На фото 1966 года Н.И.Сладков и А.Лухтанов в ущелье Тайгак в горах Чулак (южные отроги Джунгарского Ала-Тау близ правого берега реки Или)
В ущелье каменных козлов
Уже на следующий день мы едем в Тайгак - ущелье в засушливых Чулакских горах на правом берегу Или. Теперь на моей "Победе". Вместе с Николаем Ивановичем его жена Евгения Александровна - красивая, полная брюнетка. "Жена у Сладкова армянка", - шепнул мне еще при первом знакомстве Зверев. "Как армянка, на вид она русская?" - не поверив, также шепотом ответил я ему. "Как же, Николай Иванович, когда демобилизовался, уехав из Ирана, жил в Армении. Там и женился”. "Ну и бог с ним, пусть Зверев думает, что армянка, хотя он явно ошибается, - подумал я тогда, не став спорить. - Тем более что и имя русское".
Сам Максим Дмитриевич, сославшись на занятость, остался в городе, но твердо обещал присоединиться к нам на Поющей горе, куда мы должны заехать после Тайгака. "Без Тайгака я еще проживу, но от Бархана отказаться не в силах, - признался он нам. - Вы и сами ощутите на себе его чары", - добавил он несколько высокопарным стилем.
Наверное, Бархан это заслужил.
В Тайгаке я уже бывал, правда, давно. Впервые это было в майские праздники 57 года, когда я кончал институт. Стояла яркая, весенняя погода. Все цвело и пело. Помню гулкое эхо каменных коридоров, разноголосицу птичьих голосов, среди которых выделялись пронзительные свисты стрижей, стремительно снующих меж скалистых утесов. Все было для меня ново и необычно: живописные башни каменных громад, заросли экзотической эфедры по осыпистым склонам, стайки красноногих кекликов, скачущих по камням, древние рисунки козлов на скалах.
За мостом через Или начинается пустыня с сизоватой полынкой, с черепахами, сусликами и крупными степными жаворонками, которых здесь называют джурбаями.
Вокруг безлюдная равнина, но далеко на востоке все растет и растет гряда каменных гор, которые и называются Чулак (Шолак). Это самый южный отрог Джунгарского Ала-Тау. Поравнявшись с горами, машина начинает трястись на колдобинах, промоинах и щебенке. Все это следы весенних потоков, бегущих с гор навстречу Или. Издали массив Чулак кажется безжизненной серой глыбой, ощетинившейся зубьями скал, и напоминает разлегшегося в жаркой степи древнего динозавра. Лишь приблизившись, замечаешь отдельные гряды, расчленяющие горы на ущелья. Вход в каждое из них, будто распахнутый зев в жаркое чрево раскаленного камня.
Ущелье встречает нас еще большим зноем. В замкнутом крутыми склонами пространстве не чувствуется никакого дуновения ветерка, застоявшийся воздух напоминает жар разогретой духовки. Приехавшим с севера Сладковым особенно тяжело. Обмахиваясь своей деголлевской кепкой, писатель бодрится: "Ничего, обветрюсь, подсохну, лишний жирок сброшу, стану аборигеном».
Так всегда бывает в начале путешествия, позже приходит облегчение.
Мы остановились, чтобы осмотреться. Безлюдье и полная тишина. Слышался лишь посвист ветра в кустиках колючей караганы и огромных обломках скал, свалившихся с гор. Где-то в скалах закричал кеклик, ему отозвался второй.
Наше внимание привлек разноголосый, словно на базаре, птичий гомон и крики. Стая разноцветных птиц с розовыми грудками и черными крыльями облепила берег ручья и росшие по нему кусты тамариска. Розовые скворцы принимали ванны. Они трепыхались в воде, а, выбравшись на берег, отряхивались так же, как это делают собаки. Взъерошенные перья, растрепанный хохол на голове, как у распоясавшегося пьяного ухаря - такой вид имели только что принявшие ванну, и теперь обсыхающие скворцы. Вереща и вскрикивая от наслаждения и переполняющей их радости жизни, они беспрерывно галдели, а так как их были тысячи, то в воздухе стоял непрекращающийся шум и гам.
С фотоаппаратами наперевес, беспрерывно щелкая затворами, мы, крадучись, приближались к стае. Птицы озирались, тревожно взвизгивая, и вдруг с громким журчанием и шумом крыльев, напоминающим прибой, вмиг поднялись и улетели.
Ручей то появлялся, то исчезал под каменными глыбами. Едва заметная дорожка вилась вдоль него, переходя с одного берега на другой. Переезжая, на одном из нырков "Победу" перекосило, и она остановилась, зависнув одним колесом в воздухе.
- Что-то случилось? - встревожился Николай Иванович. - Почему не едем?
- Получился перегиб, - заглядывая под днище машины, отвечал я, не задумываясь.
-Перегиб? Это плохо! - ухватился Сладков. - Это мы уже проходили в 37. Лучше бы без перегибов.
- Ничего страшного, - поправился я, - перегнулась рессора. Сейчас подкопаем и поедем дальше.
Ущелье извивалось, все выше вздымались горные кручи по сторонам, пока не превратились в отвесные стены. Теперь мы ехали по каменному коридору, в котором гулко разносились все звуки, отражаясь в стометровых отвесах скальных обрывов.
Мелькая полосатыми грудками, с кудахтаньем разбегались горные куропатки, в жарком небе трепыхалась пустельга, стрижи метались, бороздя голубое пространство над головой. Когда-то едва ли не на каждой полке отвесных скал гнездились орлы, стервятники и грифы, теперь об этом напоминали лишь груды хвороста, оставшиеся от их гнезд.
Едва заметная дорожка привела нас к гигантскому валуну, размером с небольшой двухэтажный дом. Дальше пути не было, и мы остановились, приткнувшись к тростниковому займищу у ручья.
- Однако тут и кабан может быть, - заметил старый натуралист, оглядывая камышовые крепи, уходящие в глубь ущелья. - Недаром Макс рассказывал нам о барсе, еще недавно жившем в этих горах. Очень странное сочетание: горы, пустыня и вот эти тростники. Не хватает только тигров. Впрочем, и они, наверняка, жили здесь лет сто назад.
К вечеру птичьи голоса стали смолкать. Медленно спадал жар, наступали блаженные минуты прохлады.
Перед тем как наступить темноте, склоны гор начали звенеть нежной, тонко звучащей музыкой. Тут были и комары толкунцы, и кобылки, и кузнечики, и сверчки. И все это звенело так гармонично, слитно, мелодично, что, кажется, пела сама пустыня. И вдруг в этот стройный, хотя и тихий хор включился новый звук, странная, какая-то то ли деревянная, то ли костяная трель. Это запел козодой, затянув удивительную колдовскую трель.
Сумерки сгущались. В синеющем ночном воздухе бесшумными стаями закружились летучие мыши.
- Смотрите, теки, - негромко сказал Сладков, отвлекаясь от установки своей розовой палатки.
По гребню скальной гряды прямо над нами цепочкой неторопливо шли дикие козы. Впереди рогатые, бородатые козлы-самцы, следом самки с маленькими рожками. Остановившись, они разглядывали нас с высоты, и черные их силуэты четко рисовались на светлом фоне неба.
- Хорошо, когда ходят козы, а не люди, - снова продолжал Николай Иванович. - И знаете, что больше всего здесь по душе? Что нигде поблизости нет людей. Ни егеря, ни лесника, ни браконьера-охотинспектора.
- А Максим Дмитриевич не может без людей. Он от егерей без ума, ездит только по кордонам.
- Что поделаешь, каждому свое. Одному нравится поп, другому попадья.
Мы сидели у костра, и пламя его, отражаясь от каменного бока скалы, освещало наши лица. Николай Иванович сидел, задумавшись и прислушиваясь к ночным звукам.
- Благодать-то, благодать какая! - мечтательно произнес он. - И зачем это люди выдумали каменные города! Век бы отсюда не уезжать. Пожить годик в одном ущелье, год - в другом. Каждый день новые встречи, новые впечатления. Все это записывать в дневник, какая бы книжка вышла! Фенология и все события в горах день за днем. "Хроника лилового ущелья".
- Да куда тебе! - вмешалась Евгения Александровна. - Ты и дня не проживешь один. Кому-то надо еду готовить, стирать, за скотом ходить. А если заболеешь? Больницы нет. Ты и в магазин-то сам никогда не ходил.
- Еще как проживу, - хорохорился Николай Иванович. - Можно Макса подговорить и вдвоем жить на кордоне у егеря. А что магазина нет, так это хорошо. Дикие козы вокруг ходят, вместо кур кеклики сами разводятся. Чуть отошел от хижины, яиц насобирал, козодой коз подоит. Чем не жизнь, живи, не тужи! Вечером собрались у огонька, каждый рассказывает о своих впечатлениях. Говори, не наговоришься.
- Вот-вот, тебе бы только козодой да кеклики...
Евгения Александровна сердито подбросила в огонь ветку сушняка.
- Слышите, Александр Григорьевич! И так всегда соколу крылья подрезают. Беда с этими женщинами!
- Николай Иванович, возьмите меня! - включаясь в полушутливый тон собеседника, выпалил я. - У меня ведь давно мечта бросить свою работу и перебраться куда-нибудь сюда егерем на кордон.
И правильно сделаете, давно пора при вашем-то увлечении. Что вам до сих пор мешало поменять работу?
- Вы же сами не решаетесь приехать сюда хотя бы на год.
- У меня совсем другое дело. Для себя я решил все еще в 57 году, когда стоял вопрос: либо топография, где я уже имел положение, либо любимое писательство, где тогда не было ничего. Я смело нырнул головой в воду и не жалею об этом. Теперь занимаюсь любимым дело, и мне еще за это и деньги платят. Это же великое счастье, когда работа доставляет радость. И беда, когда все наоборот. Нет худшей каторги, чем заниматься тем, к чему душа не лежит.
- Да, конечно. Но обстоятельства складываются не так, как бы хотелось. Детей надо учить, жена не захочет уехать из города.
- Да ерунда это все. Сами вы не хотите. Боитесь оторваться от благ цивилизации, а они ничего не стоят. И Руфина ваша никуда не денется, поедет на кордон. А детям только лучше будет на природе. У Мартына вон какие молодцы-огурцы выросли на вольных хлебах.
Наверное, Николай Иванович был прав. Слабоволие, ненужные традиции, трусость - вот причина того, что мы тянем свою каторжную лямку. Но было в рассуждениях городского писателя что-то нежизненное, наивное, идеалистическое. Или мне так казалось?
- Николай Иванович, а как вы познакомились с Евгенией Александровной?
Сладков хитро щурится и смотрит на жену, как бы спрашивая разрешения на разглашение семейной тайны.
- Не поверите, совершенно случайно. Ехал из Аджарии к месту назначения на иранскую границу. По пути пересадка в Ереване. Иду на вокзал и в скверике вижу девушку необыкновенной красоты. Знаете, яркая такая брюнетка. Тоненькая, большеглазая. Ну, думаю, все, это судьба. Решил про себя: "Не уеду, пока не познакомлюсь". Набрался храбрости, подошел.
Улыбаясь, Евгения Александровна дополнила сказанное мужем:
- Он видный был. Молодой офицер, стройный, красивый, подтянутый. Я тоже, как увидела, подумала: "Вот он, мой суженый". И с тех пор живем вот уже двадцать лет. Сколько всего было, особенно в первые годы. Скитались: зимой в городе, все лето в горах. Он ведь командовал ротой топографической службы. И я с ним, жила в палатке, в саклях, где придется. Я городская, к полевым условиям не привычна: ни бани, ни света, ни даже печки. Все на костре. Жили, как дикие люди. Николай Иванович уедет, а я порой одна целый день, а то и несколько. Ружье у меня было, а что толку, когда я и стрелять-то не умею. Бывало, подопру им дверь хижины изнутри и всю ночь трясусь от страха. Шакалы воют, вот рядом, вокруг хижины ходят...
У Николая Ивановича подобрело лицо, видно было, что воспоминания ему приятны.
- А помнишь, Женя, сколько разговоров было о леопарде-людоеде! Теперь-то уж, наверное, и леопардов не осталось. А то было, молва разнесла: "Жена командира убилась." Я два дня на коне скакал, да, слава богу, все обошлось переломом ключицы.
Утром нас разбудил звон щебня. На каменную кручу прямо напротив нашей стоянки поднимались коза с козленком.
Стояла пронзительно звонкая тишина. Уже давно рассвело, но в ущелье еще царили глубокая тень и приятная прохлада. День просыпался, все больше наполняясь звуками. Рассекая воздух острыми крыльями, меж каменных утесов засвистели, закружились стрижи, закудахтали кеклики, пронзительно и резко закричал, заверещал скалистый поползень.
А невдалеке от палатки обнаружилась зловещая находка. Толстая змея с розоватым узором по спине свернулась кольцами, дремля прямо на тропе. Треугольная голова, тупой хвост говорили о том, что это очень ядовитый щитомордник. Каменная, ничего не выражающая морда с мертвыми глазами.
Николай Иванович подставил змее свой толстый колонизаторский ботинок с высоким голенищем. Щитомордник поднял голову, хвост затрясся мелкой дрожью, и голова с раскрытой пастью ударила в подошву.
Чтобы змея выглядела поярче, мы ее облили холодным чаем и передвинули на сухое место.
- Чтобы на фотографии не подумали чего плохого, - сказал Николай Иванович. - Откуда узнают, что эта лужа от чая.
Освеженные влагой, узоры на змеиной спине выглядели контрастно и ярко.
- Николай Иванович, а вам не нужна шкурка ежа для сувенира? Вон лежит, высохшая, свернувшаяся в шар. Кто-то съел, а шкурку бросил.
- Ежа, зачем? Разве что сделать рукавицы жену держать?
Сладков использовал любую возможность, чтобы скаламбурить, подшутить. Это была тренировка на остроумие.
Мы шли по тропинке, и каждый поворот таил все новые загадки, открытия и удивления.
Сколько здесь колючек, да какие все острые, с длинными шипами! Самая колючая - карагана, потом шиповник, барбарис. Есть крыжовник и тоже с шипами.
Расцвел желтый пустынный мак. Развернул свои лепестки, а они, как скомканные глянцевые бумажки.
Яркая бабочка сидит внутри желтого цветка шиповника. Но почему она не улетает? Я трогаю ее, крылышки распадаются, а из-под ее телесной оболочки выбегает белый паучок. Крохотный, симпатичный, но какой кровожадный!
Ниши, гроты, таинственная полутьма пещер с запахами заплесневелой земли, сырости и засохшего звериного помета. В каждую хочется залезть, осмотреть, обследовать.
На скале прилеплен глиняный конус, наподобие крохотного вулканчика с круглым входным отверстием. Его хозяин суетится рядом, оглашая воздух резкими криками.
- Вот птичка скалистый поползень, - говорит Николай Иванович, - лепит гнездо из глины из года в год на одном и том же месте, и, бывает оно весит до двух пудов. А то еще украсит его осколками стекла, цветными камешками, птичьими перьями. А зачем? Никто не знает. Будто понимает толк в красоте.
Но что это за шумные крики, настоящая птичья свара? Обогнули выступ белой скалы, а там, на камне, похожем на стол, сидит здоровенный филин. Раздулся, как шар, вот-вот лопнет. Крылья растопорщил, глаза огнем горят, а вокруг вьется, беснуется птичья мелюзга. Вот кто ежа сожрал, да, видно, и птицам досадил.
Нас увидел разбойник, взмахнул мохнатыми крыльями и "поплыл" меж скал, а птицы стайкой за ним, никак не отстают, негодуют пуще прежнего.
В тот день я "открыл" гнездо пустынного ворона на высокой скале и провел у него несколько часов. А Николай Иванович в зарослях эфедры на склоне горы наткнулся на маленького козленка.
"Слышу, блеет, - рассказывал он, - совсем тоненьким голоском ягненка. Полез, не особенно надеясь на удачу. Не будет же он меня ждать, убежит! А он, дурачок, стоит, прижавшись к скале. Видно, мать оставила, а он проголодался и зовет ее. Совсем как в сказке "Волк и семеро козлят". Наснимался вдоволь. А еще набрел на лиловое ущелье. Ну и красота, скажу я вам! Замкнутый цирк с отвесными скальными стенами сине-фиолетового цвета, а всюду изображения козлов, архаров и охотников с луками. Птицы кричат, а каменное эхо усиливает все звуки многократно. Пока разглядывал, чуть не оглох".
Здесь прожили мы 5 дней, с неослабевающим азартом обследуя "Затерянный мир" Тайгака, по утрам наслаждаясь тишиной и прохладой, днем бродя по закоулкам каменных коридоров, вечерами слушая пение пустыни и проверяя часы по трелям козодоя. Подстать громадам гор, здесь все было "каменное" и "скалистое": каменные горные козлы, которых мы видели ежедневно, редчайшие каменные воробьи, скалистые поползни, овсянки, ласточки, голуби. А еще каменные дрозды. Еще когда я жил на Алматинском озере в экспедиции Академии наук, Валентин Родионов на вопрос о самых красивых наших птицах назвал именно их: пестрого и синего каменных дроздов. Здесь я имел возможность убедиться в справедливости его слов. Как огоньки, сверкают они яркой расцветкой: один с оранжево-рубиновой грудкой, другой - с ног до головы бирюзово-голубой. И удивительно, что, имея столь разную расцветку, оба с одинаковым успехом вписываются в окружающую местность: красный дрозд под цвет розовых лишайников, синий - под цвет лиловых скал.
Уезжать отсюда не хотелось, но у нас была назначена встреча на Поющей Горе, и мы твердо решили сюда возвратиться, что и сделали в 67, 77 и 80 годах.
В городе Володя, сын Зверева, очень заинтересовался находкой выводка пустынного ворона, съездил туда и поймал одного слетка. Впоследствии он вырос и стал знаменитым говорящим вороном Решей.