На фото 1975 года Н.И.Сладков в Зыряновске в гостях у А.Лухтанова
Ущелье уховерток
«Люблю засушливые горы, - не раз повторял Сладков, - такие вот, как Чулаки, лежащие среди полупустыни. В молодости мне много пришлось бывать в подобных горах в Иране и Армении. Удивительные места, скажу я вам».
Я был полностью с ним согласен. В Богутах, Чулаках, Архарлах совсем иной мир, нежели в горах влажных. Здесь не так живописно, зато какие обитатели: каменные дрозды, вьюрки, козодои! Птицы необычные и редкостные. И мы вновь и вновь ехали в Чулаки, со временем посетив все ущелья этих гор. Особенно понравилось последнее, самое восточное под названием Чалбыр/
Впервые мы попали туда в 78 году, когда возвращались с Поющего бархана берегом Или. Тогда внимание привлекли древние курганы, стоящие у подножья гор. Гигантские холмы из почерневшего щебня с торчащими вокруг их неотесанными сланцевыми глыбами, образующими своего рода ограду. Напротив виднелось широкое ущелье, рассекающее горы на две части.
- Давайте заедем, - почти случайно предложил мой спутник. - Раз уж есть дорожка...
Мы завернули за рыжие холмы и спугнули табунок джейранов. Подпрыгивая будто зайцы, они бросились врассыпную, тут же скрывшись в боковых отщелках.
Ущелье как ущелье. Кустики караганы и таволги по дну, подушки эфедры, дикая вишня и ползучая арча среди розовых осыпей и серых скал на склонах. В белесом мареве неба парил одинокий гриф, а с макушек цветущей ферулы выдавал свои напористые трели самец желчной овсянки. Ущелье извивалось змеей, с каждым поворотом все больше превращаясь в теснину.
- Симпатичное местечко, - сказал Николай Иванович, когда мы остановились.
- Хорошее-то хорошее, - подтвердил я, но, кажется, здесь нет воды.
- Это верно, пожалуй, искупаться не удастся, согласился Сладков. - Хотя бы родничок найти.
Расчищая под палатку площадку, я отвалил один из камней на поляне и обнаружил под ним целое скопище противных уховерток, мигом разбежавшихся по сторонам.
- Хорошо, что не скорпионы, - констатировал любитель засушливых гор, - хотя, конечно, и они здесь есть.
Сизо-лиловые скалы толпились по обеим сторонам ущелья. Сидя на их макушках, распевали синие и пестрые каменные дрозды. Временами они вспархивали со своих насестов, мелькая то лазоревой, то оранжевой искоркой. В отличие от Тайгака, где утесы нависали почти гладкими стенами, здесь они громоздились разрозненными массивами, рассеченными глубокими расщелинами. Немного мрачноватые, все они отличались одна от другой, и каждая хранила свою тайну.
Бросались в глаза характерные для гранитов округлые гроты и раковины выветривания, будто высверленные каменными шарами. Глядя на них, Николай Иванович тут же изложил собственную теорию их происхождения.
- Тысячи лет кто-то лазал на животе, обтирая пупком вход. Ерзал, елозил, да еще с песочком, вот и получилось гладко.
Где-то в отдаленном скалистом каньоне куковала кукушка, а эхо каменных гор разносило ее крики странными, отрывистыми звуками, которые показались мне похожими на лай собаки, а Сладкову - на удары гонга.
По негласному уговору я - водитель, проводник, следопыт, отыскивающий гнезда птиц, и строитель скрадков, а Николай Иванович взял на себя роль кашевара. На этот раз он приготовил пшенную кашу из пакета и "бумажный" суп. Наевшись и напившись чаю, мы блаженно отвалились на спины. Воздух над головами звенел нежными голосами комаров-толкунцов. Со всех сторон мурлыкали козодои, а у нас в животах бурлила плохо сваренная еда.
- Ну, вот мы уже урчим, как козодои, - заметил Николай Иванович. - Еще поживем, начнем бегать, как козы или кеклики. Ох, суп-рататуй!
Ночью незадачливый повар долго ворочался, вставал и, сидя на постели, охал и стонал. Мучила изжога. Я предложил ему таблетки, но он отказался, говоря: "Человеку с возрастом вредно многое: и соль, и сахар, и даже хлеб. И так все больше, пока и сама жизнь не станет вредной". Под утро он все же достал кулечек с содой и запил водой. Вторую ночь он спал хорошо, зато так храпел, что теперь уже не спал я. Лежал в полутьме, ругая его на чем свет и дал зарок впредь спать отдельно на сиденье машины.
На рассвете разбудили козы. Еще сквозь сон я услышал камнепад. Протирая глаза, выглянул в оконце, но в первые минуты ничего не увидел, а потом среди пестроты каменных обломков и кустов кое-как различил небольшое стадо теков. Замерев, они стояли изваяниями и напряженно глядели в нашу сторону.
Николай Иванович зашелестел молнией палатки. Высунулся, одетый в толстенный цветной свитер и защитного цвета костюм. Наверное, коз он услышал еще раньше меня, так как они стояли совсем рядом с ним, на склоне горы, обращенной к палатке. Две козлиных семьи, одна коза с двумя козлятами, а чуть поодаль - с тремя. Ушастые, серые, под цвет скал, погруженных сейчас в глубокую тень.
Было раннее утро, и солнце только-только осветило макушки скал на вершинах гор. Стояла тишина, нарушаемая лишь отдаленным пением дрозда где-то в глубине скалистой расселины. Все это продолжалось какие-то мгновения. Раздался резкий и тревожный свист, и все стадо вымахнуло на гребень. Встали там, замерев и четко рисуясь, так же, как острые зубья скал и черные силуэты кустарников.
- Видали? Во дают! - воскликнул обитатель палатки, выбираясь наружу. - Это хорошо, когда будят дикие козы, а не фабричный гудок.
Ах, как звонко, как задорно кричали в то сияющее утро кеклики! Кудахтали, как куры, торжествующие по поводу благополучно снесенного яйца. Так громогласно, что даже щебень катился с горы. Сухо, звонко, как монетки по жестяному листу.
- Обсуждают утренние известия, - прокомментировал Сладков. - Кто что видел, кто что слышал. В общем, местное радио.
Все выше поднималось солнце, золотистым светом заливая склоны. А навстречу солнечным лучам один за другим взмывали в воздух дрозды. Мельтеша крылышками, они поднимаются все выше, а потом плавно, будто плывут, планирующим полетом спускаются вниз, чтобы снова присесть на макушку скалы.
И как успевают птицы петь в эти утренние, самые хлопотные часы! В то напряженное время, когда проголодавшиеся после ночи, они усиленно кормятся сами да еще и кормят своих детей. В поисках букашек торопливо бегают по поляне, догоняют стрекозок, кузнечиков и бабочек в воздухе. Когда еще так бурно проявляется жизнь, как не в это ликующее время суток! Все в движении, суете, пении и криках радости.
А на земле, в траве и под кустами тоже шла жизнь тайная и скрытная. Шуршали, лазая по ветвям барбариса и в сухой траве, хищные жуки-красотелы. Выбираясь откуда-то из-под опавшей хвои эфедры или из-под пластов слежавшихся листьев, они деловито и сноровисто бегали, на ходу, словно кусачками, перекусывая пополам попадающихся на пути гусениц. Тут же торопливо закусывали и спешили дальше.
Родник я все-таки нашел. Он был очень кстати, так как без воды мы не прожили бы здесь и двух дней.
Вода сочилась прямо из трещин в серо-лиловой скале. Она капала с карниза, растекаясь по скользким покатым ржаво-коричневым плитам, а потом стекала в небольшой бассейн - плоское каменное блюдце. Оранжевые лишайники на скалах, изумрудный ворс мха, обильно смоченного влагой, обрамляли источник. Этакий лазоревый родник с малахитовым ожерельем.
Над источником реяли мухи, стрекозы, мотыльки. Оски разного цвета, розовые, полосатые, как тигры, и тонкие, как балерины, жадно припав, пили воду, а потом, распластав ноги, плавали тут же. Пестрые бабочки, пьяно прильнув к луже, облепили ее и не хотели взлетать.
Каменное блюдце, полное головастиков и бокоплавов, но мы были рады и этой воде. Дело не только в том, что мы могли утолять жажду: в условиях абсолютного безводья пустынных гор родничок мог служить водопоем для любых обитающих здесь животных: зверей, птиц и даже насекомых. Перед нами открывались перспективы съемок невесть каких экзотических здешних обитателей, и глупо было этим не воспользоваться.
Однажды я засиделся у родника до самого вечера и, как оказалось, не зря. Я увидел такие сцены, о каких нигде не слышал и не читал.
Набрав в канистру воды, я уже собирался уходить, но тут совершенно неожиданно появилась стайка стрижей. Они закружились вокруг источника и, кажется, не замечали меня, а один даже присел на мою голову, вцепившись в кепку. Я стоял, замерев, а стриж сорвался и, скользнув над лужей, чиркнул клювом по воде. Вслед за ним то же самое проделали и остальные птицы и тут же умчались.
Уже почти стемнело, но я все стоял, словно чего-то ожидая. И дождался. Из сгущающихся сумерек невесть откуда возникло сразу три козодоя. Впервые я видел эту ночную птицу в полете так близко. Сверху она была похожа на черный крест с белыми отметинами на крыльях. Сделав пируэт над каменным бассейном, один из козодоев резко затормозил и скользнул над водой, едва задев ее поверхность.
Удивленный, я смотрел, как одна за другой птицы черпали клювом воду и улетали. В общем, смысл мне был понятен: и козодой и стриж имеют настолько слабые лапки, что почти не ходят. Вся жизнь у них проходит на лету, и вот, оказывается, они и пьют в полете, не спускаясь на землю.
Пока я размышлял, не заметил, что вокруг в воздухе бесшумно снуют летучие мыши. Выкручивая немыслимые зигзаги, они все ниже опускались к водоему, но, несмотря на свое летное мастерство, почему-то никак не решались коснуться воды, а снова и снова поднимались и делали новые круги. Потом вдруг одна из летуний с плеском шлепнулась об воду и тут же растворилась во мраке.
Вечер давно уже перешел в глухую, безлунную ночь. Ничего не различая в темноте, я стоял у родника и продолжал слушать чмоканье шлепающихся в воду таинственных ночных летуний и все остальные звуки. Когда все смолкло, я постоял еще немного и заторопился в лагерь, чтобы рассказать об увиденном своему товарищу.
Следующим вечером у родника мы были уже вдвоем, однако, составить мне компанию и остаться здесь на ночь Сладков отказался, сказав:
- Нет уж, оставайтесь сами. А я свое отсидел еще на Кавказе. Было, несколько дней прожил в медвежьей берлоге. Может, вам и посчастливиться увидеть адам-киика (снежного человека).
В половине десятого опустились сумерки. Затурлыкал козодой. Слаженно и мелодично пели сверчки. Более грубо звенела скрипучая песня зеленого кузнечика.
Потянул ветерок, и вместе с его порывами то, усиливаясь, то стихая, волнами разносилось ночное пение насекомых. Надо мной зубчатой каймой протянулась цепь гор, а над ним черно-серебристое небо и все более проступающая золотистая россыпь звезд.
Но что за неведомое существо время от времени подает голос то со стороны скалы, то с ближайшего дерева? В первую поездку со Сладковым в 66 году мы долго гадали, пытаясь разрешить эту загадку, пока не догадались, что кричит (чакает) здешний геккончик - крохотная древесная ящерица серого цвета с выпуклыми и стеклянными глазами.
Стало прохладно. Я натянул на себя свитер и, согревшись, незаметно задремал. Проснулся от громкого стука. Это упал камень, оглушительно прогромыхав по скалам.
Присмотрелся и различил черный рогатый силуэт. Совершенно беззвучно к первому зверю присоединился второй, а затем и третий. Но тщетно я ждал, когда они спустятся к воде и, не дождавшись, снова уснул.
Всю ночь я то спал, то просыпался. Слышалась какая-то возня, странные шорохи и свисты. Козы ходили рядом, я чувствовал их, просыпаясь, иногда различал их призрачные силуэты. Я ждал рассвета, но с первыми проблесками зари все утихло, и уже ничто не напоминало о недавнем присутствии теков.
В ущелье Чалбыр мы прожили пять дней. Объектов для съемки было более чем предостаточно. Не говоря о теках, не давали покоя птицы, особенно яркие цветастые дрозды: лазоревый синий дрозд, то с оттенком серебра, то почти индиговый и просто пестрый - оранжево-красный, мелькающий среди скал ярко пылающим огоньком. Птицы тропически красивые, но и чрезвычайно осторожные, которых просто так, наскоком не возьмешь. И я мотался в поисках их гнезд. Но если соломенные лоточки певчей славки и желчной овсянки нашлись в кустах, то дрозды, как и поползни и скалистые ласточки, гнездились в неприступных кручах, в недоступных каменных расщелинах, куда можно было добраться только с риском для жизни. Страстное желание получить вожделенный кадр заставляло меня карабкаться по опасным скалам и часами выслеживать чутких и недоверчивых птиц. Но даже и находка птичьего жилья вовсе не означает удачу, и зачастую многодневные сидения оканчивались безрезультатно.
Николай Иванович никогда не придавал особого значения качеству съемок, не было у него и моего азарта и охотничьей страсти. Его вполне устраивала возможность "щелкнуть" издалека, любой его снимок попадал в книгу. Он сам был хозяином своих книг, а издавали его без задержек, и знал, что все его фотографии отретуширует художник.
На этот раз он приехал со съезда писателей, где были поездки по разным областям с приемами и сабантуями. «Я был у "комиков" (республика Коми), а потом пил шербет на Мангышлаке", - рассказывал он. Возможно, поэтому на этот раз он был вял и несколько раз жаловался на нездоровье. Однако, услышав об очередном найденном мной гнезде, шел к нему, кряхтя и охая, и приговаривая что-нибудь вроде "Ох, загремишь под фанфары", лез во все мои скрадки, зачастую устроенные в самых неудобных местах, а иногда и в опасных скалах.
Этот уголок Чулакских гор был еще более уединенным, чем Тайгак. Если там на каждом шагу попадались стреляные гильзы, то здесь не видно было и этого. Живя в ущелье Чалбыр, я понял, что птицы могут подавать сигналы не только голосом, но и свистом своих крыльев. Узкое, скалистое ущелье было очень удобно для таких наблюдений, а звук, отраженный от скал и усиленный эхом, не только обращал на себя внимание, но и резал слух.
Выскакивая из-за поворота всегда неожиданно и на огромной скорости, птицы пугали нас, заставляя едва ли не приседать, а их крылья при этом вибрировали упругими резкими звуками, напоминающими удары по туго натянутой резине. Похоже, это была своеобразная игра, кураж первоклассных летунов, в экстазе и радостном возбуждении демонстрирующих свое мастерство. Особенно отличались такими "шалостями" голуби и розовые скворцы, птицы достаточно крупные, чтобы заставить вздрогнуть или чертыхнуться. Как видно, у них тут проходила налетанная трасса, где они знали каждый поворот, каждый выступ скалы, а тут мы неожиданно объявились как раз на их пути. Вот они и лавировали, стремительно увертываясь и делая пируэты. После одного из таких "нападений", когда со свистом, пулями и снарядами в полуметре от нас промчалась стайка скворцов, Николай Иванович обронил:
- Черте что, врежется один такой ухарь в голову, ударит, не хуже кирпича. Потом напишут, что погиб от розового скворца.
Только он это произнес, как откуда-то с высоты со свистом пролетел камень, с глухим устрашающим звуком вонзившись в рядом растущий куст.
- Вот черт, стоило мне его вспомнить, а он тут как тут, - отреагировал на это Сладков.
Здесь было такое множество двоехвосток, иначе называемых уховертками, что Николаю Ивановичу, спящему отдельно от меня в палатке, приходилось вытряхивать их ворохами и кучами. Именно с этой процедуры и начиналось у него каждое утро. Просыпаясь в машине, вначале я слышал негромкую воркотню и шорох по стенам и днищу тента - обитатель ненадежного убежища сгонял несносных насекомых в кучу и уже потом высовывался из палатки, чтобы вышвырнуть их наружу.
- Затыкайте на всякий случай уши, - дал я как-то совет.
- Поможет ли? - уныло и с недоверием произнес Сладков. - Тогда надо закупорить и все другие отверстия, например нос. В ноздри-то им еще удобнее залезать. Я думаю о том, кто давал название этому ущелью, здорово ошибся. Надо было назвать его ущельем двоехвосток. Кстати, опять забыл, как оно называется. То ли Тенгиз, то ли Тандыр...
- Чалбыр! А тандыр - это печка, где пекут узбекские лепешки.
- Ну, и бог с ним, с названием. Чалбыр, долина уховерсток, или ущелье теков, главное не в этом, а в том, что пройдут годы, а я буду вспоминать его с замиранием сердца. Знаете, о чем я мечтаю? Удалиться куда-нибудь в "пещеру", как это делали древние пустынники. В этакую бочку Диогена, где приходят мудрые мысли. Например, в этот самый Чалбыр. В мирской суете доброго ведь ничего не сочинишь, голова пустая. Забрать с собой все свои дневники, записные книжки, машинку и пачку бумаги. А там уж унестись в мир иллюзий под свист пурги и завывание ветра. Как вы на это смотрите?
- С величайшей завистью. Еще бы иметь здесь хижину, чтобы вечером посидеть у хорошего огня с кружкой горячего чая. Эх, жаль, что жизнь у нас только одна!