Эта собака живёт в соседней квартире и лает всё время, пока я нахожусь дома. В выходной день я слышу, как она лает днём. И если случайно просыпаюсь ночью - слышу то же самое. Когда-то я не мог понять, откуда доносится этот лай. А потом увидел, как сосед выводит собаку на поводке, и сразу ее узнал. Она рвалась и заливалась так злобно, будто где-то существовал злейший враг, и весь смысл её собачьей жизни состоял в том, чтобы вцепиться ему в глотку. Но ее держали взаперти и выводили гулять на крепком поводке. А враг жил, и смеялся над бессилием своего врага. Она хрипела и натягивала поводок, который сосед держал, намотав на пухлую белую руку. Может быть, и его она ненавидела за это.
Соседа звали Юрием Михайловичем. Он был военным, как большинство мужчин в нашем доме, в звании полковника, и внешне относился к той категории, о которой женщины говорят через чёрточку. То есть красавец-мужчина.
Но он был слишком белый, пухлый и фигуру имел больше женскую, благодаря слишком широким бёдрам. И ещё я почти не помню его трезвым.
К одним и тем же недостаткам многих людей мы относимся совсем по-разному: можем простить всё или, напротив, только самую малость. А кого-то вообще не хотим замечать.
Юрия Михайловича я замечал, но он мне был неприятен. Потому позже к этому прибавилась доля жалости.
Я говорю о Юрии Михайловиче «был», потому что он уже умер. Совсем недавно. Прошлой осенью.
Привычный лай стал неотделим от моей жизни в этой квартире.
Иногда он вдруг наводит меня на мысли, которые не имеют никакого отношения к самому лаю.
Танька, дочка Юрия Михайловича и Зои Николаевны, тоже выходила гулять с собакой. Танька была так хороша, что я терял дыхание, если встречал её неожиданно в лифте или у своей двери. Давным-давно, когда мы только переехали в этот дом, у соседей была другая собака и Танька гуляла с ней тоже. Мне тогда было семнадцать лет. А Таньке, наверное, пятнадцать. Она была слишком хороша, чтобы я позволил себе в неё влюбиться. Я воспринимал её не как человека, а как некую субстанцию, обворожительную, рождающую в моей сердцевине распирающий грудь восторг, но ... толкающий лишь к созерцанию и насмешливому общению, за которым в семнадцать лет прячешь свои восторги.
Я говорю про Таньку «была» не потому, что она умерла. Нет, нет. Она жива. Просто это было действительно давно.
Я учился в институте на первом курсе, и днём частенько отсиживался дома. Одно время мы с Танькой подружились настолько, что редкий день не забегали друг к другу в гости, скучая по взаимным дурачествам. Мелкие вещи и предметы, принадлежавшие нам, а чаще родителям, не имели для нас цены и кочевали из квартиры в квартиру, порой оседая без всякого на то умысла. Мать относилась к нашей дружбе очень прохладно и, наконец, дала понять, почему. У Таньки был врождённый порок сердца и врачи сказали, что ей нельзя иметь детей, она может умереть при родах. Мать моя, во-первых мать и, во-вторых, врач, не могла допустить одновременного погубления стольких жизней. Не думаю, что мы с Танькой перестали встречаться из-за неё. Просто, наверное, стало неинтересно.
Сейчас Танька живёт где-то на юге. Она замужем за грузином и у неё маленькая дочь. Я видел Таньку, когда она приезжала рожать, потому что боялась умереть под руками провинциальных врачей. А может, просто хотела, чтобы рядом была мать. Или даже отец.
Эта чокнутая собака, которая не перестаёт лаять с самого рождения, появилась позже. Та, прежняя, была боксёром. А эта – неизвестно какой породы, хотя хозяева наверняка могли предъявить документ, что предыдущие её на триста лет колена – были сплошь чемпионы по всем собачьим меркам.
Я где-то читал, что чистая порода, в конечном счете, вырождается. В человеческом обществе прослойка породистой интеллигенции всегда рассматривалась как немного «сдвинутая» по отношению к средней норме. Хотя, возможно, она принесла людской цивилизации больше пользы, чем все остальные. Может, и у собак то же самое, и эта, соседская, свихнулась потому, что имеет слишком безукоризненную родословную.
Зоя Николаевна с собакой не гуляла. Она вообще не выносила собак, и я удивляюсь, как она прожила столько лет в обществе с ними.
Странно, но эта собака молчала только тогда, когда Юрий Михайлович играл на фортепьяно. Если он начинал играть, было ясно, что он выпил больше обычной «нормы». Один дядька из нашего дома, тоже военный, сказал мне, что Юрий Михайлович работал в комиссии по расследованию причин катастроф военных самолётов. А там насмотришься такого, добавил дядька, что не захочешь – запьёшь.
Когда он рассказывал, я представил себе Юрия Михайловича на месте катастрофы: спалённая трава, чёрная, залитая недавним дождем. Раскисшая воронка от взрыва...
Давно, когда мы ещё студентами работали в подшефном колхозе, на поле, где мы собирали картошку, упал горящий военный самолёт. Истребитель. Упал прямо на перепаханное поле и не взорвался.
Он пылал, как сосновая ветка, и мы, дружно рванувшие к нему, остановились: жар не подпускал за сто метров.
Потом раздался хлопок, и катапульта, будто издеваясь, выбросила вверх обугленное тело
лётчика. Говорят, он был дважды героем Советского Союза, и его похоронили на Новодевичьем кладбище.
И всё же я начал жалеть Юрия Михайловича не из-за этого. Это работа. А за неё не жалеют.
Юрий Михайлович всегда играл вещи яркие - оптимистичные или грустные: старинные марши, вальсы Штрауса. С тем, что мешало ему жить, он воевал вином и музыкой. Но марши всё равно не спасали. А собака молчала, когда он играл.
Может быть, раньше, в молодости, Юрий Михайлович и боролся за что-нибудь: за цель, за любовь, за уважение к себе. Но к тому времени, когда я узнал его - он был уже слабым: цветущим и слабым мужчиной, имеющим, словно в насмешку, низкий хрипловатый голос и черпающим силу в звуках старого фортепьяно. Кто знает, что было началом его слабости? Может быть, Зоя Николаевна? Я не знаю до сих пор, какая у неё специальность. Кажется, никакой, хотя она где-то работает и уходит на работу в пять часов утра.
Зоя Николаевна тоже выпивала. Они часто ругались и кричали друг на друга. А когда прекращали – за стеной раздавались звуки фортепьяно. И Собака переставала лаять. Зоя Николаевна была очень полной и страдала такой одышкой, что даже спуститься на один пролёт от лифта до своей квартиры, ей было трудно. Не знаю, почему я заговорил о ней в прошедшем времени. Ведь она-то как раз до сих пор живёт рядом с нами.
А Юрий Михайлович умер. Совсем недавно. Прошлой осенью.
Когда они ругались, мне было стыдно, будто я совершаю что-то недостойное, а люди, стоят вокруг и молча смотрят. Из-за этого чувства я однажды и в самом деле поступил не слишком достойно, хотя и несознательно.
Той ночью я проснулся от страшного крика. Кричала женщина. И так, что я подскочил на кровати, как пружина, пробившая старый диван. Сон сразу отлетел. Женщина закричала опять, но слов я не разобрал.
Я вдруг испугался, что умер отец и кричит моя мать.
Я окаменел и, не сдвинувшись с места, тоже страшно заорал: «А-а! Что? Что такое?» Я боялся сдвинуться с места. И вдруг понял, что кричат на лестничной клетке. Я выскочил в коридор и услышал, как причитает Зоя Николаевна. Она уже не кричала, а так как-то, выла, что ли. И тут же забубнил Юрий Михайлович. То ли утешал, то ли стыдил - не разобрать. И мне опять стало стыдно. Я разбудил родителей и сказал: «Идите, разнимайте их, если хотите. Опять скандалят. Я не пойду».
Но всё оказалось не так. Просто Зоя Николаевна поздно ночью откуда-то возвращалась, и когда выходила из лифта на нашем одиннадцатом этаже, сбоку вынырнул мужчина и бросился на неё, пытаясь вырвать сумочку. Тогда Зоя Николаевна так страшно закричала и оттолкнула его, метнулась к своей двери, крича и колотя в неё. А мужчина побежал вниз по лестнице. В сумочке у Зои Николаевны лежали тысяча восемьсот рублей: половина «Жигулей» по тем, старым ценам. Первый раз в жизни она взяла с собой такую сумму и теперь плакала и прижимала к себе сумочку, боясь разжать руки, А Юрий Михайлович успокаивал её. Получилось, что я вроде струсил и не поспешил на помощь, и мне было стыдно.
Когда они купили эту дурную собаку, мы с Танькой находились в зените взаимного влечения. Танька больше любила слушать, чем говорить. А я наоборот. Поэтому нам было хорошо вместе. Как-то раз Танька вдруг сказала: «Уеду я отсюда». И не прибавила ничего. А я не спросил, почему. Наверное, чувствовал, что причины имеются. Теперь я вспомнил: Танька была Юрию Михайловичу неродной дочерью. Я считал её очень красивой. А мать говорила: «Не знаю, ничего особенного». Она боялась, что я влюблюсь в Таньку, и у неё не будет внучки, о которой она так мечтала.
Танька, правда, уехала куда-то, и родители, как говорили раньше, прокляли её. Наверное, это очень удобная позиция. Проклял – и привет! Живи, как знаешь.
После того, как Танька исчезла, с собакой гулял Юрий Михайлович.
Он выводил собаку на улицу, прохаживался вокруг дома, курил и думал о своём. А собака, наскоро справив нужду, продолжала хрипеть и рваться с поводка, вставая на задние лапы и оскальзываясь на собственной злости. Она походила на маленького дракона. Все драконы улетели на юг, а этого обманом посадили на привязь, и он рвался отомстить миру, и изрыгал пламя из маленькой пасти.
О Таньке уже совсем забыли в нашем доме, когда она вдруг неожиданно появилась: приехала рожать. Отец с матерью даже не открыли ей дверь. Они притворились, будто их нет дома, хотя и я, и моя мать, и Танька, знали, что они там.
Танька сидела у нас на кухне и плакала. Она что-то рассказывала матери, и мать утешала её. Я понял, что Танька не жалела ни о чём: она окончила училище и работала медсестрой в поликлинике. Но, готовясь сама стать матерью, почувствовала неодолимую тягу вернуться домой хотя бы на коротенькое время. Ведь это была общая радость. Однако она ослепила одну Таньку.
Я до сих пор чувствую вину за тот случай, когда не выскочил на лестницу. На нашей площадке шесть квартир, но не вышел никто, хотя Зоя Николаевна кричала так, что вполне могла разбудить дежурного лифтёра в доме напротив. Я вижу, как все прислушиваются к тому, что творится за дверью. И жмутся друг к другу, чтобы обрести уверенность в своей правоте. Чтобы укрепиться в своей трусости. Может быть, кто-то не вышел из тех же соображений, что и я, приняв всё это за обычный пьяный скандал. И всё же я не уверен, что если такое повторится, кто-нибудь поспешит на помощь.
А утешать Зою Николаевну, как и ругаться с ней, теперь уже некому. Ведь Юрий Михайлович умер. Совсем недавно. Прошлой осенью.
В тот вечер, поздно, мы только приехали с дачи и ужинали на кухне, когда раздался звонок в дверь и истошный крик Зои Николаевны. Она звонила, не отнимая руки от кнопки, и выла в голос. Я подбежал первым.
Зоя Николаевна босиком, в ночной .рубашка, стояла, опершись одной рукой о косяк нашей двери, а другой держась за горло. Опухшее лицо её было мокро и смято. Она отшатнулась от двери и принялась тыкать пальцем к себе в квартиру. В горле у неё булькало. Она подняла голову вверх и замычала.
- Что случилось!? Что?
Это спрашивала мать. Они с отцом стояли за моей спиной.
- Ой!- заголосила Зоя Николаевна, - Ох! Ум-м! Ой, помогите! Он там, там. На кухне.
Я понял все сразу. Наверное, и мать тоже. Она убрала мою руку и скрылась в соседской квартире. А мы так и продолжали стоять друг перед другом: Зоя Николаевна выла, а я смотрел на неё и не знал, что мне делать. Я опять струсил. Это был необычный страх, близкий к отвращению, ставшему привычным. Зоя Николаевна была выпивши. Если бы не было отвращения, страха тоже не было бы. Я знаю это.
Мать вышла буквально сразу. И сказала, что нужно вызвать скорую помощь и милицию. Потому что Юрий Михайлович умер и лежит на кухне. Смерть наступила давно, наверное, часа два назад – на теле уже появились трупные пятна.
Это случилось вечером в воскресенье. А в пятницу Юрия Михайловича провожали сослуживцы. Он демобилизовался, хотя ему было всего сорок шесть лет. Наверное, на службе не слишком за него держались.
Он пил в субботу, и в воскресенье, и умер, опрокинувшись на табуретке в тот момент, когда сердце, не выдержав всего, что было понятно только ему, разорвалось. А на столе осталась недопитая бутылка и хрустальный стакан. Зоя Николаевна в этот момент спала, хотя было всего часов восемь вечера. А потом, уже около одиннадцати, она проснулась и начала кричать. И теперь стояла передо мной и отцом, и кричала, и ничего не видела вокруг. Но я не знал точно, отчего она кричит. Может быть, просто от неожиданности и страха.
- Не уходите!- закричала она матери.- Не уходите! Я боюсь его! Я боюсь там быть!
- Оденьтесь!- сказала мать и с трудом отцепила её руки от косяка нашей двери.
- Я боюсь!- твердила Зоя Николаевна. И трясла головой.
Я не помню собаки в тот вечер. Маленький дракон молчал, забившись куда-то.
После этого месяца два Зоя Николаевна все вечера просиживала у подъезда и разговаривала с женщинами, которые в нашем доме уходят с лавочки только для того, чтобы поесть и поспать.
Она сидела в чёрном, и говорила тихо. Только я бы ей всё равно не поверил, хотя и не слышал, о чём она говорит. Я всё время помнил, как она кричала, что боится «его». Я видел раньше, как другие женщины даже после смерти пытаются выдернуть «их» «оттуда», и годами иногда не могут поверить в своё одиночество и привыкнуть к нему. Не просто к одиночеству, а к тому, что уже «без него». И как они цепляются за гроб.
Может, тогда-то я и начал жалеть Юрия Михайловича, и это было как-то глупо: ведь он уже умер.
Собака лаяла всё время, сколько я её помню. А я помню её вот уже десять лет.
Она лаяла и сегодняшней ночью, И я проснулся не от лунного света, упавшего на лицо, и не от того, что случайно сбросил на пол будильник. А именно от лая. Такое случилось впервые. И заснул я только под утро.
Москва, 1983г.