Фото 1977 года. На катере слева направо: Женя Лухтанов, Симка Зверев, Женя Сладкова, Н.И.Сладков, М.Д.Зверев, С.Д.Кустанович. Фото А.Лухтанова
На катере по Капчагаю
Гвоздем программы 1977 года Максим Дмитриевич считал намеченную им поездку на катере по новому Илийскому "морю". Сделать это было несложно, так как директором недавно организованного Капчагайского воспроизводственного охотничьего хозяйства был хороший знакомый Зверева Александр Тарасов. Я тоже его знал еще по поездке на водометном катере по Или в 1966 году. Нас со Сладковым это очень устраивало, так как намечались высадки на берег и в том числе поездка в Тайгак.
"Там есть фиолетовый отщелок, - вспоминал Николай Иванович, - я запомнил его еще по поездкам 60-хгодов. Совершенно удивительное место: лилово-глянцевые скалы с древними рисунками козлов, верблюдов и архаров. Обязательно нужно попасть туда".
Лилово-фиолетовый цвет стал у нас проблемным в работе над книгой "Семь цветов радуги".
- Наконец-то соберемся вместе, - радовался Максим Дмитриевич, - на катере места много, не то, что в тесной кабине машины.
- Но есть одна проблема, - успел я шепнуть ему перед самым отъездом.
- Какая? - удивился он. - Напротив, все складывается как нельзя лучше.
-Семен Давыдович и Николай Иванович не переносят друг друга. Им тяжело быть вместе.
- Да, я тоже это заметил, - согласился Зверев. - Но ведь это мелочь. Главное, у обоих одна страсть - их манит неизведанная природа. Так что все образуется.
Загрузились в две машины и через час были в Капчагае. Здесь, в заливе у огромного, похожего на теплоход здания гостиницы и управления охотхозяйством, нас уже ждал катер. Катер большой, не чета тому водометному, на котором плавали в 66 году, почти теплоход с командой из 3 человек. Есть даже каюта, но мы предпочли палубу, разместившись на удобных скамьях.
- По пустыням и степям ездили, по горам и лесам бродили, теперь по морю плывем, - у Максима Дмитриевича было прекрасное настроение. - Смотрите, чайки парят, как на настоящем море, берегов почти не видно.
- Максим Дмитриевич, вы еще недавно ратовали против строительства ГЭС.
- Я и сейчас против, считаю, что это была большая ошибка, но теперь что об этом говорить. Надо радоваться тому, что есть. Смотрите, любуйтесь, успевайте жить! Ах, какая свежесть! Чувствуете, морской ветерок, а ведь вокруг нас пустыни. Может быть, как-то увлажнится климат?
Легким контуром на горизонте прорисовывался зубчатый контур Чулакских гор. Часа через четыре наш катер стал приближаться к пустынному северному берегу, сложенному песчано-глинистым конгломератом и почти без единого деревца. Вдали виднелся белый домик егеря, одна-единственная постройка среди серой плоской равнины.
Только доплелись до новенького, с иголочки кордона, а егерь с хозяйкой уже усаживают за стол прямо во дворе. Там у них молоденькие топольки посажены, скамейки стоят, столы. Тащат тарелки с ухой и огромными кусками рыбы. Сазаны, что кабаны, здоровенные, жирные, с белым мясом и икрой.
Принимают нас как самых высокопоставленных гостей. Мне даже как-то совестно, думаю, и Сладкову так же. Весь стол заставлен яствами, да мы еще вывалили из рюкзаков свои припасы: булочки, печенье, конфеты. Я таких сазанов не видывал и не знал, что они могут вырастать до таких размеров.
Звереву, как аксакалу, поставили блюдо с рыбьей головой. Максим Дмитриевич здесь в своей стихии, любой кордон его родной дом, а мы с Николаем Ивановичем ерзаем на скамейке, нам нужно бродить по пустыне. Вокруг кордона видны соблазнительные ложки, заросшие колючими кустарниками. Но, по правде говоря, рыба была настолько роскошной, что и мы сами не смогли бы от нее оторваться.
- А как у вас тут со светом? - поинтересовался Семен Давыдович у хозяина.
- Да никак, - отвечал егерь. - Не будут же из-за одного кордона тянуть линию в 50 км.
- А знаете, делают ведь где-то солнечные генераторы. Не помню точно, кажется, называется "ГС".
- Может быть "ГВ", - съехидничал Сладков.
- Ну да, вы же специалист по навозу, - в свою очередь парировал Семен Давыдович, имея в виду книжку Сладкова "Осиновый невидимка" о белке летяге, где есть глава "Ода помету".
Кажется, перепалка между двумя корифеями началась, однако тут же и закончилась боевой ничьей.
После обеда Максим Дмитриевич прикорнул отдохнуть, а мы тут же разбрелись по окрестностям. В овражках, промытых весенними водами, пряталось немало живности. С гулом взлетали салатно-зеленые, в золотистых пятнах, златки. На веточках саксаула сидели загадочные, похожие на соломенные былинки, желтые богомолы. Где-то за глинистыми буграми кричали невидимые песчанки, а над берегом, заваленном белыми стволами, жалобно скуля, кружили красноносые кулики-сороки.
Но меня привлекло нечто более интересное. В кустике верблюжьей колючки я разглядел змею-стрелку. Она так забилась в сухих, безлистных ветвях, что была совершенно невидима и выдала себя лишь движением головы.
В детстве я слышал легенды об этой змейке. Рассказывали небылицы, будто эту змею невозможно догнать даже на коне, так она быстра. И уж если ее разозлить, то может пронзить человека, почему и называется стрелой. На самом деле трудно представить себе более безобидное и симпатичное существо, чем эта необычайно красивая и очень изящная змейка. Крохотная головка, украшенная выпуклой, блестящей бусинкой-глазом, очень тонкое, змеиное тело, похожее на узкую пеструю ленту.
Стрелка забилась внутрь куста, и я никак не мог ее оттуда выгнать.
- Она не кусается, можете смело брать ее в руки, - посоветовал Николай Иванович. - Только осторожно, чтобы не раздавить.
- Кто вам это сказал? - вмешался Кустанович. - Не ядовитая - это не значит, что не кусается. Вот сами возьмите, а я посмотрю, что будет.
- Ну, конечно, если прижмете хвост.
- Дело не в хвосте, а в том, что сказки рассказываете. Это ваша очередная выдумка, как и все в ваших книгах.
- В рассказах для детей и должна быть сказка. Красота и тайна - вот что больше всего затрагивает душу ребенка.
Николай Иванович все больше сердился, и лицо его побагровело.
- Выдумка и ложь только развращают, - парировал Семен Давыдович. - К тому же в ваших книгах я не вижу никакой красоты, один смрад.
- А вы сухарь, имея кучу кирпичей, не можете сложить даже сортир.
- Это вы сами пишете о помете. Ваше вранье и сюсюканье отобьет желание читать книги у любого толкового натуралиста. Детям ваши словесные упражнения непонятны и сложны, а взрослым и тем более скучны и неинтересны.
Оба вошли в раж, и их невозможно было остановить.
- Вы говорите о разных вещах, один как литератор, другой как исследователь. Это же разные жанры: художественная литература и научно-популярная, - тщетно пытался я их примирить.
Оба обладали сильным характером, и никто не хотел уступать и понять позицию другого. Если же говорить обо мне, то я был согласен и с тем, и с другим. Позиция Сладкова была мне ближе, но я сожалел, что свой большой талант он растрачивает на сомнительное экспериментирование. Я вспомнил разговоры о творчестве Сладкова со Зверевым, который возвращался к ним не один раз.
- Прямо беда, - как-то робко впервые сказал мне еще году в 63 Максим Дмитриевич, - Николай Иванович совсем измельчал. Вместо рассказов пишет какие-то телеграммы. А недавно выдал такое! Я как-то его спросил, как он реагирует на критику? И знаете, что он мне ответил? "Я пишу для себя, как хочу, и мне дела нет, что это кому-то не понравится и кто что обо мне думает". Каково? Просто поразительно!
Для меня все это не было новостью, я слишком много времени провел с Николаем Ивановичем наедине и хорошо знал, как он относится к творчеству и своему и других.
- Это что! Он ведь не признает писателями ни Дарелла, ни Лесника, ни Никольского. Ни во что ставит Формозова, Скребицкого, Спангенберга, отзывается о них уничтожающе. Кое-как с трудом да и то только в последнее время оценил Пришвина...
- Да, да. А сам пишет рассказы из трех предложений.
На следующий день Тарасов повез нас со Сладковым в Тайгак. По дороге он хвалился: "У нас теперь как в каком-нибудь национальном парке Африки. Привезли куланов, джейраны развелись, дичи не перечесть. Дрофа-джек появилась, журавли-красавки, толстоклювые зуйки. Да вы это сами увидите. Теков в Чулаках развелось уйма. На кордон приходят, будто домашние козы".
Сашка Тарасов (как называет его Зверев) мужик очень толковый, деловой и хозяйственный. Врать не будет, вскоре мы и действительно увидели многое из того, о чем он говорил. Из ложков сигали, высоко подпрыгивая, чернохвостые джейраны. Парами бродили журавли-красавки, в небе парили стервятники и грифы. Горячий воздух дрожал, и в мареве расплывались контуры отдельных туранговых деревьев, больших кустов чингила и пустынной акации.
- И верно, почти как в Серенгети,- согласился Сладков. - Очень похоже на Африку. Вот и газели скачут, совсем как импала или газель Гранта.
Прошло 9 лет с тех пор, как мы были здесь в последний раз. Все напоминало о прошлом. Вот тут снимали розовых скворцов, там на камне встретили филина. Но дорога стала почти торной, и мы знали, что построен кордон. Вот он красуется на том самом месте, где у нас стояла палатка. И не только большой дом, но и хозяйственные постройки и даже яблоневый сад. Когда-то воздух тут звенел от птичьих криков, а все небо между стенами каньона пестрело от стремительно снующих стрижей. Теперь же на большом протяжении участок ущелья был перегорожен проволочным забором, а внутри загона бегали... свиньи.
Перед глазами стоял прежний Тайгак, полный таинственного очарования и тайны. Теперь все это исчезло, и я видел, как мрачнело лицо Николая Ивановича.
- Была сказка, теперь скотный двор, - ворчал он,- раньше бегали дикие кабаны, теперь - домашние хавроньи. Вместо кекликов петухи и куры, а там, где росли железное дерево и эфедра - яблони и сливы.
И опять нас кормили обильным обедом, теперь мясным.
- А что, правда, будто на кордон к вам приходят теки? - спросил я хозяйку.
- Ходят, ходят, - отвечала она, - одна козлуха постоянно пасется в саду вместе со своим козленком. Бывают и рогачи, совсем бояться перестали.
- Это что, - вспомнила вдруг она, - у нас вот козочка совсем отбилась, ушла в горы.
- Как в горы? - заинтересовался Сладков, - так она что, к диким прибилась?
- А кто ее знает, бродит по горам, - вмешался хозяин. - Она белая, ее издалека видно. А от людей, как увидит, убегает.
Утром Сладков повел нас в лиловое ущелье. Мы долго шли по гулким каменным коридорам, пока не очутились в каменном мешке. Со всех сторон теснились мрачные скальные утесы темного, почти черного цвета. Цельные, монолитные, казалось, они не были тронуты временем. Их гладкие, будто полированные ветром откосы, блестели на солнце, отливая лиловой чернотой загара. Наверное, прошла не одна тысяча лет, пока солнце не обуглило верхний слой камня.
- Вон там, смотрите, - показал Сладков, - настоящая каменная галерея. В основном, конечно, козлы, но есть архары, волки и много лучников. Глядите, какой верблюд... Лиловое ущелье с каменным верблюдом.
Цвет скал зависел от освещения. В тени они были угрюмыми, темными, почти черными, освещенные солнцем - лилово-фиолетовыми, даже с голубым оттенком, а сверкая в отблесках солнечных лучей, - серебристо-белыми.
Между скальных утесов каменные потоки осыпей, а по ним, прижавшись к скалам, курчавая ползучая эфедра и дикая вишня.
Синий дрозд судорожно взлетает и снова садится на макушку утеса. Поползень суетится, покрикивая и ерзая по обомшелому камню. Кружит острокрылый сокол, высматривая добычу. А на плоскую вершину горы вышла облезлая барануха грязного, желтовато-серого цвета с небольшими, скошенными набок рожками. К ногам ее жался маленький ягненок такого же невзрачного вида, что и мать.
- Николай Иванович, а ведь это архарка. В первый раз встречаем.
- Пожалуй, вы правы. Но очень уж непрезентабельный у нее вид. Шерсть клочьями свисает. Такую сфотографируешь, скажут домашняя.
Барануха внимательно посмотрела на нас и незаметно скрылась. Не сговариваясь, мы полезли вслед за ней на гребень.
Кругом пологие увалы плоскогорий, меж ними угадываются провалы ущелий, а по контуру всюду горы, горы... Серые тучи ползут, едва не задевая каменные вершины. На соседнем плато показалось несколько теков. Своей расцветкой они сливались с общим серовато-желтым фоном скал и выгоревшей травы.
- Смотрите, а там еще козлы! - заметил я на дальнем увале табунок. - И там, и там. Всюду козы.
- И слава богу,- отозвался Николай Иванович. - Козлы, если они настоящие, лишними никогда не будут. Это вам не люди.
Мы прошли в верховья дикого ущелья, где уже не было видно никаких следов человека. На дне заросшего густыми травами и кустарниками, заваленного обломками камней в глубокой промоине глухо бухтел ручей.
Сели, перекусив вкуснейшей алматинской тушенкой из конины и запивая холодной водой из ручья.
- Райское местечко, век бы отсюда не уходил, - сказал мой товарищ. - А вы не захотели устраиваться сюда егерем. Вон наш хозяин живет себе здесь, как бог.
Я молчал, не зная, что сказать. Может, он был прав?
Через три дня мы уезжали обратно.
Балансируя тяжелыми рюкзаками, кое-как взобрались по крутому трапу на катер. Максим Дмитриевич, как всегда, с подарком: громадным сазаном и кульком в руках. Ровно постукивая мотором, наш корабль взял курс на Капчагай.
Только уселись, а команда уже приглашает пить чай. Прямо на палубе поставили стол с корейским блюдом: сазан в уксусе.
Казалось, погода нам благоприятствовала: солнце спряталось за облака, от воды повеяло свежестью. И вдруг в какие-то минуты все переменилось: на западе потемнело небо, над горизонтом побежали зловещие язычки завихрений. Все время стоящие на юге, горы Заилийского Ала-Тау исчезли в сине-черной мгле.
"Теперь держитесь, - предупредил нас матрос,- идет "Балхаш", сейчас будет шторм. Уберите с палубы все вещи и сами не зевайте. Разгуливать по палубе нельзя".
"Море" еще больше потемнело, а навстречу нашему катеру уже бегут белые барашки волн. Они все крупнее и крупнее, они бьют о борт нашего корабля, и катер плывет, переваливаясь с боку на бок. Редкие чайки, будто наслаждаясь полетом, то парят над волнами, то падают, едва не задевая воду. Наш рулевой, то и дело меняет курс так, чтобы не быть боком к волне, но все равно нас качает и по палубе уже не пройти. Цвет "моря" из желтоватого давно стал иссиня-зеленым; обнажив свое нутро, морские волны набрасываются на наше суденышко со злобным остервенением. От недавней жары давно не осталось и следа. Порывы прохладного влажного ветра вперемежку с брызгами овевают наши прожаренные тела.
Дремавшие до того Николай Иванович и Максим Дмитриевич живо обсуждают происходящее, а Семен Давыдович, чтобы снова не вступать в перепалку со своим оппонентом, отвернулся и, сидя на скамейке, прикорнул после тяжких трудов в пустыне.
- Надо же, попали в шторм, - говорит Зверев. - Только что бродили по пустыне, а теперь испытываем настоящую морскую качку.
- Вот такие пироги, - в тон ему повторяет свою излюбленную поговорку Сладков - Скоро ли приплывем?
На горизонте показалось белое, как трехпалубный корабль, здание гостиницы и моя "Победа"? прикорнувшая на желтом берегу.