На фото 1975 года: Н.И.Сладков с дочерью Женей и семейство А.Лухтанова на борту Зыряновского карьера. Фото А.Лухтанова
Последняя сказка Бартагоя.
Любимым местом Кустановича был Чарынский каньон, Сладков особое пристрастие питал к Тайгаку, Зверев же более всего был предан Бартагою. Я разделял страсти всех троих, но все же наибольшее предпочтение, как и Максим Дмитриевич, отдавал сказочному Бартагойскому урочищу.
Дремучий реликтовый лес, чудом сохранившийся еще с доледниковой эпохи. Жемчужина природы Семиречья. Изумруд, затерянный среди пустынь и гор юга Казахстана. Каких только восторженных эпитетов не заслужил этот действительно райский уголок в устах ученых, писателей и художников, посетивших Бартагой!
Особую, какую-то таинственную прелесть урочищу в горах придавали древние лавролистные тополя. Именно дряхлые, с толстыми стволами и уже отставшей корой, с дуплами, щелями и целыми норами, напоминающими то ли терем-теремок, то ли избушку на курьих ножках. Идешь мимо этого древесного великана и гадаешь, кто оттуда покажется: куница, удод, филин-сова или сама Баба Яга.
Бартагой напоминал Ноев ковчег, битком набитый зверем и птицей. Все годы, что я ездил сюда, я помнил рассказ Зверева: «В 38 году, когда я впервые попал сюда, стоя на одном месте можно было наблюдать одновременно сразу несколько стад пасущихся на склонах Алабайтала (горы напротив) и Сюгатов архаров и теков. В небе над долиной кружились не менее полутора десятка крупных хищников. Барсы и рыси были обычны, а об остальном вы и сами знаете. Кабанов, зайцев, фазанов тьма, есть олени, а уж о других более мелких зверях и птицах и говорить нечего, так их много.
Слухи о том, что Бартагой обречен, шли еще в 60-е годы. Слишком велик был соблазн превратить созданный природой межгорный котлован в водохранилище. Алма-Ата стремительно росла, вскоре превратившись в миллионный город. Огромный мегаполис задыхался от безводья, воды стало не хватать даже для питья, а ведь чтобы прокормить население, вода нужна еще и для орошения полей в засушливой подгорной долине.
Как-то бродя со Зверевым по лесным тропам Бартагоя, я услышал от него слова, сказанные с горечью: «А вы знаете, ведь над всей этой красотой занесен топор».
С начала семидесятых эти слухи превратились в вполне конкретные разговоры. Битва за Бартагой шла с переменным успехом. То казалось, что защитники природы одерживают верх, и разговоры о плотине затухали, то возобновлялись с новой силой. Максим Дмитриевич то оживал, радуясь как ребенок, убеждал всех, что верхи вняли разуму, прислушались к доводам ученых, и как хорошо, что общественность отстояла уникальный памятник природы, то потухал, понимая, что силы слишком неравны, и дело неуклонно идет к трагической развязке.
Очевидно, решение о строительстве гидроузла и канала было принято давно, но под давлением ученых и писателей обнародовать планы не решались до самого последнего времени, предпочитая оттягивать этот момент, как бы выпуская пары постепенно. Максим Дмитриевич как-то упомянул, что Бартагой - любимое место самого Кунаева, и можно понять сомнения незаурядного человека, возможно, неравнодушного к природе, облаченного неограниченной властью, в руках которого находилась судьба уникального урочища. Отсюда и те колебания и шарахания то в одну сторону, то в другую. В один из таких моментов в июле 73 года, когда показалось, что топор окончательно отведен от Бартагоя, Максим Дмитриевич радостно писал мне: «Только что вернулся из спасенного Бартагоя. Сделал 400 км за полдня и был руган домашними за это крепко! Но ведь надо было объявить эту радостную весть егерям и гнать в шею оттуда всех строителей! Они еще не успели срубить ни одного кустика, и Бартугай во всем своем великолепии».
Но это было едва ли не последнее счастливое озарение. В последующие годы все покатилось под откос. Начались изыскательские работы. Инженеры рыскали по окрестным горам, рабочие бурили разведочные скважины под тело плотины. Уже само их появление в заповедном сказочном лесу казалось нелепым, неестественным, кощунственным и воспринималось очень тяжело. Но преданный Бартагою самый ярый его почитатель и защитник Максим Дмитриевич не хотел сдаваться, надеясь на какое-то чудо. Он писал в газеты большие статьи, поднимал на защиту заповедного урочища известных ученых. Однажды он сказал мне: «Мы узнали, что у гидростроителей ничего не получается. Они здорово просчитались. Бурили скважины и на глубине встретили ил. Наверное, с затеей о плотине ничего не выйдет. В их лагерь под видом ничего ни понимающего почти тайно ездил наш человек и разузнал об этом. Теперь они сидят, не работают и не знают, как им быть дальше. Вот мы и едем с корреспондентом «Литературной газеты» Самойленко разузнать, что и как».
Как ни тяжело мне было говорить, но я вынужден был его огорчить и развеять сомнительные надежды:
- Максим Дмитриевич, дорогой, как горный инженер и производственник скажу вам, что не остановит это строителей. То, что они задумали и заложили в план, обязательно выполнят. А что касается возникших трудностей и проблем, то на то они и горные инженеры, чтобы решать подобные вопросы. Выберут слабые породы, забетонируют. В конце-концов закачают бетон в скважины. А скорее всего нет там никакого ила. Посмотрите, какими крепкими кристаллическими породами сложено устье гор. Там же не какие-нибудь осадочные или галечники, а граниты! И не остановит их кучка энтузиастов, от которых они отмахиваются, как от назойливых комаров.
- Да, пожалуй, вы правы, - сразу сник писатель. - Я как-то не подумал. Действительно, могут закачать цемент.
В производственных вопросах Максим Дмитриевич был не очень сведущ. Его наивность подкупала, а чаще удивляла. Иногда он и действительно смотрелся как человек из прошлого века.
Николай Иванович был еще более резок и не питал никаких иллюзий в этом отношении. В разговоре со мной он сказал примерно так:
«Итальянцы, как вы знаете, на соловьев охотятся. Из птичьих языков рагу готовят. Ради живота своего на все готовы. А тут блюдо послаще. Перегороди узенькую горловину и воды - залейся! Всю зиму накапливай, собирай, а летом вот она, хоть пей, хоть огород поливай. Лежи на боку, вода сама по арыку придет. Слишком заманчива идея! Вы заметьте, против чего бы ни бился Максим Дмитриевич, нигде ничего не смог отстоять. Плотина в Медео, Капчагайская ГЭС, ельники Тянь-Шаня, которые продолжают вырубать. Это, конечно, не слабость Зверева, а воля сильных мира сего. «Против лома нет приема» Всем сейчас управляет брюхо, а для души место только на том свете».
Так все и вышло. Не могу без слез читать строчки самого Максима Дмитриевича о кончине своего любимого детища.
«Началась вырубка леса в Бартагойском оазисе, отлов оленей, кабанов для переселения в другие места. С грустью пришлось покидать место, десятилетиями служившее естественной лабараторией для ученых, писателей, художников.
Рано утром мы навсегда уезжали с Мартыном Павловичем из Бартагоя…. Невидимые жаворонки журчали в небе. Сюгатинская долина напоминала о многом.
- А где бинокль? - спохватился Петренко. - Вы взяли его со шкафа?
- Нет.
Пришлось вернуться обратно. Бартагой решительно не хотел расставаться с нами!»
Но то было в 80-м, а в 75-79 годы мы ежегодно посещали Бартагой, собираясь компанией в 2-4 человека.
Шуршала высохшая трава, гремел на перекатах Чилик, с отмерших верхушек тополей галдели галки, стонали вяхири и клинтухи, ворковали горлинки.
Мрачными красноватыми громадами из-за макушек тополей выглядывал массив гор Алабайтал, из дупел выглядывали сплюшки, в черные отверстия древесных дыр и щелей нырял пестрый удод.
Николай Иванович и я с фотоаппаратами на шее бродили в поисках зайцев, фазанов, оленей и косуль и, втайне надеясь на встречу с колдунами, лешими и Бабой-Ягой. Максим Дмитриевич и Семен Давыдович, с фиберглассовыми гэдээровскими удочками часами простаивали на Чилике и ловили османов, а не менее ловкий Симка, пробравшись на тихий затон лесной протоки вытаскивал одну за другой серебристых форелей. Однажды он прибежал взволнованный:
- Дядя Саша, берите фоторужье, там змея заглотила наживку. Я и сапоги деда вам прихватил, протоку перебрести.
Бежим что есть мочи, прыгая через коряги и пробираясь под нависью отмерших сучьев.
И верно, здоровенный водяной уж сидит на крючке. Пыжится, заглатывая несчастную кобылку все глубже. Сам землисто-серый, в чешуе, как у рыбы, и глаз блестит.
- У-у, живоглот! - замахнулся на него Симка.
Змей зашевелился, тело и голова задергались. Уж выплюнул крючок и нырнул под воду.
Любознательный и непосредственный девятилетний Симка - копия своего деда - не переставал нас забавлять и умилять.
- Николай Иванович, а что это одни кузнечики ездят верхом на других?
- Ну, как тебе сказать, ездят же люди верхом на лошадях и ишаках. Так и кузнечики эксплуатируют одни других
- Это нечестно. Несправедливо.
- А где ты видел справедливость? Жизнь так и устроена, что одни сидят на шее у других.
К вечеру все собирались к вагончику - лесной гостинице, поставленному вместо кордона, снесенного бурным паводком Чилика в 1969 году. Коллективно готовили ужин. Но более всех над рыбой, картошкой и луком колдовал признанный кулинар Кустанович.
Когда на вечернем небе зажигались звезды, начиналось представление с длинноносыми лесными куликами вальдшнепами.
- Цы-цы, - на пронзительно высоких тонах слышался странный звук, похожий на цыканье летучей мыши
И сам кулик с широкими крыльями был похож на огромного перепончатокрылого ночного летуна. Он стремительно проносился на фоне все более темнеющего неба и скрывался за лесом, чтобы сделав круг, возвратиться снова, теперь уже с не менее удивительным хорканьем.
- Последняя загадка Бартагоя, - в который раз повторяет Максим Дмитриевич. - Сколько лет слушаем тягу, а гнезда найти не можем. Кто только не искал: Гвоздев, Мариковский, Петренко, Степанов. Скоро уже и Бартагоя не будет, а мы так и не можем доказать, что вальдшнеп здесь постоянная птица, а не пролетная.
- Найдем, не может такого быть, чтобы не нашли, - говорит Николай Иванович. - Раз тянут, значит гнездятся. Плохо искали, в том числе и я сам.
В прошлом 77 году поиски Сладкова не увенчались успехом, но он не сомневался, что найдет в этот раз.
- Максим Дмитриевич, а ведь Ефимыч уверяет, что видел бурундука,- говорю я. - Это что, тоже загадка?
- Бурундука? - Максим Дмитриевич даже засмеялся. – Конечно, это глупости. Наш Ефимыч приехал с Алтая и ему всюду мерещатся полосатые зверьки. Скорее всего, за бурундука он принял соню.
- А я думаю, что он видел полчка, - вступил в разговор Семен Давыдович. - Я предполагаю, что он здесь должен быть.
Кустанович немного фантазер, он начитался ученых книг, а недостаток практики заменяет домыслом.
- Вот опять летят, - встрепенулся Зверев, - смотрите, уже три птицы тянут.
Все трое остались на лесной поляне слушать тягу, а я отправился на ночную съемку. Днем я приглядел причудливый пень-теремок, усеянный уютными дуплами, в одном из которых поселилась сова-сплюшка.
Самое трудное в ночных съемках наводка на резкость. Но на этот раз я привез с собой шахтовый аккумуляторный фонарь, который может светить много часов подряд.
Взобрался на дерево, установил вспышку, фонарь и, усевшись поудобнее в широкой развилке, приготовился ждать.
Блаженные часы теплой южной ночи! Будто разлитые чернила, вокруг непроницаемая тьма, силуэты древесных крон, мурлыканье козодоев, сонная перекличка сплюшек.
- Цоп! Легкий, едва заметный порыв воздуха и шорох крохотных коготков о тополевую кору. Включаю фонарь, и желтое пятно лампы вырывает из темноты спящего леса лупоглазое существо, похожее то ли на гномика, то ли на чертика. С прижатыми к голове «ушами» сплюшка уставила на меня напряженный взгляд. Широко раскрытые огромные глаза с золотым ободком, размашистые «брови» на лбу, а в спрятанном в перьях клюве толстая ночная бабочка. Такой сплюшка и вышла на фотографии.
Глубокой ночью вернулся я в лагерь, потихоньку пробравшись на свою постель в вагончике, а утром был разбужен возбужденными разговорами. Говорил Сладков: «Вставайте, я нашел вальдшнепенка!» и голос Зверева: «Николай Иванович, вы кудесник. Как вам это удалось?»
- Ничего особенного, нашел, как обычно ищут гнезда птиц, - отвечал Сладков. - Нужно запомнить место, где вальдшнеп снижается во время полета. Его обычно приглашает самка, поднимаясь с гнезда, а он, как увидит, стремглав бросается к ней.
- Так и мы поступали так же со Степановым! Наблюдали, где садятся, потом утром ползали вдвоем на четвереньках, шарились в траве и никакого толку.
- Ну, что тут скажешь, - развел руками Николай Иванович, - значит, не повезло. Это ведь тоже, как лотерея: нашел - не нашел.
Николай Иванович, конечно, скромничал. Дело тут вовсе не в игре случая, а в знании птиц. Сладков был очень опытным натуралистом, за много лет наблюдений хорошо изучившим повадки пернатых. Тем более, что дело касалось вальдшнепов, птиц, очень обычных для новгородчины, где у писателя в глухой деревушке была дача и где он ежегодно проводил по нескольку месяцев.
- Последняя разгаданная сказка Бартагоя, в задумчивости произнес Зверев. – Наверняка, осталось еще много неразгаданных.
- В этом и прелесть леса, - отозвался Сладков. - Есть тайна, есть и сказка. Лес и привлекает нас своими сказками, своим волшебством и чарами.
В феврале следующего 79 года Максим Дмитриевич прислал мне открытку очень грустного содержания:
«Приезжайте пожить последний раз в Бартагое. Его все же хотят топить. Да и я, вероятно, одно из последних лет могу побыть с вами. Возраст все же сказывается».
А через месяц он опять писал:
«В Бартагое идет отлов сетями пятнистых оленей для отправки в другое хозяйство. Это лето будет последним для жизни в вагончике.
Приезжайте прощаться с Бартагоем».
Конечно, тем летом мы все были там.
Прощай, Бартагой, сказочный, волшебный лес!