каждый вздох – словно раскаленное олово, вдыхаемое, заливаемое в глотку, мешает дышать.
И каждый взгляд – словно выкалывает глаза тонкой и остро заточенной спицей для вязания. Причудливо вышивает прямо на глазах узор боли.
И девушка идет вперед.
И тихо считает оставшиеся до кровати шаги – миллион десять, девятьсот пять, семнадцать.
Считать больше не о чем. До кровати расстояние лишь с ладонь шириной.
На кровати горой лежат старые смятые вещи. В этой бесформенной куче взгляд девушки натыкается на что-то знакомое – черный плащ, едва угадывается в разодранном куске черной кожи. И черная рубашка с манжетными рукавами, распахнутая на груди
и что-то еще… нечто… под завалом из всего этого.
Нечто не шевелится и не дышит. Оно ледяное, как дождь среди зимы. И этот холод почти осязаемо видим, и поднимается вверх, словно улетает в небо душа.
Девушка откидывает в сторону все, что мешает ей видеть это нечто.
И словно решая прийти на помощь, луна наклоняется ниже и старается, как можно глубже заглянуть, заползти в окно, чтобы как можно лучше осветить кровать и увидеть самой, сгорая от любопытства все это…
И нечто…
Что должно было быть… было… когда-то…
Пока девушка его не отпустила. Не прогнала. Не убила. Вот этими самыми руками.
И она опускает руку на его шею и вдруг…
Тишину разрывает стук. Как гром. Словно падает земля на луну.
Стук сердца. И шея теплеет под ее горячими пальцами и глаза вдруг открываются и губы слабо шепчут
- Эмма…