На фото Стационар Академии наук РК на Большом Алматинском озере. Фото А.Лухтанова
Хижина под облаками.
Игорь Александрович Долгушин давно приглашал меня сотрудничать, но я был верен М.Д.Звереву и каждый раз вынужден был отказываться, хотя предложения были самые заманчивые. Например, съездить в Аксу-Джебаглы. Но что поделаешь, у меня в году был всего один месяц отпуска! Все же в 1964 году я не удержался и решил присоединиться к экспедиции на Алма-Атинское озеро в горах Заилийского Ала-Тау, которую проводила лаборатория орнитологии Академии наук Казахстана. Возможно, сказалась моя юношеская привязанность к горам Тянь-Шаня, а может быть, захотелось как-то разнообразить свой маршрут, ведь не вечно же ездить в Карачингиль и Бартагой! К тому же предстояла работа по изучению интереснейших птиц высокогорий. Как-то так получилось, что к этому времени наименее изученными птицами в Казахстане оказались обитатели заоблачных горных высот. В это трудно поверить, ведь горы Тянь-Шаня находятся рядом с Алма-Атой, в каких-нибудь 30-40 километрах от города. Но, тем не менее, это было так.
Ранним утром 19 мая мы, как и договорились, встретились с Игорем Александровичем на автобусной остановке. На худых плечах его маленький рюкзачок, куртка, висящая мешком. Без приключений добрались до первой ГЭС, дальше предстояло идти пешком.
- Глядите, синяя птица! - махнул рукой в сторону беснующейся речки Долгушин. - Выше, куда мы идем, их нет, а здесь живут. Вон она полетела, издалека кажется почти черной!
Я разглядел крупную птицу, похожую на дрозда.
- Та, о которой писал Зверев?
Образ синей птицы врезался в память от рассказов Максима Дмитриевича.
- Она самая, - усмехнулся старый ученый. - Зверев постарался ее расписать...
- А что, не совсем верно? - в усмешке орнитолога я услышал нотку неуважения к писателю.
- Да нет, можно сказать, все правильно.
Долгушин посмотрел на меня, улыбаясь:
- Но, как бы вам сказать, Зверев все преподносит не так, как хотелось бы нам, ученым.
Некоторое время мы шли молча. Я ждал, что скажет дальше Игорь Александрович.
- А может, он и прав, ведь он писатель, так сказать, поэт. Все видит со своей колокольни. Идеализирует, приукрашает, добавляет от себя, фантазирует.
- Наверное, он пишет так, чтобы было интересней читателю. В этом и отличие писателя от ученого.
- Пожалуй, вы правы. Но он ведь и ученый...
Игорь Александрович решил сменить тему разговора, тем более что долина кончилась, и мы начали подъем по серпантинам тропинки, вьющейся среди огромных валунов и елей. Слева, вырываясь из страшного ущелья, гремела бурная Кумбелька. перепархивая в ветвях, тоненько попискивали синицы-московки и пеночки.
- Обратите внимание, - заметил мой спутник, - в нижней части гор птиц было сравнительно мало. А вот сейчас с подъемом количество их будет резко возрастать. Да и птицы какие: одна другой редкостней!
Подтверждая его слова, с макушки высокой ели раздалась удивительно звонкая птичья трель.
- Крапивничек! - в голосе старого ученого я уловил особую теплоту. - Сам кроха, а поет громче всех.
Воздух становился все холоднее. Заснеженные хребты стояли совсем рядом.
- Красота-то какая!
Остановившись, чтобы перевести дыхание, Долгушин все дальше развивал тему природы.
- Наделил бог эти места такой красотой, что не только на Алма-Ату, на весь Казахстан бы хватило.
Поджарый и сухощавый, Игорь Александрович шел легко и свободно. Показывая рукой на небольшой домик, стоящий у дороги на склоне горы, заметил как бы мимоходом:
- В этой избе метеоролога несколько сезонов жил Шнитников.
- Между прочим, - продолжал мой спутник, - этот, нигде и никогда не служивший человек, в одиночку написал о птицах Казахстана больше, чем вся тогдашняя академия наук.
И это говорил человек, в то время сам возглавлявший орнитологическую науку Казахстана в составе академии наук. Шнитников был ему явный конкурент и соперник.
Мы поднялись на древний моренный вал, перегораживающий ущелье, и нашему взору открылся вид на озеро и на окружающие его горные вершины. Здесь стояла ранняя весна. Озеро, лежащее на высоте 2,5 тысяч метров над уровнем моря, еще не все освободилось ото льда, на солнцегревах цвели лишь первые подснежники: крокусы, гусиный лук, нежные примулы.
Наша экспедиция в составе 4 человек поселилась в пустующем домике на берегу озера, и потекла та жизнь, о которой я мог только мечтать. За озером открывалась величественная панорама гор, среди которых выделялись заснеженные громады пиков Советов и Озерной. Еще не так давно, в 1951 году, увлекаясь в юношестве альпинизмом, я бывал на вершине пика Советов, и воспоминания об этом отчетливо сохранились в памяти. Теперь отсюда я мог мысленно повторить весь путь, он был виден от подножья до макушки. В солнечные дни эти величественные вершины одаривали нас ослепительным сиянием вечных снегов, в дни ненастья с них спускался холодный, липкий туман.
По утрам нас будила громкая песня дрозда-дерябы. Сидя на макушке ели прямо напротив нашего дома, пестро-серая птица старательно выводила звучные флейтовые рулады. Ежась от утренней прохлады, мы бежали умываться ледяной водой из озера или ручья, наскоро завтракали, а потом расходились кто куда. Все у нас тут было своим: "наш дрозд", "наш ручей", "наша поляна". Наслушавшись за день пения птиц так, что звенело в ушах, к ужину мы потихоньку собирались у дома, а когда темнело, слушали... пение жаб.
Совсем рядом, под горами лежал огромный город; мы видели его постоянно, стоило лишь выйти на крыльцо дома. Но какая разница: там жаркое лето, здесь - прохладная весна со всеми прелестями горной погоды: туманами, снегопадами, чередующимися с ярким солнцем.
Но лучшее время в горах все же утро. Солнце подолгу не всходит из-за высокого хребта, и в глубоких ущельях стоит рассеянный полумрак.
В горах тишина совершенно особая, а утром, тем более, какая-то хрустальная, со звоном. Слышно, как сыпятся камешки из-под ног осторожно пробирающихся по гребню хребта горных козлов-теков, хотя до них несколько километров. Можно услышать, как мелодично свистят и по-куриному квохчут улары, собираясь на токовище, а где-то далеко за горой тревожно кричат сурки. Стучал по стволу ели трехпалый дятел, трескучим голосом кричала шумливая, всегда беспокойная кедровка. Прогревая горные склоны, поднималось солнце, и ельники, и арчевники начинали звенеть голосами многочисленных мелких птах.
Но бывало и совсем не так. Горы, скалы, ели - все тонуло в белом тумане. Намертво глохли и гасли звуки. Мелкий дождь моросил совсем по-осеннему, из ущелий тянуло промозглым, могильным холодом, шел нудный мелкий дождь или стучала по крыше снежная крупа. В такую погоду у нас выходной. Все сидят в домике, топят печку еловыми дровами, и каждый занят своим делом. Кто приводит в порядок свои записи, кто чинит одежду или, забравшись под меховое одеяло, читает книгу и слушает, как трещит в печке огонь.
Впрочем, погода в горах вещь самая переменчивая, в день она меняется по многу раз: только что был холод, но выглянуло солнце и стало тепло, даже жарко. И опять, только разделся, как набежала тучка, вмиг повеяло сырым, как в ноябре, холодом. Смежились реснички-лепестки крокусов, закрылись бутончики горных тюльпанов. Тучи спустились до самой земли и лохматыми клочьями проносятся мимо елей и скал. Посыпался град, крупа, а потом и снежные хлопья, и вот уже настоящая метель кружит вокруг елок. Местность вмиг стала неузнаваемой: только что зеленела трава и пели птицы, а теперь все побелело и слышно только завывание ветра.
Но вот снег даже и не кончился, а лучи солнца уже пробились сквозь пелену тумана. Метель остановилась так же быстро, как и началась. Еще ярче, словно умытые, засверкали вечными снегами горные вершины.
Спеша использовать хорошую погоду, сразу запели птицы. Первым, трепеща крыльями, поднялся в воздух и запел лесной конек. Откуда-то из-под куста арчи бойко выскочил на громадный валун франтоватый соловей-красношейка. Запели завирушки, славки и, перекрывая все голоса, засвистел крапивник. Вновь раскрылись лепестки бутонов горных цветов. Прошло несколько минут, и от снега на лугах не осталось ни следа, жаркое высокогорное солнце растопило его.
У каждого были свои излюбленные места для наблюдений, конечно, в соответствии с заданием. Родионов чаще всего уходил высоко в горы, его мечтой было найти гнездо скальной чечевицы, до сих пор неизвестное науке. Я большую часть времени проводил на так называемой "Красивой" поляне (впоследствии "Долгушинской") в широкой и очень живописной долине под скальным гребешком пика Пирамида (он же Большой Алматинский). По дну лога бежал говорливый ручей с хрустально-ледяной водой, обращенные к солнцу склоны были затянуты сплошным колючим ковром ползучих арчевников. Арчевники - это целая страна, под густым пологом дающая приют многим птицам высокогорья. В жаркий день в арчевниках пряно пахнет смолой, на гибких, но очень крепких арчевых лапах, расползшихся по земле, можно посидеть или полежать не хуже, чем на пружинном матрасе. И, конечно, тут хорошо наблюдать птиц. Может быть, самая заметная среди них - арчевый дубонос. Внешность у него видная: размером со скворца, сам желтый, а крылья и грудь черные. Но больше всего бросается в глаза толстенный клюв. Этим клювом он запросто раздавливает орешки арчи. Это едва ли не единственная его пища. Как и подобает аборигену, дубонос ведет себя степенно, с достоинством. Никакой суеты, никакой паники, держится всегда на виду. "Джи-джи", - как-то по-воробьиному, но, конечно, гораздо громче и немного вопросительно звучит его дребезжащий голос. Оторвавшись от своего неизменного занятия - щелканья орешков - дубонос выглядывает из-за веток арчи, а затем снова ныряет туда, чтобы продолжить прерванный завтрак.
Но что это за цветное пятнышко мелькает в гуще ветвей? Какая крохотная птаха и как странно она окрашена! Словами даже трудно передать палитру ее оперения: это какая-то смесь фиолетового, розового, желтого и синего цветов. Настоящая живая радуга, правда, краски неяркие, блеклые, подстать тонам альпийских маков и фиалок. Это обитательница высокогорий Гималаев и Тянь-Шаня расписная синичка.
Бойко поблескивая рубиновой бусинкой глаза, энергичные птахи беспрестанно снуют между ветвей. Но хотя голосок их звенит совсем рядом, попробуй, разгляди крохотную птичку в сине-зеленом сплетении колючей и очень густой арчи. Только на миг выскочит более смелый самчик на макушку куста, звонко прокричит тревожное предупреждение "то-пии-тсс-ци-и" и тут же скроется в спасительную зеленую тень. Так кочуют эти птички, перелетая с одного куста на другой, и только звонкий синичий писк, да покачивание ветвей выдают их присутствие.
Обилие здесь птиц поражало. Да каких птиц: сплошная высокогорная да к тому же и южная экзотика! Серпоклюв, краснокрылый стенолаз, соловей-красношейка, роскошные по окраске и размерам горные чечевицы (пять видов!), различные вьюрки, крапивник и многие другие. Уже один этот перечень не оставит равнодушным ни одного любителя или знатока птиц.
Среди каменных завалов, беспорядочного нагромождения обомшелых обломков скал-корумов часто можно было видеть стройную птичку, красного, почти малинового цвета - красноспинную горихвостку. Тревожась, птичка прыгает с камня на камень, беспрестанно качает хвостиком и как-то испуганно кричит: - тр-рр. Временами она резко взлетает и, сев в отдалении на выступающий камень, начинает энергично петь, как бы пытаясь привлечь к себе внимание.
Там же на осыпях держится и другая горихвостка - седоголовая, но чаще она живет в старом еловом лесу. Оказывается, не всегда горихвостка оправдывает свое название: у седоголовой хвост вовсе не огненно-красный, как у других, а черный. Зато голова действительно пепельно-серая с голубоватым оттенком.
Есть еще третья горная горихвостка - краснобрюхая. Она жительница самого высокогорного альпийского пояса. Разноцветным, ярким огоньком мелькает эта птичка на фоне ледников и каменных морен.
Птицы везде и всюду: на альпийских лугах, в арчевниках, в завалах камней, в кронах елей и даже в нагромождении моренных валов, подпирающих вечные льды и снега. Как-то странно и даже жутковато было слышать пронзительные крики птиц среди ледяного безмолвия и мрачных скал, казалось бы, полностью лишенных всяких признаков жизни. Но черные, с вороненым пером, желтоклювые альпийские галки не замечают никаких неудобств и весело кружатся у неприступных скал, стремительно кувыркаются в воздухе, а ледяной ветер далеко разносит их громкие гортанные крики.
Дни проходили, заполненные интересными наблюдениями. Каждый вечер Игорь Александрович задавал всем один и тот же вопрос:
- Рассказывайте, кто что видел, кого слышал.
Каждый вел записи, причем записных книжек не было. Были карточки на все виды птиц, в которых ежедневно отмечались все, даже малейшие наблюдения. Система дисциплинирующая и удобная. Игорь Александрович строго следил за ее выполнением. Он лично просматривал едва ли не все карточки и строго журил нерадивых. Впрочем, таковых не было.
После обмена мыслями по поводу виденного за день, разговор шел о чем угодно, но чаще всего он вращался вокруг птиц. Как-то Игорь Александрович рассказал:
- Был я недавно в нашем республиканском правительстве. Разговор шел о биологической науке, делал и я там сообщение о нашей работе.
Игорь Александрович сделал паузу, потом добавил:
- Спросили меня там: "Скажите, а какое практическое значение имеют птицы?" Имелись в виду дикие птицы.
Профессор замолчал, и я, прервав молчание, в нетерпении спросил:
- Ну, и что вы им ответили:
- Что ответил? Конечно, мог бы я им наплести о пользе птиц в охране лесов и о значении в охоте, да не стал я этого делать. Зачем оправдываться, вроде как орнитологи в чем-то виноваты. Сказал прямо: "Значения для хозяйства не имеют никакого, только эстетическое".
Таков был Долгушин: прямолинейно честный, не умевший, да и не хотевший кривить душой. А вопрос был задан вовсе неспроста. В то время Хрущев резко критиковал ученых, работающих в областях науки, не имеющих прикладного значения. В одном из докладов он с сарказмом воскликнул по поводу одного из орнитологов Белоруссии:
- Подумать только! Написал диссертацию "Размножение серой цапли". Кому это нужно?
Одной из самых заметных фигур в экспедиции был Эвальд Родионов (все близкие и друзья звали его Валентином). Непосвященному человеку могло показаться, что старший здесь вовсе не И.А.Долгушин, а Родионов, так уверенно давал он распоряжения и командовал хозяйством. Бывший классный портной, ставший лучшим таксидермистом Казахстана, настоящий знаток птиц, орнитолог по призванию, он был душой коллектива, и к нему как-то незримо тянулись ниточки по любым вопросам нашего существования. Все относились к этому, как к должному. Игорь Александрович помалкивал, уделом его оставался лишь сбор информации, да руководство научной частью. Когда кончались наши продовольственные запасы, Родионов шел ставить капканы на сурков, а потом приносил ободранные тушки зверьков.
Чувствуя мой осуждающий взгляд, Игорь Александрович как-то сказал:
- Нам дано такое право - убивать любую птицу или зверя, если это нужно для науки или даже только для еды. Бывало, мы убивали сотни уток на пролете. Беды от этого не случилось - у нас в Казахстане всего одна орнитологическая лаборатория.
Это неожиданное заявление звучало несколько цинично, но я-то знал, что Игорь Александрович вовсе не изверг, скорее гуманист и зря убивать не станет. Скорее, это была просто бравада.
Как-то Родионов принес пару убитых уларов: самца и самку. Мясо мы съели, а из шкурок он сделал чучела. Надо сказать, что это была большая охотничья удача, улары добываются редко, а чучел не было даже в орнитологической лаборатории. Чучела Родионов делал мастерски, но на сей раз его работу никак нельзя было назвать хорошей. Птицы выглядели не очень естественно и уж никак не были похожи на живых. Тем не менее, вот уже тридцать лет в разных книгах о птицах я вижу фотографии все той же фальшивой, да к тому же неудачно выполненной парочки. Горе-анималисты не могут удержаться от соблазна заполучить желанный фототрофей, пускай, даже путем обмана.
Родионов, вообще, любил браться за разрешение самых сложных и запутанных загадок. Выслеживая вьюрков и разыскивая гнездо скальной чечевицы, по целым дням бродил где-то под каменными кручами пика Советов или забирался на морены под самые ледники. С И.А.Долгушиным Родионова связывала настоящая мужская дружба. Несмотря на дистанцию между доктором наук и простым лаборантом, оба были умудренными жизнью людьми, оба занимались одним делом, обоих объединяла одна страсть - любовь к птицам.
Время текло незаметно и быстро. Каждый день приносил открытия, одно за другим находились гнезда птиц, но странно, несмотря на обычность, почему-то никак не могли отыскать гнездо арчевого дубоноса и расписной синички. В то же время ни у кого не было сомнений в том, что эти птицы обязательно должны были гнездиться в арче. Сам маститый ученый, вооружившись палкой, часами прочесывал целые гектары арчевников. Ему было явно тяжело, и я сопровождал его, стараясь облегчить труд. Игорь Александрович с азартом, не желая отставать от других, противился этому.
-Нет уж, молодой человек, оставьте это удовольствие мне, - говорил он, шебурша палкой в кустах.
Он раздвигал ветви, наклонялся, вставал на колени, бурча себе под нос:
- Куда же они запропастились, окаянные! Здесь же они, здесь.
В конце концов, гнездо нашлось, действительно на арче. Потом уже их было найдено много - и в арчевниках, и на елях. В случае же с расписной синичкой, как это часто бывает, помогла случайность. В тот день я отправился наблюдать уларов. Взобравшись под самые кручи неприветливых черных скал, нависших над зеленым склоном, я срезал несколько веток арчи и устроил небольшой скрадок.
Улары, раздувшиеся индюками, ходили по точку, квохтали и по куриному пели, но ни один из них ко мне так и не приблизился.
Под скалами лежал снег, клочьями ваты наползал туман, временами сыпалась колючая снежная крупа. К вечеру, устав и продрогнув от долгого и бесплодного ожидания, я встал, разминая затекшие ноги. Каково же было мое удивление, когда, вылезая, я едва не задел головой за птичье гнездо. Мохнатое, будто из шерсти, оно оказалось вплетенным в одну из веток, что я по нечаянности срубил для шалаша. А я-то, ничего не ведая, просидел рядом с ним весь день! Впрочем, его и не мудрено было не заметить: закамуфлированное зеленоватым мохом, оно было тщательно спрятано под мохнатой арчевой лапой.
В глубоком, как варежка, гнездышке, выложенном изнутри птичьим пухом, целые и невредимые лежали шесть крохотных, в крапинку, яичек. В этом я убедился, внимательно их осмотрев. Их уберегли нежные уларьи перышки, которыми было устлано дно гнезда. Самих хозяев нигде не было ни видно, ни слышно. Даже не показавшись, они, очевидно, сразу же бросили свое жилье. Конечно, я сразу догадался, чье это гнездо, а когда пришел в лагерь, все подтвердилось: расписной синички. То-то была радость, и Долгушин радовался вместе со всеми, как ребенок.
Игорь Александрович по долгу службы время от времени вынужден был спускаться в город. Как-то в его отсутствие, видя, как во время ужина все набросились на сливочное масло, Родионов негромко заметил:
- Игорю Александровичу оставьте. От нашей пищи и здорового скрутит, не то что больного.
- Я ничего не знал о болезни Долгушина и спросил:
- А что с ним?
- Язва у него, - также тихо ответил Родионов.
Зато сам Игорь Александрович никогда не жаловался и не говорил о своей болезни, а напротив, всегда шутил и был общителен. Лишь постоянная забота о том, чтобы успеть завершить труд всей жизни, написать "Птицы Казахстана" выдавало его беспокойство по поводу состояния здоровья.
Он был своим человеком в любом обществе, среди ученых и в окружении простых людей. Да и с первого взгляда его можно было принять за какого-нибудь колхозного бригадира или, например, за прораба на стройке. Он никогда не кичился своими знаниями и эрудицией.
В 65 году я опять был на короткое время в экспедиции на Большом Алма-Атинском озере. Зимой с Игорем Александровичем не переписывался и, приехав летом 66 года, сразу же пошел к нему домой.
Позвонил. Открыла измученная женщина, его жена. Меня она не узнала, спросила отчужденно и неприветливо:
- Вам кого?
- Игоря Александровича.
- Игоря Александровича? - женщина смотрела на меня как-то странно.
- Да, - произнес я, чувствуя, что что-то не в порядке.
- Игорь Александрович болен, сильно болен.
Женщина захлопнула передо мной дверь.
Долгушину оставалось жить несколько дней.
С тех пор прошло много лет. Сейчас, вспоминая и оценивая с высоты прожитого знакомство с Долгушиным, я думаю, что он был удивительно земным человеком. Пожалуй, это была главная его черта. Он не лишен был слабостей, присущих всем людям, но от большинства его отличала честность и преданность делу. Ему удалось написать лишь первую книгу "Птицы Казахстана", но его усилия по изучению птиц республики не пропали даром. Ведь остались его ученики и преемники, которые с блеском закончили труд его жизни.