Кислокот наблюдал за взвинченными ситуациями, описанными далее, обнимая кружку с чаем.
Терпсихора Аустерлиц, обыкновеннейшая белка с маниакально-депрессивным синдромом, нарезав голландский сыр тонкими ломтиками, а затем и вовсе оставив только дырки от него, слизав с фарфоровой тарелки ровно всё принадлежащие им ранее сырным покровам, встала на четвереньки, внимательно вглядываясь настороженным взглядом в сквозивший проем между полом и белой дверью, находясь в ожидании начала свидания с зайцем Шуриком, что опаздывал уже на четверть часа и семь минут к обговоренному заранее времени, которое сам и назначил по телефону с оборванным проводом.
- Заяц, милый заяц! - причитывала Аустерлиц, блаженно причмокивая и сыром, и орехом,- Я так хочу ощутить твою принадлежность к моей жизни, по бетонным лестницам, с распущенной орхидеей, дрожишь ушами, сомневающийся, сбитый с толку натисками спешивших прохожих в час-пик, неосторожный, такой, какой есть, влетел в гастроном, выбрал конфеты, значит, думаешь обо мне, стоишь, у моего голоса, я здесь, подойди, заяц...
Заяц Шурик стоял у двери, прижавшись к стене. Всё это время он слушал чмоканья щек Терпсихоры и находился в параличе, переживая де жа вю, одно за другим, с каждым словом белки Аустерлиц, проникая в её ощущения столь глубоко, что голоса и сил на движение у него не было, но он крепко сжимал в своих мягких лапках коробку конфет и бумажный сверток с орехами.
"Что, если она разгорячится, да как вздумает опять в объятия нелепых обвинений впадать?" - думал заяц, накрепко вкопанный в землю от измотавшего душу сомнения. С изумлением от собственного бездействия, Шурик немедленно вздернул ухом, резко отринул от стены, осыпав за собой немного треснувшего слоя краски.
- Заяц, пока он играет Шопена, пока ублажает слух своей скрипкой, пока он говорит музыкой, прошу, не издавай решимости...
Лис Бруно Экзюпери, сводный брат Терпсихоры, аутист с детства, и очень талантливый скрипач с юношества, однажды поднявший ураган пепла развеянных на мысе Надежды усопших, почитавших при жизни его талант и стремление к искусству, был на грани отчаяния. В последнее время он мог играть только музыку Шопена.
- Бруно, брат, прошу, не останавливайся...
Белка встала с четверенек и подошла вплотную к Экзюпери, настолко близко, что кончик ее рыжей кисточки на сером ушке задевался плачущим красивой мелодией смычком.
- Я всегда испытывала к тебе что-то необъяснимое, Бруно, лис... когда мама водила нас маленькими на сушку грибов, я видела, как ты, выбравшись из своей одинокой тёмной комнаты, закрытой от всего света, от всей искусственной тьмы реального мира, смотрел на меня... ты любил, Бруно! Ты посвятил мне свой талант!
Белка положила голову у ног Экзюпери, растворившись в тональности Ре-минор, принявшей форму черного угля на полу. Экзюпери, за всю жизнь ни разу не проронивший ни единого слова, исчез в наступившей тишине, в раздумьях, почему он не освоил рояль, и, клавишей Фа рассыпался по полу белой содой. Шурик, уже сидя облокотившись к стене, тихонько всплакнул.
- Сюда, сюда! - кричит гордый пингвин Скотт,- Скорее, подрыв!