ЛЕРМОНТОВ. КОНЦЕНТРАЦИЯ ТРАГИЗМА
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
М. Лермонтов
Трагична судьба почти всех русских поэтов. Но на этом общем печальном фоне судьба Лермонтова выделяется какой-то особой концентрацией трагизма. Когда ему было три года, ушла из жизни мать. Он запомнил ее только по колыбельной песне. В юношеском дневнике поэт запишет: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал. Ее певала мне покойная мать».
Это было в 1817-ом году. И год этот стал годом расставания с отцом. Оставив сына на попечение бабушки, матери жены, Юрий Петрович навсегда покинул имение Арсеньевой Тарханы, непонятно по каким причинам запретив встречи с ним и тёще, и сыну. В общем-то, маленький Миша и отца своего не запомнил. Именно об этом его печально известные строки: «Ужасная судьба отца и сына Жить розно и в разлуке умереть...»
Бабушка любила внука, но воспитывала его в строгом, модном в те годы, аристократическом духе. Домашнее образование сменилось обучением в Московском университетском благородном пансионе, каждый класс которого будущий поэт заканчивал непременно в отличниках, а потом – спартанское воспитание в петербургской Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которое было увековечено, скажем, в стихотворении «Юнкерская молитва», начинавшемся так:
Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня...
Юный Лермонтов трудно сходился с товарищами по учебе, но уединения не прошли даром. С 14-летнего возраста он стал писать стихи, да такие, что они тут же расходились в списках. Через год у него уже была целая кипа написанных стихотворений, да к ним еще добавились и первые поэмы – «Кавказский пленник», «Корсар», две первые редакции поэмы «Демон». Тут еще очень сильно влияние молодого Пушкина и Байрона – с их вольнолюбивыми, протестующими против существующих порядков мотивами. Нельзя не отметить влияния на формирование лермонтовского характера и тех мощных направлений в европейской мысли, которые сам Пушкин обвинительно назвал позднее «вольтерьянством» и «байронизмом».
Но назвать-то назвал, а тем не менее в молодые, да и в более поздние годы отдал «вольтерьянству» и «байронизму» весьма щедрую дань. Что же можно было ожидать от юного Лермонтова, который боготворил Пушкина, да и Вольтер с Байроном – оказались настолько близки ему по духу, что он с гордостью подчеркивал это в своих стихах. Хотя, конечно, отмечал и свое отличие от них.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитый груз лежит.
Кто может океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или Бог – или никто!
Вольномыслие Вольтера, Руссо, Байрона, Вальтера Скотта, раннего Пушкина, склонность самого поэта к желчности, недоверию, острой критичности в оценках стали тем корневым сплетением, из которого выросли демонические настроения Лермонтова, его неудовлетворенность жизнью, общественным укладом, протест против установившегося порядка.
Конечно, трагедия Лермонтова не в том, что он болезненно, непримиримо воспринимал недостатки тогдашней России. Не один из больших поэтов и писателей никогда не проходил мимо житейских несовершенств и, по долгу совести, по долгу Божественного дара, обязан был обнажать их, высказывать свое неприязненное к ним отношение. Так поступал и Лермонтов – гениальный преемник великих предшественников. Он многое видел, многое выстрадал, многое передумал и вправе был бросить своему народу такой горький, но справедливый упрек:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
В беседе с одним из немногих своих приятелей Самариным Лермонтов высказал мнение по поводу тогдашнего состояния России; он сказал так: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого». Все это видел поэт, мучительно переживал, но не «всевидение пророка» стало подлинной трагедией «второго Пушкина», как называла Михаила Юрьевича» критика тех лет.
Трагедия заключалась в том, что выход из унизительного, бесправного положения, в котором находилась его родина, его народ, да и он сам, – виделся ему в мятежном протесте против земного порядка, который логически привел его и к протесту против порядков небесных.
Состояние мятежной души своей поэт навечно оставил вот в этом коротком, замечательном стихотворении:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Здесь богоборческие мотивы еще как бы прикрыты, затуманены символическим образом бури, несовместимой с покоем. Но вот тут уже нет никакой символики. Стихотворение называется «Благодарность»:
За всё, за всё Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
Мы помним, как болезненно и непоследовательно избавлялся от «вольтерьянства» и «байронизма», а точнее – от буреобразно захватывающего человеческие умы атеизма, Александр Сергеевич Пушкин, как, в конце концов, он стал на прочный, хоть и узкий путь православия. Уже один этот факт (а Пушкина Лермонтов любил безоглядно) должен был привести преемника гениального поэта к пониманию Бога, к признанию Его истин, к примирению с Ним.
В начале жизненного пути Михаил Юрьевич писал об этом предположительно, шутливо, в игривой манере, имея в виду, что возвращение на путь спасения возможно только с прекращением творческой деятельности, эдак где-нибудь в старости:
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
Но человек предполагает, а Бог располагает. То одни, то другие обстоятельства заставляют поэта обращаться – уже не шутливо, а серьезно – к теме подлинной христианской веры, к освоению ее истин и законов. Одновременно с «Парусом» он пишет стихотворение, противоположное ему по душевному настрою. В «Парусе» – апофеоз бури, революционности, а тут – отчетливое понимание гибельности бурь и ураганов, Стихотворение озаглавлено – «Челнок».
По произволу дивной власти
Я выкинут из царства страсти,
Как после бури на песок
Волной расшибленный челнок.
Пускай прилив его ласкает, –
В обман не вдастся инвалид;
Свое бессилие он знает
И притворяется, что спит;
Никто ему не вверит боле
Себя иль ноши дорогой;
Он не годится – и на воле!
Погиб – и дан ему покой!
Наверно, Лермонтов всею своею чуткой душою предчувствовал ощущение роковой беспомощности после всех страстных бурь и завихрений. Да так всё оно потом и вышло – дуэли, аресты, суды, высылки на Кавказ, новые скандалы, новые унижения.
Когда-то с кузинами и бабушкой Михаил Юрьевич побывал на богомолье в Троице-Сергиевой лавре и написал там стихотворение «Нищий» (да, да, то самое: «И кто-то камень положил В его протянутую руку...»). Таких богомолий, возвратов к вере в жизни Лермонтова было, точно так же, как и в жизни Пушкина, немало. Честность, духовная чистота снова и снова отрывали поэта от кипения чувств и страстей, от демонизма. И если бы ни его неожиданная (а может, и ожидаемая; вспомним его обращение ко Всевышнему» в стихотворении «Бладарность»), если бе не трагическая дуэль с Мартыновым на Кавказе во время последней ссылки, если бы не тот жестокий выстрел, оборвавший невиданно дерзкий взлет гениального поэта, если бы не всё это, надо думать, что на твердый путь спасения он бы всё-таки вышел. Не хватило какого-нибудь десятка лет, ведь перед уходом ему еще и двадцати семи не исполнилось...
Мы утверждаем это не беспочвенно. Что придает уверенности? Да хотя бы вот эта стихотворная молитва поэта:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Или хотя бы вот такой немаловажный шаг поэта. Когда в пятнадцать лет он составлял план поэмы «Демон», Тамара, полюбившая Вельзевула, должна была попасть в ад. Демон, как видим, торжествовал: еще одну душу человеческую загубил с поразительной легкостью. Но по мере того, как создавались новые редакции поэмы (а всего их восемь), Лермонтов менял общую концепцию произведения. Раскаяния умирающей Тамары спасли ее; Бог простил грешницу, и за душой ее прилетел ангел, посланец рая.
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила –
И рай открылся для любви!
Еще немного, и Лермонтов повторил бы христианский подвиг Пушкина, как он повторил, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, литературный подвиг «солнца нашей поэзии». И вот в этом-то немногом и суть трагедии Михаила Юрьевича Лермонтова, великого сына земли русской. Но трагедия Лермонтова – убедительный урок для всех нас. В бурях – не бывает покоя. В бурях – разрушение.