На фото Руфина и Женя Лухтановы в Алматинском заповеднике слушают пояснения С.Кустановича. Фото А.Лухтанова
На Старой Кержанке
Мы опять в Алматинском заповеднике, а точнее в горах Заилийского Ала-Тау, в ущелье Правого Талгара. Внизу, в степи и даже в предгорьях нынче все выгорело, стоит засуха, а здесь прохлада, свежесть и, как всегда, роскошная зелень. Высокие горы загораживают тучи, и они проливаются тут обильными дождями.
После скромных красок пустыни богатство и разнообразие, зеленое убранство гор поражает. Барбарис, жимолость, девясил, ясенец, лесная герань. А самый заметный, самый эффектный цветок - ольгин эремурус. Над травяным морем торчит усыпанная бело-розовыми звездочками пика высотой метра два.
- Король цветов! - восторгается Николай Иванович - Чего только не создаст природа!
- Николай Иванович, ловлю вас на слове "природа". Бианки не любил его, и мы, кажется, согласились с ним.
- Да, я уже давно думал над этим, но богатый русский язык на этот раз не дает особого повода для фантазии. Натура, естество... Это еще хуже. Беднее и казенней.
- А что если "божий мир?"
Сладков поморщился:
- Церковная терминология не по мне.
- Зато вся суть выражена, причем высоким слогом.
- Я и высокие слова терпеть не могу.
На этот раз мы с комфортом живем в доме для научных работников, где нам выделили отдельную комнату. Спим на кроватях, в тепле и на белых простынях.
Ральф Пфеффер - молодой сотрудник заповедника как-то сказал нам, что видел горных козлов.
- Вы же знаете Старую Кержанку? Так вот, сразу выше огородов есть солонец. Наши ходят полоть картошку и видят теков почти каждый день.
Старая Кержанка - это название урочища, данное, наверное, еще первыми поселенцами Верного. Это всего один час хода от нашего дома.
Раннее утро следующего дня застало нас в пути. Вершины гор только-только осветились полосами бело-голубого света, пробившегося из-за кромки хребтов. Стояла гулкая, какая-то совершенно особая горная тишина, нарушаемая лишь отдаленным рокотом реки, да криками альпийских галок, звучащими приглушенно, будто задавленными нависшими громадами гор. С вершин настойчиво тянул прохладный ветерок. Пахло снегом, высокогорьем, альпийскими лугами и просто свежестью.
Солонец мы нашли сразу. Это овраг на крутой, заросшей елями горе. Голая глиняная рана, белый земляной шрам, рассекающий зеленый, травяной склон. На дне этого дикого ущельица хаос из обломков скал, старых деревьев, зарослей ядовито-зеленых трав. Рокочет ручей, белой ниткой бьется в завалах. А сверху нависают страшные кручи. Обомшелые зеленые скалы, поросшие густым дремучим лесом и арчевниками. Они тянутся высоко вверх, так, что приходится задирать голову, где высятся угрюмые и мрачные снеговые вершины.
Для засидки места удобней и лучше не сыскать. Даже скрадка не надо было строить. Мы с комфортом устроились на краю оврага, скрытые свисающими до самой земли еловыми ветвями.
В вершинах елей тонко-тонко вызванивали пеночки, где-то, мяукая, кричали чечевицы, но все перекрывал шум ручья, гулко отзываясь в берегах оврага.
- Бывало, не раз сидел я вот так в засидке, караулил зверей, - признался Сладков. - В молодости, когда охотился. Стрелял и медведей, и кабанов, и туров. Молодой был, азартный. Сколько птицы и зверя погубил! Теперь вот жалею. И не столько по убиенным душам - их все равно убили бы другие охотники, а по потерянному времени. Занимался совсем не тем...
- Зато познавали мир природы. Такое сидение в скрадках не заменишь никаким чтением книг и учебников. Я по себе знаю.
- Это верно. Мне повезло и в том, что на работе я почти все время проводил в поле, точнее в горах. Вы же знаете, я был геодезистом. Пришлось полазать по вершинам гор на Кавказе. Ходил и смотрел вокруг себя.
- Это видно по тому, как вы знаете птиц. И не только птиц, а, вообще, природу.
- Да, теперь это моя база. О том, что видел и пережил мне еще писать и писать. Боюсь, жизни не хватит. Столько впечатлений...
- Николай Иванович, а что бы вам не написать большую повесть? Чтобы... были люди, приключения в лесу, в горах...
- А я что, разве не пишу? Все мои рассказы и эссе - это и есть повесть о природе.
Я почувствовал, что мой вопрос не понравился ему, но все же продолжил свою мысль:
- Это верно, но так, чтобы был сюжет, элемент занимательности, даже детектива. Например, как "Маленькие дикари" у Сетон-Томпсона.
- Да что вы! Из всех книг Сетон-Томпсона эта самая худшая. Написана казенным, суконным языком.
- А у меня эта книга в детстве была любимой.
- А вы попробуйте, прочтите ее сейчас и убедитесь, как плохо она написана. Язык примитивный, без эмоций и чувств.
- Возможно, перевод плохой. Вон "Гайавату" Лонгфелло перевел сам Бунин, она и читается как лесная музыка. У Максима Дмитриевича с этой книги и увлечение природой началось.
- Что же вы хотите, Максим Дмитриевич - человек еще девятнадцатого века. Во время его детства "Гайавату" Бунин только-только перевел, и все ею зачитывались, и Зверев не был исключением. А перевод действительно хорош, хотя Бунина я не люблю.
Медленно двигалось солнце, постепенно согревая нас и окружая со всех сторон светом, но солонец все еще был в тени. Мы то и дело поглядывали на часы, хотя и не имели представления о том, когда могут появиться долгожданные козы, да и придут ли они вообще. В 10 часов солнышко робко заглянуло в овраг, рассеянными лучами осветив восточную стенку оврага. Как раз ту, где нам предстояло вести съемки. В самый раз начинать! Но напрасно всматривались мы в густые лапы ельников, в каждую секунду ожидая появления гостей - их не было. Вдруг сквозь мерный рокот ручья до нас долетел какой-то новый незнакомый шум. Встрепенувшись, я заглянул на дно лога, но увидел лишь легкое облачко пыли, плывущее мимо откосов оврага. Его сорвал порыв ветерка, донесший до нас усиленный шум потока.
- Николай Иванович, мы вот тут сидим, а откуда-нибудь с высоты, вон с тех скал за нами наблюдает снежный барс.
- Вполне возможно. Где теки, там и барсы. К тому же здесь заповедник, Петренко нет.
- А что Петренко? Лучший егерь, друг Максима Дмитриевича.
- Отличный-то отличный, а сколько зверья перебил! Редких птиц и сейчас стреляет, пользуясь головотяпством охотничьих начальников, которые до сих пор не запретили отстрел ястребов, коршунов, луней. А Петренко и рад стараться. Эти самые хищники, может быть, со всей Сибири слетаются на зимовку в Бартагой. Как же, вредители! Вот Мартын и отстреливает их каждую зиму, чуть ли не сотнями, да еще и благодарность за это получает. Я вот недавно узнал: в Бартагое с 66 по 69 годы отстрелено 12 рысей. Как раз в те годы, когда Петренко там работал.
- Да, знаю. Сам наблюдал, как он развешивал зимние трофеи для просушки на поляне перед кордоном. Я как увидел, обомлел. И рыси, и лесные коты, барсуки и еще что-то. Потом набрался храбрости, спросил, не продаст ли шкуру на чучело.
- Ну, и что?
- Ясное дело, отказал, как отрезал. И разговаривать не стал. Так, будто все засекречено.
- Конечно, засекречено. Темное дело.
Николай Иванович в отличие от Зверева не питал особой симпатии к Петренко, хотя и уважал его и интересовался им.
- Крепкий мужик. Одним словом, хохол, к тому же кулак.
- И все-таки он прожил самую лучшую жизнь, которую только можно себе представить.
- Еще бы, - согласился Николай Иванович, - на природе вся жизнь. Барсы, теки, фазаны. Да такой жизни позавидовал бы любой буржуй. Что он видит, этот несчастный капиталист? Сидит, деньги в конторе считает или думает, как заработать барыши. А тут на воле: вышел утром из дома, а кругом красота неописуемая. Птицы поют, в десяти шагах кабаны, олени бегают. Хочешь, любуйся, хочешь - иди на охоту. И ни на какую службу не нужно ходить. Он просто очень хитрым оказался, Мартын Павлович. Умница. Смекнул, как можно счастливо прожить жизнь.
Я мыслил и мечтал так же. От таких разговоров у меня тоскливо начинало ныть сердце, и чтобы успокоить себя, я сказал:
- Но все-таки, Петренко ничего не оставил после себя. Столько видел, столько пережил, а ничего не написал, не рассказал людям. Жизнь без творчества неполноценна.
- Что же вы хотите, - возразил писатель, - миллионы людей живут, чувствуют, радуются, переживают. У каждого свой мир, зачастую очень богатый, а умирают - и конец этому миру. Так устроено мироздание, все имеет конец. И только единицы могут оставить после себя частицу своего мира, частицу самого себя. Это не каждому дано.
– Да, Мартыну повезло, о нем хотя бы Зверев написал, - согласился я. - Получился Казахстанский Дерсу.
- Ну, допустим, до Дерсу ему далеко. Слишком хозяйственный мужичок…
Сладков, в отличие от меня, не любил кого-либо идеализировать, его планка была очень высока. Исключением навсегда оставался Бианки.
Ближе к полудню белые стенки солонца засияли так ослепительно, что на них стало больно смотреть. За несколько часов лежания я успел рассмотреть каждый выступ, каждую неровность на бортах оврага. Тоненькие паутинки едва различимых троп, пересекающих склоны во всех направлениях, говорили о том, что солонец действительно посещается. Кое-где заметны были влажные потеки воды. Капля по капле, вода собиралась в крохотный ключик, что вился по дну оврага. А здесь, вокруг нас зелень, сочная, молодая, могучая. Вверх и вниз тянутся травянистые склоны, курчавые от глянцевитых листьев лопушистого бузульника, похожего на капусту. Еще выше бузульника торчат свечки начинающего цвести ревеня, меж ними видны нежно-фиолетовые цветочки лесной герани, белые бокальчики хлопушки. И запахи свежих, молодых листьев, сквозь которые иногда доносятся едва уловимые ароматы лесной фиалки. Крохотные ее цветочки растут по сырым низинам. Вдоль лесных полян стройные пирамиды елей, выше - скалы. Так и кажется, что где-то там затаились тени. Замерли и высматривают нас, едва выглядывая из-за серых каменных глыб. Но как ни хотелось мне увидеть гордый силуэт зверя, козлы в этот день так и не пришли. В пять вечера на овраг опустилась глубокая тень, и мы, не солоно хлебавши, спустились вниз.
Несмотря на уверения работников заповедника о том, что козлы посещают солонец едва ли не ежедневно, козерогов мы так и не увидели, хотя после этого продежурили еще один день. Чем-то мы выдавали себя, возможно, они чуяли нас или высматривали сквозь густую завесу ветвей. Но я был убежден, что рано или поздно дождаться их можно и решил, что нужно идти с вечера, заночевав прямо на солонце.
- Поможет ли, - усомнился Николай Иванович. - Что им ночью там делать? Разве что ноги в темноте ломать. Да и как на таком крутяке спать? А если заснешь, то чего доброго, еще в овраг свалишься.
Короче говоря, он отказался идти с ночевой. Я же, прихватив свой плохонький спальный мешок, с вечера устроился под большой елью. Что за чудо - это дерево, тянь-шанская ель! Это огромная темно-зеленая пирамида с такой густой кроной, что под ее сводами можно переждать любую непогоду: дождь, ветер или снег. Однако спать было неудобно, на мягкой, но скользкой хвое я постоянно сползал вниз и, только упершись в толстый ствол ногами, удерживал себя от падения.
Вечер в горах, а тем более ночь, всегда молчаливы, грустны и даже мрачноваты. Ледяной ветерок тянет с вершин. Тоскливо и, вроде бы как испуганно, пискнет одинокая пичуга и опять тихо. Хорошо, если подаст голос сплюшка, от этого милого звука становится как-то теплее, хотя и он полон меланхолии и грусти. И лишь далекая река, о которой днем как-то совсем забываешь, к вечеру напоминает о себе тревожным рокотом.
Ночь наступила как-то неожиданно быстро. Тьма властно поглотила все, оставив только небольшой клочок мутно-серого неба да зубчатую стену соседнего хребта. Птицы одна за другой смолкли, и теперь лишь один звук - шум горного ручья нарушал тишину. Словно пульсируя, он то громогласно ревел, отдаваясь в тяжелых кронах елей, то, замирая, гас, приглушенный страшной глубиной узкого ущелья. Стоило отдаться во власть этого шума, и чего только в нем не слышалось! Временами казалось, что это дико завывает ветер в вершинах гигантских деревьев, потом вдруг явственно различались мощные аккорды симфонического оркестра, исполняющего что-то торжественное и могучее.
После трех часов стало светать по-настоящему, в четыре рассвело окончательно, но птицы все еще молчали. Наконец на дне ущелья громко запела птица, и эхо пустого оврага гулко разнесло звонкий птичий голос. Это было пение далеко не лучшего певца. Куда там до соловья или дрозда-дерябы, но как хорошо вписывался флейтовый птичий свист в картину просыпающихся суровых гор! Здесь, среди серых осыпей и мрачных утесов пение соловья было бы вовсе ни к чему. На фоне гигантских гор оно показалось бы незначительным, может быть даже фальшивым, слащавым, пение же горихвостки, немного резковатое, даже пронзительное, было кристально чистым, как сам горный воздух. Радостно-звонкое, оно было подстать бодрящему горному утру.
День начался. Уткнув лицо в траву, я задремал. Хорошо спится на солнышке в горах: ни комаров, ни надоедливых мух, не жарко и не холодно. Не знаю, сколько продремал: минуту, а, может, полчаса. Но только очнулся и глазам своим не верю: прямо надо мной, у верхней кромки оврага стоял козел. Уставился - не шелохнется. С гордо закинутой головой красуется во весь свой козлиный рост. Сам рыжевато-серый, словно подпаленный, с большими рогами, черной бородкой и хвостиком кисточкой. За теком другие козлы выглядывают из высокой травы, напряженно смотрят из-за нависших еловых лап. Эти поменьше. Замерли каменными изваяниями. И как они так осторожно спустились со скалистых круч? Шли по осыпям, а нигде даже камешек не звякнул. И вот передо мной возникли беззвучно, словно горные духи.
Стояли, стояли и вдруг все, как горох, рассыпались по солонцу.
Мне казалось, что борта оврага отвесные, а козлы по ним бегают, как по ровному полю. Из-под козлиных ног сыпучая глина потекла ручьями, белая густая пыль заволокла все непроглядной завесой.
Утопая по щиколотку, теки рысцой спустились на дно, но, видно, что-то опять обеспокоило их. Снова поднялись наверх, выстроились по борту и уставились в мою сторону.
Пыль понемногу улеглась. Я достал фотоаппарат и стал снимать. До теков рукой подать, не может того быть, чтобы не слышали они звука затвора. А козлы и на этот раз, никакого внимания! Жажду утолили, разбрелись кто куда. Каждый выбрал себе местечко по своему желанию. Молодые козлы прилегли отдохнуть в тени елки, козы с козлятами принялись пастись, а вожак взобрался на высокий камень стеречь стадо.
Я уже чуть ли не на ноги поднялся, выше пояса, весь на виду. Козел на меня смотрит, ноздри раздувает, а ничего понять не может. То ли не видит, то ли не чувствует во мне опасности.
Ненадолго задерживается солнце в глубоком ущелье. К трем часам дня солонец погрузился в холодную тень. Вода в ручье из белой превратилась в мутную, кофейно-желтого цвета. Спину мою приятно освежил прохладный ветерок. Вдруг что это? Свист! Резкий, на высоких тонах, едва различимый человеческим ухом. В миг все козлы бросились на ближайшие скалы. Поза - само внимание. Осматриваются: откуда опасность? Вот вожак по-заячьи мягко спрыгнул со скалы, и все стадо бросилось наутек. Длинные серые тела замелькали вверх по каменистым кручам. Прошло несколько секунд, и все исчезло. Я собрал свои вещи и радостный отправился в лагерь.
- Ну, что тут скажешь, - развел руками Николай Иванович, когда я рассказал ему о своей удаче. - Поздравляю с успехом. А у меня, значит, такая судьба - не довелось. Зависть берет, кишки дерет.
После того мы еще дежурили вместе со Сладковым, но бестолку. Как говорил Максим Дмитриевич, нам так больше и не подфартило.