ИИСУС.
Тверская орала. Выли сирены черных Мерседесов. Скрежет тормозов резал густой воздух. Черное чахоточное дыхание туристических автобусов. Цвета сумасшедшего карнавала. Открытые бесшумные пасти дверей. Длинные разноцветные языки очередей. Мягкий, жаркий асфальт, глотающий острые зубы дамских каблуков. Скорей. Скорее.
Еле переставляя ноги от жары и усталости, домой. В арку старинного, большого, знаменитого дома. В прохладу родных стен, в тень вечных деревьев – столетних свидетелей. Три женщины. Три прошлого. Три будущего. Три возраста.
-Аруся, ты можешь идти быстрее! Нам с мамой очень тяжело. Видишь, какие тяжелые сумки, - уже не молодая, но удивительно красивая, статная, аристократической породы, женщина, ставит сумки на мостовую. Оборачивается к маленькой черноглазой девочке лет пяти в красном русском сарафане.
-Бабушка, ты же видишь, я занята, я танцую! – прохожие спешат дальше, скользнув удивленным взглядом по маленькой длинноволосой, юной женщине, выделывающей замысловатые, по-детски угловатые, движения, и жадно и кокетливо заглядывающей в их бесцветные, одинаковые глаза.
-Аруся, не хочешь слушаться меня, послушайся бабушку! – молодая, большеглазая, тоненькая как балерина, женщина достает из сумочки белый кружевной платок. Вытирает капельки пота на лбу.
-Ну, хорошо. Я уже иду. Вы видите, я иду. Я танцую и иду. Немножко танцую и немножко иду, - женщины смеются детской шутке и продолжают путь.
Века долгие, страшные, разные. Выветренные белые камни, привезенные на скрипящих медленных повозках. Комья подсохшей глины, отсчитывающие долгие версты на ободах больших деревянных колес. Грубые крестьянские руки. Тяжелые капли пота. Брызги алой крови от, переломанных сорвавшейся глыбой, крепких пальцев. Коллективная сила мужских рук, перехватывающих пеньковые веревки. Вверх. Вверх. Еще выше. Под купол. Последний камень под золотой крест навершия.
Запах растертой краски. Небесная лазурь из-под кисти, крепко зажатой в узловатых старых пальцах. Золотые звезды на взбегающих в небо сводах. Солнечный яркий луч, ворвавшийся сквозь стрельчатое окно. Загадочные и строгие бледные лики в красных и голубых одеждах. Высокий деревянный крест пред алтарем. «Сей есть Иисус, Царь Иудейский».
- Стойте! – самая маленькая женщина вдруг останавливается, и, запрокинув голову, смотрит на высокие золотые купола.- Нам еще нужно зайти сюда, - белая детская рука указывает на открытые врата храма, лицо повернуто к остановившимся в удивлении женщинам.
Солнце покинуло пределы дворца. Пилат пил чай. Медленно
поднял на вошедшего глаза.
- Ты кто?
-Иосиф из Аримафеи.
- Аримафея?! Зачем?
- Прошу тебя Прокуратор, отдать мне тело Иисуса, ибо он умер.
- Умер? Как умер? А вечная жизнь! Ты путаешь неразумный Иосиф. Ты просто путаешь. Он не должен умереть.
- Но он умер.
- Не ждал, что все случится так скоро. Странная, вечно ускользающая истина! – Пилат коротким жестом подозвал легионера, стоявшего у него за спиной, – Проверь! Легионер, перехватив перевязь короткого меча, быстро вышел.
- Так как твое имя?
- Иосиф из Аримафеи.
- А что тебе до него? Пусть бы был на кресте. Истина, лежащая на земле, невидна никому. Или это не истина?
- Прошу тебя Прокуратор, отдать мне тело Иисуса. Я знаю его.
- Почему ты говоришь о нем «знаю», ведь он умер.
- Истину нельзя постичь, когда она истина, она дается нам в страдании.
- Ты рассуждаешь как книжник. Ты интересный собеседник. Приходи еще, когда я распну еще какого-нибудь Царя Иудейского. Короткие пальцы Пилата подняли чашу с остывающим жасминовым чаем. Торопливым шагом вошел легионер. Наклонился к самому уху Пилата и быстро зашептал еле слышные короткие слова. Лицо Пилата побледнело. Он вновь внимательно посмотрел на пришедшего из Аримафеи. Поставил чашу. - Куда ты его повезешь?
- Недалеко Прокуратор. Я положу его в свой гроб. Он мне понадобится еще нескоро.
- Ты судишь о вещах неведомых тебе!
- Кто знает, Прокуратор, что нам ведомо, а что нет. Все в руках Господа.
- Отдайте ему тело Иисуса. Пусть возьмет. Проследите, куда он его повезет, и где похоронит. Завалите гроб камнем, что бы десять солдат не могли его сдвинуть. Поставьте стражу. --
Короткопалая рука вновь потянулась к чаше, но замерла на полпути, было видно, как мелко дрожат пальцы, - Нет, стражы не нужно. Посмотрим, – поднесла ее к губам, Пилат глотнул и тут же выплюнул глоток на мраморный пол. Чаша была полна морской воды.
Темнота хватала Иосифа за края хитона. Безжизненное Тело Иисуса было почти невесомо, когда Иосиф одними пальцами разогнул и вынул черные гвозди, и подхватил его на руки. Спустившись с шаткой лестницы, положил на белую ткань плащаницы.
Вечность выпила Тьму. Новая луна вела Иосифа, освещая ему путь. Иосиф нес Иисуса на руках, прижав к груди как новорожденного ребенка. Вошел во гроб. Белая каменная плита, когда Иосиф опустил на нее тело Иисуса, исполнилась внутреннего мягкого света. Вышел, и сам, один, навалил на вход огромный, в два человеческих роста, камень. Солдаты, посланные Пилатом, стояли невдалеке темными, поблескивающими амуницией в бледном лунном свете, тенями.
- Аруся, ну мы же не можем, мы с мамой очень устали.
- Но мне надо обязательно посмотреть на него.
- Иди одна. Мы тебя подождем здесь.
Пятилетняя женщина размашисто, медленно перекрестилась, перешагивая через ступени, широко по-детски пошла в Храм. По переулку, мимо, то и дело проезжали бронированные лимузины с черными стеклами. Скользили два женских отражения в темных зеркалах их кривых полированных боков. В сумраке арки вспыхнули два ярких глаза красных автомобильных фонарей.
Солнце стояло высоко и ровно. Небо замерло. Белое облачко над храмом висело, будто воздушный легчайший шарик на тоненькой ниточке, зажатой в теплой детской руке золотого креста. На границе света летнего дня и темноты храмовых врат стояла маленькая девочка в красном русском сарафане. Васильковые распахнутые задумчивые глаза. Голые детские круглые коленки с фиолетовым пятнышком недавнего синяка.
- Бабушка, Его еще не сняли…