Скорее, этот рассказ стоило бы назвать не «Учения», а «Муса и семь испанских лейтенантов», и я лично слышал эту историю на том же базаре в Лараше, стоя у ворот Ксабы, где заканчивается ряд беленых арок, под которыми торгуют купцы из Гарба; а рассказчиком был бродячий поэт из Уазана, который лежит гораздо южнее Феса, и где уже можно поохотиться на упитанных слонов; и хоть этот поэт пришёл из Уазана, казалось, он был очень хорошо осведомлён о том, что происходит в Лараше.
Этот бродячий поэт был разбитным парнем, одноруким; сам он говорил, что потерял руку, совершая военные подвиги, но я предполагаю, что он был просто вором, которому отрубили руку на каком-то рынке. Носил он серый бурнус, такой оборванный, что он мог бы возбудить жалость даже у несчастных крестьянок из поселений Мхас Аса. Голову его покрывал красный тюрбан (одному Аллаху известно, где украденный), а голодным он, наверное, был, словно семьсот чертей, потому что как только увидел меня, обутого в туфли с прорезиненными подошвами, с фотоаппаратом, болтающимся на руке, то оказал мне такие почести, каких, должно быть, никогда не получал даже верховный комиссар Испании в своём протекторате, и на ужасающем ломаном испанском предложил мне, прямо в присутствии всех этих жуликов, сидящих на корточках и слушающих, что он скажет:
- Почтенный господин, никто из этих оборванцев не заслуживает моих рассказов. Дай мне одну серебряную монету, и я поведаю тебе историю, достойную твоих благородных ушей – которые так отличаются от ушей этих ослов.
И культёй он указал на крестьян с немытыми ушами. Мне показалось, что все подгнившие помидоры, раскисающие здесь на земле, полетят прямо в голову уазанского поэта; но оборванцы, которые сидели вкруг него, лишь грубо расхохотались и весело обругали его на родном языке; и тогда я присел, присоединившись к тем же мужчинам из племени Эль-Тулата, которые расселись тут кружком, бросил ему серебряную монету и однорукий, босой и воняющий прокисшим молоком, начал своё повествование, которое я изложу на доходчивом кастильском.
В Лараше асфальтированная дорога отделяет еврейское и мусульманское кладбища. Еврейское кажется каменоломней, полной обтёсанных мраморных плит, и во все дни недели вы увидите там женщин в отчаянии и бородатых мужчин с головою, посыпанной пеплом, которые оплакивают своих мёртвых, на которых обрушился гнев Яхве.
Мусульманское кладбище, напротив, яркое, словно виноградник; апельсиновые деревья растут меж могил, и закутанные до самых глаз женщины в сопровождении здоровенных негритянок приходят, садятся на край могилы, и водят руками, и, надутые, рыдают в три ручья.
Лейтенант Эрминио Бенегас приходил туда на прогулку. Неискушённому наблюдателю могло бы показаться, что лейтенант Бенегас, глядя в сторону кладбища слева от дороги, хотел завоевать сердце какой-нибудь хорошенькой еврейки, или, поглядывая в сторону кладбища справа, намеревался соблазнить мусульманку, затаившуюся под белым покровом траурной шали. Но это было не так.
Лейтенант Бенегас был равнодушен и к еврейкам, и к мусульманкам. Лейтенант думал о Мусе – о ростовщике Мусе.
Мысли его были заняты долгами!
Ростовщик Муса жил в усадьбе, что примыкает к уже упомянутым воротам Ксабы. Чтобы заглушить невыносимую вонь сгнившего сыра и отбросов, витавшую в воздухе, ростовщик высадил вдоль зубчатой стены обширный сад с близко стоящими лимонными деревьями и густыми клумбами гвоздик и роз, за которыми трепетно ухаживали пятеро рабов из Мхас Аса, пока Муса, безмятежный, как божок, поглаживал свою бороду и глядел на приходящих к нему клиентов. Он поджидал этих отчаявшихся в окружении розовых бутонов. Он не брезговал работать с еврейскими посредниками. Муса сосредоточился на офицерах испанского гарнизона: им определённо было запрещено брать в долг у мусульманских заимодавцев, и ситуация могла осложниться... Но лейтенант Эрминио Бенегас однажды поздним вечером посмотрел долгим взглядом на зеленоватую печальную стену с зубцами, на крестьянок, уснувших на своих грудах сухого хвороста, и, конечно же, проклиная свою судьбу, кутаясь в бурнус, чтобы скрыть знаки различия, подошёл и поднял увесистый дверной молоток из бронзы, что висел на низкой, толстой и утыканной шипами двери усадьбы, где жил Муса.
Именно в этот час, когда небо приобретает зеленоватый оттенок, к Мусе приходили клиенты.
Огромный привратник, тунисский негр-евнух, толщиною похожий на слона, был уже так вышколен, что без единого слова, подобострастно кланяясь, пропускал следующую жертву в сад Мусы. Ростовщик, сидя под лопастями арки с золотыми насечками и лазуритовыми орнаментами, вставал и, целуя кончики пальцев, принимал посетителя с самой изысканной мусульманской любезностью. Усаживая пришедшего на мягкие подушки, он был радушен, обходителен и говорил:
- Ты делаешь честь моему дому. Да одарит Аллах благоденствием тебя и твою благородную семью. Сегодня для меня особый день. Сколько тебе нужно? Не беспокойся. Я счастлив служить тебе.
Когда Эрминио Бенегас ответил: «Пять тысяч песет», - Муса рассмеялся.
- И ты тревожишься из-за такой безделицы, ничтожной, словно кучка хвороста? Я-то думал, уже всё, пожар. А тут – всего лишь пять тысяч песет! Тебе, испанскому офицеру! Клянусь бородой халифа, что унесёшь с собою десять тысяч из моего дома! Не знаешь, что Пророк сказал, что лишь руки нечестивцев не ведают щедрости? Я желаю, чтобы сегодняшний день был для тебя прекрасен и сладок. Али, Али, принеси кофе этому замечательному испанскому военному!
Конечно, Бенегасу досталось десять тысяч... а расписка была, вообще-то, на пятнадцать.
- Не волнуйся, - сказал ему Муса. – Я буду с тобой добрей отца и матери твоих, с которыми не имею чести быть знакомым.
Бенегас пришёл ещё раз, потом ещё, и ещё.
Однажды Муса поднялся со своих подушек с угрюмым выражением лица. Первый раз Бенегас видел ростовщика стоящим. Муса был высок, словно башня. Борода, доходившая до пупа, придавала ему сходство с Голиафом. Ростовщик взялся за пучок волос из бороды, и, пока говорил, крутил его с холодной яростью:
- Что ты себе удумал? Что я граблю путешественников, как этот бандит Райсули? Я с тобой обращался по-доброму, словно отец родной или мать. А ты что мне дал взамен? Бумажки, бумажки с твоей подписью! Плати, или пойду к твоему полковнику!
Бенегас подумал, что мог бы всадить в живот этому чудовищу все пули из револьвера, но также сообразил, что его могли б за это расстрелять. И, сжимая зубы, уничтоженный, попросил:
- Дай мне три дня отсрочки... ну, или четыре...
Муса повалился на подушки и ответил:
- До воскресенья пробуду в своей усадьбе в Гедине. В понедельник, если не заплатишь мне, пойду к твоему полковнику.
Он ещё не договорил, а лейтенант заметил, как к нему уже подошёл холодный, чёрный, похожий на изысканного убийцу тунисский евнух, который проводил его до ворот, отвешивая низкие поклоны.
Лейтенант Руис снимал сапоги, когда Бенегас вошёл в комнату. Руис застыл засунув руки в голенища при виде искажённого лица Бенегаса:
- Что сказал тебе Муса?
- Что в понедельник пойдёт к полковнику.
Руис начал стягивать сапоги и произнёс:
- Завтра мы выступаем к Раэльским лесам.
- В Раэль?
- Да; мы должны окончить учебные стрельбы на участке Гедины.
Бенегас растянулся на койке. Ему крышка, если ростовщик отправится к полковнику. А с Мусой шутки плохи. Он прижал к ногтю уже не одного головореза из Лараша. Говорили, одна из его дочерей в гареме самого халифа.
Что делать?
Руис уже уснул. Бенегас потушил свет.
Из зарешечённого окна лился по-праздничному яркий, разбитый сеточкою, свет. Ну что же делать? Бенегас поднялся и медленно отворил дверь. Там, в нижней части дворика, виднелся письменный стол полковника с зажжённой лампой. Бенегас набрался смелости. Он пересёк двор и задержался перед фасадом дома, который занимал полковник. Часовой вытянулся перед ним по стойке «смирно». Бенегас поднялся по крутой лестнице и костяшками пальцев постучал в дверь.
- Войдите.
Бенегас ступил внутрь. Развалившись на диване, в расстёгнутом кителе, полковник Ойарсун, казалось, изучал отметки высот на зелёной карте, которую держал перед глазами. Это был маленький, тщедушный, высохший человек. Он взглянул на лейтенанта и понял, что тот ищет помощи. Тогда он приподнялся, и, уже сидя, сказал:
- Проходите, лейтенант, - и указал на стул. – Присаживайтесь.
Бенегас повиновался. Он взял стул и уселся перед полковником. Но тот, казалось, не испытывал сильного желания говорить. В молчании он грустно смотрел в пол. И, сам не зная, почему, Бенегас ощутил жалость к этому хилому, измождённому человеку. Неужели могло быть правдой то, о чём ходили сплетни: что полковник – любитель гашиша? Ну, тут, конечно, он всюду был в ходу...
- Что у вас случилось?
Бенегас начал рассказывать полковнику о том, как он запутался, ввязавшись в денежную афёру с Мусой. Один момент ему захотелось соврать полковнику о том, что Муса выманивал у него планы расположения батарей, размещённых для обороны в долине Лукус; но он мгновенно сообразил, что командир мог бы учуять подвох или постараться проверить информацию. Уж лучше было выложить всё начистоту.
Полковник, сидя на краю дивана, слушал его, время от времени поднимая взгляд своих тёмных глаз. Когда Бенегас окончил свой рассказ, полковник решительно встал. Он ужасно напоминал печальную мартышку. Бенегас, застыв по стойке «смирно», ожидал приговора. Полковник зажёг сигарету, меланхолично взглянул на карту высот, и проговорил:
- В нашем корпусе семь лейтенантов, которые находятся в том же положении, что и вы. Это просто невыносимо! Завтра мы выступаем для завершения стрельб в направлении лесов Раэля. Гедина останется позади. Конечно, по головке меня не погладят, если какой-то снаряд отклонится от цели и попадёт в усадьбу Мусы... но и терять, по правде, особо нечего. Спокойной ночи, лейтенант.
Бенегас молча отдал честь. Он всё понял.
Участок Гедины захватывал долину, и там, в центре её, виднелось подобие маленького замка с каменными башенками, который принадлежал ростовщику Мусе. Дальше простирались сланцевые холмы в плюмажах пышной растительности, красноватой и зелёной, а ещё дальше, на длинном холме, в холст неба врезалась синеватая линия лесов Раэля.
Муса, вместе с Аишей, сидел на фоне своего живописного парка под сенью апельсинового дерева и лакомился лимонными цукатами, которые с улыбкой подавала ему на блюде Аиша, стоя на коленях.
Раздался свист, словно кто-то запускал фейерверки; Муса с удивлением оглянулся вокруг, и тут снаряд разорвался над верхушками деревьев.
Аиша, дрожа, прижалась к нему всем своим юным телом, однако Муса, напуганный, вскочил на ноги, и ещё не успел он полностью встать и разогнуться, как ещё ближе взрыв поднял столб огня и земли; Аиша, падая в обморок от страха, повалилась на газон. Муса на секунду задержал на ней невидящий взгляд и бросился наутёк в глубину парка.
Ужас его был безграничен – ведь он был человеком мирным. Он знал, что какие-то артиллерийские батареи размещены для учений вдали, у Раэльских лесов; но чтобы здесь...
В этот раз попадание было прямым. Снаряд врезался в вершину каменной башни, и башня прекрасной усадьбы взлетела на воздух, словно смерчем снесло её с основания, и немедленно рассыпалась дождём обломков, и толпа служанок, рабов и простоволосых женщин выбежала из-под главного портика, вопя и прижимая к себе младенцев. Женщины побежали в правое крыло парка.
Следующий взрыв потряс землю. Каменные стены старинного замка, ранее принадлежавшего шейху Раэля, рассекли трещины; ряд колонн разлетелся вдребезги, и обломки мраморных их стеблей попадали в пруд; и снова град снарядов обрушился на землю, и немногочисленные остатки стен, ещё устоявшие и освещаемые вечерним солнцем, содрогнулись и рухнули.
Муса упал наземь и разрыдался. Он всё понимал. Семь лейтенантов артиллерийского корпуса, семеро людей, которых он облагодетельствовал, дав им взаймы, теперь хладнокровно бомбили его великолепную усадьбу. Они не колеблясь решили прикончить его, и его новых жён, и семнадцать слуг и служанок. Как в кошмаре, представил он проклятого лейтенанта Бенегаса, окружённого своими солдатами, подстрекающего их к тому, чтоб увенчать сие разрушительное действо штыковой атакой.
Слёзы катились по бородатой физиономии огромного Мусы. Но огонь батарей, казалось, ещё яростнее бушевал над руинами; несколько снарядов разнесло трубы фонтана в пруду; при каждом взрыве камни взлетали средь густых облаков чёрного дыма и пороха; на газоне виднелись обломки раздробленной в щепки мебели и растерзанные подушки. Каждый снаряд поднимал над землёй фонтан щебня.
Муса, укрывшись за деревом, с ужасом наблюдал за полным уничтожением его добра.
Действительно, эти артиллерийские лейтенанты были ужасными людьми.
И снова представился Мусе лейтенант Бенегас, окружённый мрачными солдатами, готовыми распотрошить ему брюхо своими штыками. И такая жуть охватила его, что он завопил, как одержимый, и не просто завопил, а с риском для собственной жизни бросился к развалинам своей усадьбы. Женщины из-за деревьев кричали ему остановиться, кричали, что его ранит осколками снарядов, которые снова могут упасть; но Муса, оглушённый, в отчаянии, хотел подобрать обломки своего добра, и, гонимый яростью, от которой всё перед глазами завертелось, точно взвихрённый кошмар из камня и солнца, огромными скачками понёсся и ворвался в развалины; его тело тяжело влепилось в стену, она пошатнулась, и квадратные гранитные блоки размозжили ему голову. Ростовщик Муса навсегда теперь перестал ссужать деньги христианам.
Сутки спустя полковник представил отчёт верховному комиссару, а верховный комиссар принёс извинения халифу:
- Случилось так, что во время марша сетка дальномера в результате сотрясения сместилась в сторону прицела, что обусловило неверный расчёт при произведении выстрела. Можно лишь вздохнуть с облегчением, что происшествие в Гедине не повлекло за собой смертей, кроме гибели Мусы, который и то пал жертвой не снарядов, но собственной неосторожности.
Халиф, бесконечно понимающий, слегка улыбнулся. И, помедлив, сказал:
- Я рад, ведь случай этот не имеет особого значения – Муса был даже не марокканцем, а алжирцем.