На фото 1976 года: Н.И.Сладков с дочерью Женей и Володя Лухтанов на бивуаке в Тайгаке, до того, как там был поставлен егерский кордон.
На зов Поющей горы
С некоторой неохотой покидали мы гостеприимный Тайгак, но ведь и впереди нас ждала не менее заманчивая цель - Поющий бархан. Судя по карте, от Тайгака до Бархана можно добраться прямиком берегом Или, туда всего каких-то 60-70 километров. Но Максим Дмитриевич еще в Алма-Ате отговорил нас от этого маршрута. "Там страшное бездорожье, в незнакомой местности еще заблудитесь. Езжайте через Алтын-Эмель, так чуть дальше, зато надежнее и по хорошей дороге», - рассказывал он. Мы так и сделали, но угол все-таки срезали, по дикой безлюдной местности обогнув с запада горы Чулак. Пробирались по холмистым предгорьям, то и дело пересекая лога и овраги. В зеленых низинах бродили табунки степных журавлей-красавок. Стояло начало лета, и у них еще не закончилась пора брачных игр. Бегая друг за другом, они приседали и кланялись, выгибали шеи, топорщили крылья и громко, на всю степь, трубили звонкими голосами.
Я не впервые видел знаменитые пляски журавлей, но Николай Иванович был восхищен редкостным зрелищем. Мы то пытались к ним подъехать поближе на машине, то подбирались скрадом, прячась в складках местности. Но чуткие птицы были слишком осторожны и не подпускали к себе на близкое расстояние, незаметно и очень ловко ускользая от нас. От этого занятия нас отвлек необычного вида зверек. Высунувшись из сусличьей норы, он с любопытством и недоумением разглядывал нас, словно говоря: "Кого это сюда занесло?" Круглые ушки на широкой мордочке, "лицо" в маскарадной маске, разрисованной темными и белыми полосами, и сам весь очень пестрый.
- Перевязка, - взволнованно заметил Николай Иванович, - очень редкий зверек.
Все-таки он лучше меня разбирался в животных, хотя и я сразу понял, что зверек очень близок к обычному хорьку.
Над Сары-Озеком, безрадостным и плоским, типично казахским поселком, раскинувшимся меж невысоких рыжих холмов, кружилась целая стая стервятников. Торжественно и величаво не менее двух десятков крупных белых птиц неторопливо плавали в воздухе. Длинноклювые, с лысой головой и голой шеей, какие-то древние первоптицы из эпохи динозавров. Подкупили на местном базарчике продуктов, зелень и опять в путь.
Горы Алтын-Эмель встретили прохладой и зелеными склонами. Но это не надолго. Сразу за ними опять жаркая пустыня. "Спуститесь, справа будет проселок по степи. Езжайте по нему на юг, пока не упретесь в Бархан", - вспоминал я слова Зверева. Так все и было. Но когда я остановил машину, чтобы умыться и набрать воды, нам показалось, что мы попали в парную баню. Душный, застоявшийся в замкнутой долине воздух обволакивал жаром, одежда липла к потному телу.
- Жаль, нет теплого халата, как у туркменов, чтобы полой вытирать пот и меховой папахи, чтобы изолироваться от жары, - пошутил Николай Иванович. - Вы все-таки из Казахстана, а я северный человек.
На Евгению Александровну и тем более было жалко смотреть, казалось, что она может растаять от жары.
Пустыня - это не только песчаные барханы. Она бывает и щебнистой и глинистой. Здесь было и то и другое сразу вместе. Съехав с дороги, мы попали на равнину, усыпанную мелким щебнем и поросшую полынкой и кое-где пучками чия. Шуршали шины по твердой земле, острые камешки летели из-под колес. Солнце, как повисло в зените, так, кажется, там и застряло навечно, все больше раскаляя землю. По сторонам взлетали жаворонки и полевые коньки, распластавшись, стрелками мелькали ящерицы-круглоголовки.
Дорога в виде едва заметной колеи то терялась, то появлялась вновь. Часа через полтора утомительной езды на горизонте показались призрачные контуры двух черных гор, а между ними повисшее в воздухе легкое облачко. В дрожащем от зноя воздухе все было неясно и расплывчато, но мы все же догадались, что это Калканы, а между ними Бархан. Но что это: макушки гор вдруг оторвались от своего основания и повисли над горизонтом, как огромные грибы на тонкой ножке. А в далеких низинках засинели плоские блюдца озер и водоемов, на их берегах были даже видны поселки и дома.
- Снимайте, снимайте! - торопил Николай Иванович. - Интересно, что получится: так, как мы видим глазом, или фотоаппарат обнаружит оптический обман?
Он и сам щелкал своим "Зенитом", успевая делать и записи в дневнике.
- Смотрите, как струится и дрожит воздух. Это тепло поднимается с раскаленной земли. Вот вам и мираж.
- Злой дух пустыни, - вспомнил я где-то вычитанную фразу. - Путник торопится, чтобы напиться, а это просто иллюзия.
- Чего же тут злого, - возразил писатель, - наоборот, очень красиво и поэтично. Сказочное видение Фата Моргана.
Вскоре местность стала меняться, становясь все более пересеченной и зеленой. Открылись низины, заросшие цветущей ферулой, колючим чингилем, безлистным саксаулом. И живности стало больше. Оглядываясь, по краю оврага пробежала облезлая лиса, вприпрыжку поскакал заяц толай. С придорожного камня, лениво взмахнув крыльями, поднялся степной орел и тяжело поплыл над степью.
Черные горы давно встали на свои места, на глазах увеличиваясь в размерах, а светлое облачко превратилось в отчетливо различимый желтый холм.
Постепенно местность все более приобретала вид пустынной саванны, где участки глинистой или солончаковой пустыни чередовались с туранговыми рощицами вперемешку с зарослями чингиля и тамариска. Калканы, выросшие в черный и мрачный каменный массив, были совсем рядом; за чащей из тростника и джиды выглядывала макушка Бархана.
Все говорило о близости воды. И верно, раздвинув тростниковую крепь, в каменной ложбине мы обнаружили большой родник с чистой, ледяной водой. Именно здесь останавливался М.Д.Зверев с лесником Казакпаем, кода впервые услышал рев Поющей горы. Все тут было так, как это описано в рассказе "Там, где поет гора": холодный ключ, старые туранги, под которыми мы расположились лагерем, и даже невысокие, ржавого цвета холмы, между которыми было удобно сделать скрадок, чтобы подкарауливать зверей у водопоя. Оставалось лишь проверить, действительно ли гора издает таинственный и настолько сильный звук, что писатель сравнил его с фабричным гудком. Откровенно говоря, я не очень в это верил. "А если и в самом деле гудит, то, конечно, не так сильно и, видимо, очень редко. И вряд ли нам так повезет, что мы услышим ее рев", - так думал я.
Пустыня пустыней, голые камни, колючки да беспощадная жара, но и тут видны были следы человека.
- Смотрите, вот, кажется, и охотничья засидка осталась! - кричу я, заметив каменную кладку у вершинки черного холма. - Значит, бывают тут охотники.
- Да уж кого-кого, а браконьеров везде хватает, - нехотя и ворчливо отозвался мой спутник. - Эти хищники пострашнее волков. Да тут не только охотники, - продолжал он еще более раздраженно. - Скорее всего, недавно тут стояли геологи. Видите, все изрыто. Ямами, канавами испохабили землю. Вот и хлам от них, мусор, какие-то железяки. И так всегда: нагадят и даже убрать за собой не удосужатся.
Мы оглядываем местность, присматриваясь, где лучше разбить лагерь и волей-неволей вынуждены встать под турангами рядом с геологическими канавами. Евгения Александровна уже сидит в тени деревьев, судорожно обмахиваясь широкополой шляпой. Видно, что она больше всех страдает от дикой жары, но что поделаешь: "взялся за гуж, не говори, что не дюж".
- А архары, скорее всего, обитают вот в этих горах, - показывая на Калканы, предположил Сладков. - Сохранились там только потому, что мало охотников найдется туда ходить.
- Да уж страшно об этом даже подумать, - поддакнул я ему. - Не видел гор более мертвых и безжизненных. Весь массив, как огромная черепаха под каменным панцирем.
- Это вы зря, - возразил Николай Иванович. -Я уверен, что это очень интересные горы. Там всякое может быть. Только в таких пустынных местах еще и остается что-то неоткрытое.
Как хорошо, что и в пустыне есть такое замечательное дерево с нормальной листвой, которая дает тень, и под которой можно спрятаться от палящих солнечных лучей!
Туранга - пустынная разновидность тополя, называемого еще разнолистным. Внизу кроны листочки у него узкие, как у ивы, и чем выше, тем все шире, у самой вершины становясь округлыми, как у осины и даже сердцевидными, как у древнего дерева гинкго.
Деревья развесистые, с шершавым серовато-желтым стволом, будто морщинами, изборожденными продольными трещинами с грязно-белыми потеками соли. По туранговым стволам бегают серенькие, под цвет коры, крохотные геккончики. Глазенки, что бусинки, выпуклы, стеклянные, неживые. Спрятавшись под корой или в трещинках, гекконы охотятся на муравьев.
Когда стемнело, на ветви туранги выползли безобразные, мохнатые пауки-фаланги и заняли исходные позиции для охоты. Урчали козодои, кричали сплюшки и томно пели жабы. От комаров и москитов пришлось поставить палатку. Всю ночь ветер стучал о крышу опадающими листьями туранги. Я лежал и думал: «Где-то рядом ходят архары, крадучись, пробираются к водопою. Когда-то ведь так и было».
Ночь была тяжелая, душная, бессонная. Николай Иванович ворочался и тоже не спал. Наконец он встал и, кряхтя и охая, отправился охлаждаться в ручье. Вернулся довольный:
- Купался в ванной вместе с жабой, - похвалился он. - Жаль, что нырять не пришлось, как лягушке, а только побрызгался и поплескался. А пока назад шел, обсох и снова жарко, хоть не возвращайся назад к жабам. Им-то хорошо!
Я тоже несколько раз за ночь вставал, чтобы принять ванну. За высокой стеной тростников у бассейна было относительно прохладно и сыро, как в колодце. Желтый свет фонарика высвечивал блестящую серебром воду. Приторно, будто дрожжами, пахло размокшим тростником, водорослями и тиной. На обомшелом камне, словно охраняя ручей, сидела толстая, вся в буграх и бородавках, грязно-черная жаба. Важно и неторопливо, как и подобает хозяйке, лезла прятаться в каменную щель.
Следующее утро было ясным и тихим. Стоял полный штиль, такой, что и желать лучшего нельзя. Мы же, напротив, встали невыспавшимися, но бодрыми и полными желания наконец-то ознакомиться с Барханом поближе.
А жизнь била ключом, причем у самого лагеря. Степенно тутукал пестрый удод, из кроны туранги однотонно турлыкала горлица. Крупная ящерица грязно-серого цвета, вся в грубой чешуе и с розоватыми пятнами по спине выскочила на камень, уставившись на нас немигающим взглядом неживых глаз. "Агама", - догадался я, вспомнив картинку из любимого Брема. Там эта ящерица была изображена сидящей на ветвях саксаула, и тогда, в далеком детстве я и подумать не мог, что когда-нибудь увижу эту экзотическую обитательницу пустынь. Своим древним видом агама напоминала мне маленького злого дракончика, разгневанного нашим появлением. Горло ее вдруг начало раздуваться, на глазах превращаясь в темно-синий мешок с зловещим фиолетовым оттенком; потом оно опало, приняв прежний вид и неопределенно-грязный цвет.
Бархан оказался вовсе не кучей песка, а целой грядой длиной не менее 3 км, с двумя вершинами и высотой около 150 м. Островок песчаной пустыни со своим миром растений и животных. Если склоны самого Бархана были первозданно чисты, голы и абсолютно безжизненны, то у подножья виднелись кусты и даже целые заросли свежей и вовсе не усыхающей зелени. Засыпанные по "пояс", стояли ажурные, будто завешенные изумрудной кисеей, кусты саксаула. Еще более экзотично и живописнее выглядели заросли джузгуна - кустарника с изломанными в коленцах полированными стволиками вишневого цвета и пушистыми, салатного цвета, коробочками-плодами.
Очень эффектно смотрелись пустынные эремурусы. Уже отцветшие высокие пики их стеблей, будто бусами, были обвешаны крупными горошинами плодов. Росли тут и еще кое-какие травы, все крупного, даже гигантского размера. Иначе и быть не могло, ведь любую мелкую траву засыпало бы песком при первом же, самом незначительном ветре. Были тут и какие-то длинноволокнистые травы, похожие на осоку и напоминающий увеличенную копию пшеницы, гигантский злак еркек. И все это росло поодиночке, словно натыканное в песок.
Большой серый сорокопут, яркий, как снегирь зимой, нагловато покрикивая, перелетал с куста на куст. Взлетая, он расцветал огромной пестро-радужной бабочкой, рябил крыльями, будто размахивая веером.
- Какой светлый, почти белый! - непроизвольно вырвалось у меня. - Настоящий альбинос.
- Нет, нет, это не альбинос, - возразил Сладков. - Это южная, пустынная форма. Знаете, есть ведь закон: чем южнее, тем мельче и светлее.
- Да, например, тянь-шанский медведь. Цветом он не бурый, а почти желтый. Такой, соломенного цвета.
- Вот-вот, у меня случай был на Кавказе в 50 году, когда я чуть не месяц искал белого медведя. Мне о нем все уши прожужжали местные охотники и пастухи. Вот я и караулил его, живя в брошенной медвежьей берлоге. Ну, и что вы думаете?
Николай Иванович смотрит на меня, загадочно улыбаясь.
- Действительно, увидел я того самого, "белого". Он подошел ко мне метров на 50, а я еще и с биноклем был. Он оказался цвета кремовых сливок, очень светлый, но совсем не альбинос. Горцы считают, что некоторые медведи просто выцветают от яркого горного солнца.
- А вот, обратите внимание, какая диковина, - показал Николай Иванович на странное растение, похожее на початок кукурузы. - Это заразиха. У нее нет листьев, зато весь стебель усыпан цветами. Заметьте: внизу они фиолетовые, а вверху желтые.
- Как чертов палец, - заметил я, - не очень приятное растение.
- Это что, - продолжал Сладков - есть еще более странное и неприятное - циноморий. Под вид гриба сморчка. Тоже растет на песке и пахнет неприятно: как человеческий навоз. И все для того, чтобы привлечь мух.
Незаметно мы поднялись на песчаную гряду. Бесчисленное множество следов отпечаталось на ее гладкой поверхности.
Оглядывая песчаные просторы, писатель задумчиво произнес:
- Смотрите, как похоже на море! Песчаная пустыня - это океан, а барханы - застывшие волны. Да-а, здесь земля, прокаленная солнцем. Наверное, я так и назову книгу о пустыне: "Земля солнечного огня". Знаете, - продолжил он, помолчав, - я ведь задумал целую серию книг о разных географических зонах наподобие "Лесной газеты" Бианки. О подводном мире уже написал, теперь хочу о пустыне, о горах...
Сладков был оживлен и разговорчив. Чувствовалось, что здесь он в своей стихии.
Мы уже взобрались довольно высоко по склону Бархана, когда внизу показался бегущий по дороге "ГАЗик". Зверев! Сияя, из машины вышел не только Максим Дмитриевич, но и еще несколько человек.
- Это же Гвоздев! - признал я знакомого ученого.
Евгений Васильевич был не один, он прихватил с собой и жену, известного в Алма-Ате ботаника.
- Встречайте, вашего полку прибыло! - радостно и возбужденно говорил старый писатель. - Надо же, встретились на краю света.
- Как же иначе, - отвечал Николай Иванович. - Древние говорили, что "все дороги ведут в Рим", а у нас вот - к Поющей горе. Однако, Максим Дмитриевич, передаем вам бразды правления. Командуйте, и шагом марш на гору! Вон какой бравый у вас подобрался отряд!
На самом деле команда восходителей имела очень странный и не слишком презентабельный вид: две полных, если не сказать толстых, дамы, два маститых, но еще в форме, писателя и я, тогда еще молодой. Мне было 30 лет.
Утопая в песке, начали восхождение. Тяжелый, сыпучий песок уплывает из-под ног. Бредем, едва переставляя ноги, будто муку топчем. Два шага вперед, один назад. Очень медленно, но все-таки поднимаемся вверх.
Прибрежные песчаные барханы довольно часто встречаются в природе, но только здесь они представлены единственной горой, да еще с такими вокальными данными. Это удивительное явление - плод работы ветра в сочетании с целым комплексом других условий. Где-то в горах Тянь-Шаня ручьи и горные реки дробят и размывают скалы, Или переносит песок, намывая отмели и откладывая его по островам и берегам, а ветер разносит по степи. Здесь на пути воздушных струй встают скалистые гряды Калканов. Завихряясь меж ними, ветер теряет силу, и песок падает на землю. Песчинка за песчинкой, за миллионы лет образовалась гора песка.
Я моложе всех, к тому же привычен к ходьбе и в молодости лазал по горам, а каково моим городским спутникам! Я вырвался вперед, Николай Иванович отстал, поджидая жену, где-то внизу карабкается, воюя с песком, Максим Дмитриевич. Бегу назад к нему:
- Максим Дмитриевич, вам не тяжело? Может, останетесь?
- Что вы! Обязательно поднимусь. Может, в последний раз. Вы уж уважьте старика.
Ближе к вершине склоны становились все круче, идти было все трудней. Ежеминутно пересыхал рот, спазмами перехватывало горло. Сердце колотилось, как при восхождении на самую трудную вершину. Последнюю сотню метров мы то брели по колено в сыпучей трясине, то ползли на четвереньках. Большинство отстало, растянувшись по откосу Бархана, и темные фигуры чернели на белом фоне, как вынырнувшие из воды тела тюленей.
Останавливаюсь через каждые пять-десять шагов. Вершина, вот она приближается с каждым метром, но гораздо медленнее, чем ожидалось.
Выбрался на гребень. Он ровный, будто вырезанный ножом, и острый, как конек крыши. Песок рушится с карниза, обнажая прохладное, сырое нутро. Макушка впереди слегка "дымится", пуская струйки белой пыли.
Отдуваясь, вышел на вершину. Вот это гора! Кругом ровные просторы, а по горизонту всюду зубчатые кромки гор. Далеко внизу, извиваясь в зеленых берегах, сверкает лента Или. А вокруг все желто, серо и голубое небо над головой. Это цвета пустыни.
Нестерпимо жгло солнце. Потихоньку подходили остальные. Однако никакого таинственного гула не было и в помине. Гора упорно молчала, казалось, заснув навсегда.
- Отчего же ей реветь, коли нет ветра и стоит полный штиль, - успокоил нас первооткрыватель и главный поборник Горы. - Сейчас попробуем разбудить. Надо столкнуть песок, тогда и послушаем. Готовьтесь, сейчас покатимся вниз.
Взявшись за руки, мы побежали по склону, стараясь вызвать песчаную лавину.
Нехотя волна песка зашевелилась и поплыла. И тут же Гора отозвалась ворчливым и сердитым бурчанием. Бархан глухо рявкнул, внутри его что-то задрожало и смолкло, как только остановился песок. Гора заговорила!
- Максим Дмитриевич, у меня есть собственное объяснение, почему гудит Гора, - возбужденный услышанным звуком, говорю я. - Ясно, что это связано с электричеством. Сухие песчинки электризуются так же, как шерстяная рубашка трещит, если провести рукой. А так как песчинок миллионы, при их разряде образуется гул.
- Да, действительно, это очень просто, - легко соглашается старый натуралист. - Надо же, а ведь ученые бьются и никак не могут разгадать.
- Максим Дмитриевич, - это только мое предположение.
- Нет, нет, вы абсолютно правы. Все как в школе на уроке физики.
Николай Иванович и Гвоздев помалкивали.
Поняв, что нужно делать, все с энтузиазмом бросились кататься кто как мог и кто во что горазд, но главным образом способом сидя. Нутро горы басовито рыкало под грузными телами маститых писателей и особенно их жен. Я приспособился будить гору по-другому: я бежал по гребню, а из-под ног текли ручьи и целые потоки песка.
- Максим Дмитриевич, так мы и бархан испортим. Сколько песка уже столкнули!
- За это не беспокойтесь, первый же ветерок все восстановит. Песка на всех хватит. А сейчас пусть гора для нас потрудится, погудит.
Зверев по-молодецки разбежался и, с размаху плюхнувшись в песок, вызвал целую лавину, поплывшую вместе с ним.
- Эх, прокачусь!
Так, с шутками и восклицаниями неподдельной радости мы незаметно скатились с Горы. Впечатлений было хоть отбавляй. Все удостоверились, что Гора действительно имеет голос, и можно себе представить, как она запоет, стоит только подняться хорошему ветру.
В тот же день гости уехали, а мы с Николаем Ивановичем прожили здесь еще несколько дней. Бродили, знакомясь с местной фауной, а я все ждал, когда Бархан подаст свой настоящий голос. Однажды решились забрести в ближайший отщелок Большого Калкана. Каменный коридор показался мне жерлом вулкана или входом в ад. Обломки каменных глыб зловещего лилового, почти черного цвета загромождали дно. Лишь кое-где жалкие кустики каких-то растений пробивались из щелей и каменных ниш. Здесь царила тишина и мертвый покой. Лишь раз откуда-то вылетела, жалобно пропищав, каменка и тут же исчезла среди каменных глыб. Утром скалы еще хранили остатки ночной прохлады, но через полтора часа они уже дышали жаром. Николай Иванович быстро отстал, а я решил было подняться по каменной тропе, пробитой архарами по гребню, но быстро отказался от этой затеи. Пугала жара и невозможность от нее укрыться.
Днем мы отсиживались в лагере под турангой и пили чай. В белесом небе солнечный диск висел прямо над головой, давая тень лишь маленьким кружком под самой кроной. Мы кипятили чай, беспрерывно выпивая чайник за чайником.
К вечеру черная тень на белой земле вытянулась и ушла в сторону. Заметно спал зной, но земля все еще дышала зноем. Потянул ветерок, а воздух заволокла пыльная дымка. Все вдруг стало желтым и серым.
Где-то вдали, высоко-высоко в небе загудел самолет. Здесь довольно часто пролетали самолеты, идущие из Алма-Аты на север, и мы уже привыкли к их гулу. Но этот никак не улетал, и мотор его натужно и с надрывом гудел на одной и той же низкой ноте.
- Так это же гудит Бархан! - спохватился я.
Мы побросали кружки и кинулись к машине, чтобы поскорее ехать к горе. У каждого из нас была мысль наконец-то разгадать ее тайну.
Все затянуло белесое марево, и даже Калканы едва просвечивали сквозь пылевую завесу.
Несколько минут езды, и мы уже у подножья. Здесь кружила настоящая круговерть. Песчаная метель, вьюга, пурга. Порывы ветра забивали пылью глаза, пригоршнями бросали колючий песок в лицо, и он противно хрустел на зубах. Контуры Бархана с трудом угадывались лишь в своей нижней части, вершина потонула в непроницаемой серой мгле. По ближним гребням в дикой пляске хороводом кружились вихри и смерчи, песчаные фумаролы, скрученными веревками тянулись вверх. Уши давил гул мощный и басовитый. Он заполнял собой все пространство и теперь казался шумом не одного мотора, а целого десятка. Разносимый ветром, как дым из трубы, он то чуть затихал, то усиливался, нарастая и оглушая.
- Самум, - коротко сказал Николай Иванович. - Песчаный буран. Вы как хотите, но у меня нет желания идти сейчас наверх. Засыплет песком, и сам барханом станешь.
Я согласился с ним, сказав, что теперь мне все ясно, и я отчетливо представляю, что происходит на склонах гор. С одной стороны песок наносит, с другой - он стекает лавой. От того и гул.
Последнюю ночь мы провели на берегу Или. Вечер был очень теплый, но и не душный, без комаров. Легкий ветерок с реки приносил свежесть и отгонял мокрецов. Навевая сон, со всех сторон мурлыкали козодои и пели сверчки. Грустно и протяжно где-то в овраге плакала странная, одинокая птица авдотка, и были в этих стенаниях не только тоска и печаль, но и романтика и таинство ночной пустыни.
Вдали за рекой едва заметно мерцали огоньки курорта Аяк-Калкан. Не верилось, что где-то там были люди и жизнь била ключом. Но, подтверждая это, сопя и сверкая огнями, по черной воде прошлепал небольшой пароходик. Отгремела далекая музыка на нем, и снова воцарилась тишина, если можно так назвать музыку пустынной ночи с трелями насекомых и прочих обитателей прибрежных песчаных дюн.
Я сидел на теплом камне, внимал всем ощущениям пустыни, а она простиралась вокруг древняя, первобытная, такая же, какой была и тысячи лет назад.