На фото 1975 года Сладковы и Женя Лухтанов в урочище Киин-Кериш на Зайсане
Пылающие утесы Зайсана.
Живя на Алтае, в крае с разнообразной природой, я не раз приглашал Сладкова в гости, чтобы удивить местными диковинами. Он был не против, но каждый раз что-то мешало. Николай Иванович был нарасхват, его звали многие, считая за честь принять у себя известного писателя, но больше всех преуспел Зверев, установив монополию и принимая его почти ежегодно.
«Не переманывайте к себе летом Сладкова, злодей вы этакий! Лучше приезжайте сами без машины, будем ездить на нашей, как раньше ездили! - грозился мне в письме Максим Дмитриевич».
Сладков взывал не менее отчаянно:
«Как быть? - писал он мне. - Максим Дмитриевич грозится вызвать меня на дуэль, если я поеду к вам, а не к нему.»
«Здесь нет никакой проблемы, - отвечал я. - Вы пробудете в Зыряновске не больше недели, а потом мы потихоньку поедем в сторону Алма-Аты, по дороге останавливаясь в любом понравившемся месте».
Такой вариант устраивал всех, и в начале июня 75 года Николай Иванович с дочерью Женей, уже студенткой биологического факультета Ленинградского университета появился у меня в зыряновской квартире. Я встретил гостей на остановке автобуса, привезшего их из Усть-Каменогорска, и первое, что поразило столичного писателя, был огромный конус террикона из пустой породы, возвышающийся над городом.
- Пожалуй, это будет повыше пирамиды Хеопса, - сказал Николай Иванович, снимая с плеч огромный рюкзак. - Неужели все это шахтеры вынули из земли? Мне это напоминает муравейник, который так же вот кропотливо всем миром собирают трудолюбивые насекомые.
Для нас был дорог каждый час, но на следующий день грянул сильнейший дождь, что дало нам повод предположить, что гости сырого Ленинграда привезли его с собой. Потоки воды низвергались из отсыревших небес до самого утра, и лишь далеко за послеобеденное время мы смогли выехать за город. Первое, что я показал, был наш карьер, где я работал. Это была огромная чаша диаметром больше километра и глубиной в 300 метров. Муравьями на дне копошились люди, экскаваторы и самосвалы. "Как кратер вулкана на луне, - высказался Сладков. - Такие чудеса за границей показывают за деньги. Теперь мне понятно, откуда появился ваш террикон. Чтобы добыть горстку руды, надо вытащить гору земли. Вот они и муравьи, крупинка за крупинкой поднимающие на поверхность груды камней».
Минут через 15 мы были уже на берегу Бухтармы. Увидев, как мальчишки с плеском кидаются с моста в реку, Николай Иванович тут же скаламбурил:
- Смотрите, как купаются: бух, и вверх тормашки, головой в реку. Вот и получается: "бухтармашка".
- Николай Иванович, а я 18 лет здесь прожил и не догадался до такого.
- Что же вы хотите, я человек здесь новый и сугубо городской, вот и замечаю все острее.
Сладков скромничал. Ум его был острее и натренированнее. Он не изменял своей привычке играть в слова.
В течение 5 дней я показывал свои любимые места, которые исходил и объездил за годы, что успел здесь прожить. Мы побывали в долинах и ущельях рек, впадающих в Бухтарму: Хамира, Тургусуна, Черневой. Год был дождливым, полные водой ямы на разбитых дорогах отражали небесную лазурь алтайского неба.
Несмотря на начало лета, над горами кое-где еще долеживали остатки нестаявшего снега. Из-под отсыревших, усыпанных хвоей и всяким лесным сором снежных залежей лезли ростки алтайских подснежников: кандычков, леонтьиц, хохлатки. И тут же рядом пламенели целые поля любимых сибиряками огненно-оранжевых цветов - азиатских купальниц, называемых местными жителями жарками или огоньками. Запрятанные в зеленые травяные дебри, багровели дикие пионы-марьины коренья.
Из мрачноватого хвойного леса звучал не очень внятный глухой и таинственный голос, словно кто бубнил себе под нос
- Ду-ду-ду, ду-ду-ду.
Николай Иванович встрепенулся, повернув голову в сторону незнакомого голоса:
- Погодите, не пойму, кто это? Неужели удод? Место, как будто неподходящее.
- Николай Иванович, подумайте, не забывая, что мы в Сибири.
- Неужели глухая кукушка?
- Она самая. Осторожная, как черт, ни за что не покажется.
Сладков тут же сел на свой любимый конек:
- Вот чем и привлекает лес: своей таинственностью и сказкой. А любой незнакомый голос - и Леший, и Баба Яга. Пока есть тайна - есть сказка. Не будет тайны, не будет и очарования леса. Тогда и люди потеряют интерес, а нет ничего страшнее равнодушия.
Мы бродили лесными тропами, отдыхали под прохладной сенью сине-зеленых пихт, продирались через таежные чащобы, любовались водяными каскадами Тургусуна. По дороге на Черневую заехали на перевал, а оттуда открылся чисто сибирский вид, панорама алтайских гор: таежные дали, ощетинившиеся пихтачами сопки, дремлющие в дымчатой мари распадки, синеватые гольцы Холзунского хребта и Листвяги. Конечно, ко всему этому трудно было остаться равнодушным, но ожидаемых охов и ахов я почти не услышал. Это могло обидеть или удивить, ведь прожив в Бухтарминском краю, я стал его патриотом, гордился местной природой, считая ее исключительной по красоте. Как говорится, каждый кулик хвалит свое болото. Это своего рода консерватизм, порожденный невежеством и эгоизмом. Конечно, Сладкову здесь все понравилось, но подобное он уже видел на Кавказе, да и в горах Тянь-Шаня. Он был человеком мира. Он знал природу Ирана, успел побывать в Индии и Африке. Север России, леса средней полосы были его родиной, он с одинаковым чувством относился и к пустыне, и к горам Средней Азии, и любому другому уголку земного шара.
На седьмой день мы покинули Зыряновск и отправились на юг. Первым объектом нашего путешествия были плавни реки Кулуджун. С одной стороны это низменное место с озерами, болотами, тростниковыми займищами, с другой - сыпучие пески с барханами, имитирующими настоящую пустыню. Я прихватил с собой надувную резиновую лодку, и мы плавали на ней по озеру: я с шестом на корме, а Николай Иванович - на веслах. Здесь было настоящее царство водяных пернатых: цапли, гуси, утки, лысухи, чомги, камышницы.
Но гвоздем программы был Зайсан, а точнее, эоловые красноцветные горы, сложенные глинами древних озерных наносов и расположенные на северном побережье озера. Я знал, как неравнодушен Сладков к необычным природным ландшафтам, и не ошибся.
Переплыв на пароме Бухтарминское водохранилище, за Курчумом свернули со столбовой дороги, и нас поглотила безлюдная пустыня, то ровная, как стол, то пересеченная лощинами и балками. Первая волна жизни, когда весной Зайсанская долина из-за цветущих иксилирионов бывает похожа на фиолетово-розовое море, уже схлынула, на смену крохотным эфемерам пришли растения раннего лета, и степь от покрывающей ее сизоватой низкорослой полынки стала зеленовато-седой, кое-где расцвеченной "плантациями" ярко-желтых ферул. И тут и там были видны низины, заполненные где лужами озер, где солонцами, то сухими и пухлыми, белыми, как соль, то сырыми и топкими, не хуже чем залежи прибрежного ила.
Зайсанская котловина на первый взгляд забытое богом и людьми невзрачное место, на самом деле маленькая, но очень своеобразная страна, не менее загадочная, чем лежащая рядом Джунгария или Монголия. Эти серые равнины и глинистые бугры стали местом жизни едва ни не самых редких животных на территории бывшего Союза. Еще в начале нашего века здесь водились джейраны, куланы. Именно зайсанские охотники подарили Пржевальскому шкуру дикой лошади, позже названную его именем. Ученые и до сих пор делают здесь удивительные находки. Трехпалый карликовый тушканчик, пеструшки, песчаный удавчик. Недавно обнаружили редчайшую селевинию А птицы?
- Николай Иванович, помните, считается, что здесь живет монгольская сойка, хотя ее ни разу не ловили.
- Как же, еще Хахлов об этом писал.
- Вот-вот, с его легкой руки и пошла эта легенда. Он сам родился в Зайсане и любил этот край. Его отец был известным охотником и натуралистом-любителем, и лично знал Брема, Пржевальского, Сапожникова, приезжавших в Зайсан и бывавших у него в гостях. Все путешественники и ученые, которые бывали в Зайсане, не миновали его дома. Поэтому молодой Хахлов и стал зоологом. Занимался наукой и, собирая материал по книге о Зайсанской котловине, пользовался рассказами охотников и чабанов. Так и родился миф о монгольской сойке.
Сладков все это внимательно выслушал и отреагировал в своем духе:
- Ну что ж, хвала этому Хахлову. Сочинил красивую сказку, а нам теперь с этой сказкой и жить интересней. Пусть живут и снежный человек, и монгольская сойка, и лохнесское чудище.
- Совершенно с вами согласен. Я ведь уже искал ее. Следы находил очень подходящие. Даже фотографировал отпечатки на барханах, на песке они хорошо видны. Четкие, похожие на сорочьи, но с большими пробежками.
- Вы это не бросайте, - посоветовал Сладков, - продолжите наблюдения. А мне фото следов пришлите, только надо с масштабом.
- Да, да, конечно. Но ведь и Борис Щербаков много раз бывал в тех местах, но сойку не нашел.
Наша "Победа", будто корабль, плывущий по степному морю, несется мимо плоских и белых, как раскаленный асфальт, такыров, мимо усыпанных мелким гравием галечников. Это пустыня, но она вовсе не пустая и безжизненная, а скорее наоборот: звонкая от голосов птиц и насекомых, радостная от сияния солнца и интригующая от ожидания встреч с чем-то загадочным, незнакомым. Эти ожидания таят в себе холмы и горки, виднеющиеся на горизонте, лощины и впадины, то и дело попадающиеся на пути.
Поднялась жара, душная, одуряющая, безветренная. Пытаясь спрятаться от жгучего солнца, все живое ищет укрытия, но где найти их в открытом поле! Огромные хищные птицы-курганники, черно-бурые, разморенные жарой, с растрепанными перьями, прикорнули в тени ферул. Мы-то в движении, едем, обдуваемые ветерком, а каково им в жарких "шубах"!
Не лучше и жаворонкам: клювы раскрыты, крылья свешены до самой земли. Их тут много и все разные: степные, белокрылые, хохлатые, малые, средние. А самый удивительный среди них - черный. Этот чудо-жаворонок - местный эндемик. Черные, с желтым клювом самцы сидят на макушках ферул. Вспугнутые, одни вспархивают легко, как бабочки, другие, мелко семеня ножками, бегают по земле и, взъерошив на голове хохолки, выглядывают из травяных кустов.
Над жаркой равниной дрожит, струится слой горячего воздуха с "плавающими" в нем "островками" и обрывистыми берегами. Это мираж, но и действительность тоже. Реальность, потому что когда-то здесь и взаправду было море или озеро. Вода ушла миллионы лет назад, моря высохли, но дно осталось в неприкосновенности. Те же галечники, илистые отложения, морская соль, превратившаяся в кристаллы гипса. Все это чуть-чуть и лишь кое-где поросло редкой, низкорослой травкой, а в бугристых наслоениях глин вода и ветер промыли овраги, обнажив разноцветные слои и сохранив островки-останцы, напоминающие юрты, шатры и буддийские храмы-пагоды. Таких эоловых гор много на северном побережье Зайсана, но самые известные урочища Бархот и Киин-Кериш.
Поколесив по степи, мы выехали на берег Зайсана у горы Чикильмес, где когда-то и был расположен затопленный теперь мыс Бархот.
Озеро сверкало голубой гладью, накатываясь на песчаный пляж, ласково шелестели волны. Высокий берег здесь был сложен наносами высотой в добрую сотню метров. Время и осадки сделали свое дело, изрешетив берег так, что он стал напоминать то ли пчелиные соты, то ли сложный лабиринт из пересекающихся подземных пещер и пустот. Отвесно падающие дождевые струи образовали столпотворение глиняных сталагмитов - частокол из вертикально стоящих столбов, а ливневые потоки промыли ущелья-каньоны и все это из пересекающихся слоев разноцветных глин: желтых, белых, коричневых и даже голубых.
- Глиняные кружева, - обозревая местность, произнес Николай Иванович, - решето из глиняных дырок.
Птичий гомон стоял над глиняными утесами. Близость воды, надежные и удобные присесты - все привлекало сюда птиц, образуя подобие птичьего базара. Стрижи, голуби, воробьи, ласточки, утки-атайки кружились и кричали над сушей, а со стороны озера им вторили пронзительные крики чаек.
От испепеляющей жары мы забрались в самую глубокую и узкую щель. Здесь было прохладно, пахло глиной, затхлостью и птичьим пометом.
- Бывал я в разных теснинах на Кавказе, но такой не видел, - признался мой гость. - Расщелина! Настоящая щель. Того и гляди, обвалится стена и похоронит навечно. Вот тряхнет сейчас землетрясение, тогда и экскаватором не раскопать.
Мы шли, держась руками за шершавые стены, а на нас, свесив головы, с высоты трехэтажного дома посматривали голуби и скворцы. Шурша, по стенам стекали оброненные ими кусочки глины, камешки и помет.
- Лучше не смотреть вверх, а то капнет и прямо в глаз, а тут и промыть нечем, - посетовал Сладков.- Останешься потом без глаза.
На дне валялись трупы птенцов, кости животных, принесенные то ли водой, то ли хищниками. Некоторые вывалились из гнезд и валялись под ногами меж комьев земли. Филин-пугач сорвался с приступочки, мягко взмахнув пуховыми крыльями, и полетел, большеголовый, рыжий, едва не задевая глиняные стены.
Из расщелины мы вышли на свет, будто выбрались из подземелья. Как хорошо здесь! Бодрящий свежий ветерок с озера, яркое солнце, голоса чаек, звонкоголосый зуек, бегающий вдоль кромки воды и... сурки. Толстые увальни-сурки здесь почему-то очень темные, с черными подпалинами, будто закопченные солнцем, лежали на макушках останцов, с высоты поглядывая на непрошеных гостей.
- Никогда бы не подумал, что встречу их здесь, - признался мой товарищ.- Вроде бы и жрать им тут нечего. Разве что саксаул...
- А у меня саксаул связан только с мертвыми полугнилыми дровами серого цвета, - признался я. - До сих пор не могу привыкнуть, что здесь это ярко-зеленые кусты.
Вечером мы жгли костер из саксаулового хвороста, а когда он потух, лежа на гладком такыре, смотрели в небо, полное звезд. На память приходили строчки Ломоносова - поэта:
Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне - дна.
Ранним утром мы подъезжали к знаменитому урочищу Киин-Кериш. В синеватой дымке над равниной призрачными розовыми контурами вырастали остроконечные очертания причудливых гор.
Заколдованный, весь в руинах, брошенный, древний "город" лежал перед нами. Но чем ближе подъезжали мы, тем все больше мифический город превращался в размывы и останцы глинистых наносов. Крепостные стены оказались обрывистыми берегами, башни - отдельно стоящими останцами, а бойницы и окна - вывалами и гротами в рыхлых породах.
Путешественники, впервые увидевшие подобные "города" и горы - Пржевальский, Потанин, Козлов, - называли их Ханхайскими, современные писатели - лунными и эоловыми, а геологи - чаповым рельефом или неогеновыми третичными отложениями.
Киин-Кериш был моим любимым местом, и я торопился поскорее показать его в самом выигрышном виде. Прыгая по кочкам, мы заехали на вершину горы, с обратной стороны срезанную, будто ножом, глубоким обрывом. Вся панорама цветных гор лежала у нас под ногами. Розовые, багровые, желтые, белые шрамы, складки, промоины на теле разверзшейся земли.
Казалось, что машина времени перенесла нас на миллионы лет назад. Размытая дождями, кирпичного цвета почва напоминала излившиюся лаву, обнаженные недра земли, земную твердь на заре жизни, еще не покрытую растительностью, не заселенную живыми существами. На самом деле жизнь здесь была и не очень бедная. С грустными тихими вскриками вспархивали скромные, сероватой расцветки пустынные каменки, нарушая безмолвный покой пустыни, над обрывистыми утесами с приглушенным визгом кружились стрижи. По окаменевшей, высохшей почве меж безлистных кустиков солянок бегали крохотные, землистого цвета ящерки весьма неприглядного вида. Круглая голова, рот "до ушей" и бугристая кожа, напоминающая жабью. Прижавшись к земле, они замирают, судорожно дергая хвостом и скручивая его спиралью. Это такырные круглоголовки.
Обозревая окрестности необычной страны Киин-Кериш, мы молча стояли несколько минут.
- Да, это черте что, - не находя подходящих слов, наконец произнес, ошеломленный увиденным, Сладков. - Фантастика! Похоже на праздничный кремовый торт.
Облитые утренним светом и от этого посвежевшие, будто омытые дождем, глины и действительно были хороши и ярко расцвечены радостными красками. Вот впечатления Николая Ивановича от увиденного в книге "Дети радуги":
"Не может быть! - сказал я себе, когда увидел эти оранжевые останцы. - Такого не может быть!
Но все было. Закатное солнце четко высвечивало углы и выступы яркого оранжевого чуда. Пирамиды, башни, бугры. Колонны, стены, провалы и глыбы. Глаза разбегались от причудливых форм, щурились от блеска красок.
Оранжевое видение на краю серой унылой степи. Зачарованная земля, смесь красоты и фантазии. Декорация к волшебной восточной сказке. А на самом деле цветная глина, обработанная солнцем, дождями и ветром. Творение великого художника - Природы. Все настоящее - не мираж.
Трогаю жесткие корявые грани. От нагретых глыб пышет жаром. Пухлая пыль глушит шаги.
Тороплюсь все увидеть, запомнить, запечатлеть. Но как запомнишь, если все меняется на глазах!
Тысячу лет создавала природа это чудо из золотистой глины. Лепила, гранила, крошила, пилила. И вот оно перед вами. Смотрите теперь хоть тысячу лет".
Мы разбили лагерь в лощине между гигантскими останцами, напоминающими походные шатры воинственного Чингиз-Хана. Нашими соседями здесь были меланхоличные пустынные каменки да суслики, бегающие между чахлых кустиков терескена и редких солянок.
- Хоть сейчас снимай здесь фильм из времен древних гуннов или монгольских завоевателей, - признался я. - Я все жду, когда вон оттуда, из-за поворота лога с гиканьем и копьями наперевес вынесется лавина всадников в лохмотьях и звериных шкурах.
- А мне все кажется, что вон из-за той гряды выглянет бугристая морда какого-нибудь динозавра, - в тон мне отвечал Сладков.
Нигде поблизости не видно было и следа воды, но обитателей пустыни привлекало здесь обилие укрытий и убежищ. Соколы-балобаны, курганники, орлы-могильники, утки огари, лисы, филины - все находили себе ниши, норы, пещеры, чтобы устроить гнездо или логово. Жили тут и голуби, и рябки и саджи, зайцы-толаи и ушастые ежи. Несколько дней мы бродили по лабиринтам логов и расщелин, лазали и ползали, обследуя утесы, расщелины, гроты и пещеры, и все смотрели, любовались, восхищались и удивлялись.
Наше пребывание в Зайсанской котловине заканчивалось. Никакие красоты Алтая, ни дремучая тайга, ни синие горы, ни хрустальные реки не поразили Сладкова так, как эти пустынные, можно сказать мертвые останцы разноцветных глин. Чары Зайсана оказались сильнее, и глубоко запали в его душу. Спустя пятнадцать лет он писал мне:
"Как хотелось бы мне снова побывать на Зайсанских глинах, еще раз полюбоваться сказочным, фантастическим зрелищем!"
Через несколько дней мы подъезжали к знакомым зеленым воротам на Грушовой. Как гора с плеч, с меня свалилась огромная ответственность за жизнь и здоровье писателя и его дочери.
- Сдаю вам с рук на руки живого и здорового классика, - сказал я вышедшему встречать нас дорогому Максиму Дмитриевичу.
- Слава богу, доехали! - порадовался старый писатель. - А мы-то уж заждались. Что-то долго вы добирались.
- Долго, не долго, а все же добрались, - довольный не меньше Зверева, рассмеялся Николай Иванович. - Так что все отлично, и мы в вашем распоряжении.
- Хорошо, - подытожил Максим Дмитриевич, - сейчас отдохнете, а завтра приезжайте на кордон в Глубокой Щели. Обсудим план наших дальнейших действий. У меня есть большая программа поездок.
И это говорил человек, доживший до 80 лет. Максим Дмитриевич был жаден и ненасытен жизнью, общением с близкими по духу людьми, с природой. Он никак не мог надышаться, насмотреться, наудивляться и спешил вобрать в себя всю красоту Земли, жизни и поделиться своим восхищением со всем миром.