«ПОДОЖДЕМ, ПРАВОСЛАВНЫЕ, КОГДА БОГ ПЕРЕМЕНИТ ОРДУ...»
(Бунин)
Многие русские люди не приняли Октябрьской революции, «бунта бессмысленного и беспощадного», и это строгое неприятие пронесли через всю жизнь. Но неприятие советской власти Буниным, его резко отрицательное отношение к событиям в революционной России остаются обособленными, ярко индивидуальными, почти не поддающимися сравнению. По внешним признакам бунинское отрицание социализма несколько схоже с отрицанием большевистского режима, которое исповедовал в своих философских трудах современник и тезка Бунина Иван Ильин. Однако эти две нелюбви к одному и тому же жизненному явлению, внешне схожие, по православной сути, как мы увижим ниже, крепко отличаются друг от друга. Впрочем, про Ильина и его отношения к Красной России мы уже нашим читателям рассказывали, а про Бунина – попытаемся рассказать сегодня. Тем более, что бунинский урок для нас полезен, думается, ничуть не меньше ильинского.
То, что всякая революция, всякий бунт приносят народу одни беды, Иван Алексеевич Бунин понял рано. Скорее всего, здесь на него оказало влияние его искренняя, с раннего детства, религиозность, чистая приверженность заповедям Иисуса Христа. На формирование убеждений начинающего поэта и писателя сказалось и его жадное, вдумчивое изучение произведений Пушкина, Гоголя, Чехова, Достоевского, Толстого. О крестьянских бунтах, революциях, войнах мы уже читаем в ранних рассказах Бунина, таких как «Учитель», «Последняя весна», «Последняя осень», в повести «Деревня».
Скажем, в «Последней весне», в самом начале, рассказывается о деревенском пареньке Мотьке, который собирается идти на войну.
– Так ведь убьют! – говорит ему автор.
– Пущай убивают... Перед тем, как убьют, я и сам многих поубиваю, – отвечает Мотька.
А в конце рассказа речь уже о беженцах: уехали из прифронтовой полосы, ходят по селам, собирают милостыню.
– Чего ж вы уехали от дому-то, от хозяйства? – спрашивают их селяне.
– А, жить нельзя, – отвечают беженцы. – Замучили поборами на раненых. Раненых кажный день сотни, а мы-то одне...
Повесть «Деревня», принесшая громкую славу Бунину, написана была задолго до октябрьского бунта, но уже в ней отчетливое предощущение грядущих страшных событий. Горят усадьбы помещиков. Крестьяне пытаются поделить меж собой хозяйские земли, заслышав, что вышел-де какой-то указ об изъятии у многоземельных хозяев наделов в пользу бедняков. Вон уже когда готовы были крестьяне взяться за вилы да строить счастье на чужой беде!..
Понятно, и в этих произведениях, и в более поздних – неприятие Буниным разрушительных бурь и невзгод выражено, как говорится, языком художественных образов. Резок, груб порой этот язык (писатель всегда был сторонником изображения жёсткой правды), но это был язык художественной литературы. И чувствуется, что его уже Бунину не хватало. Жестокая правда жизни требовала иных средств. И он нашел соответствующие средства.
Долгие годы Иван Алексеевич вел дневники, в которые наспех, в свободные минутки, заносил тронувшие его события, впечатления, факты, комментарии. Многое из этих заметок потерялось после революции, когда Бунин вынужден был покинуть Москву и уехать в Одессу, а потом вместе с разгромленными белогвардейцами – бежать в Европу. И все-таки кое-какие тетрадки сохранились, и вот из них-то писатель сумел создать нечто такое, чему, как, пожалуй, и «Архипелагу ГУЛАГ» Солженицына, нет названия. Ни эссе, ни дневниковая проза, ни публицистические заметки – ничто для обозначения этого жанра не подходит. Стихийно родившийся, он значительно богаче, ёмче и эмоциональнее всех, уже существующих прозаических форм.
Да, конечно, мы говорим об «Окаянных днях», наподобие грома грянувших даже после всех нас ошеломивших тогда трех томов солженицынского «ГУЛАГа». Помню, с каким жадным интересом ходили в то время (с десяток лет назад) тонкие брошюрки с «Окаянными днями», выпущенные небольшим тиражом каким-то разворотливым коммерческим издательством. Впрочем, такой ажиотаж стоил того.
Никогда не публиковавшаяся у нас в России книга Ивана Бунина поражала с первой фразы.
«Москва 1918 г. 1 января (старого стиля).
Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.
А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, – кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:
- Да полноте вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет...
Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше...»
И только одну-единственную старуху встретил Бунин в Мерзляковском переулке – на костылях, плачущую, понявшую всю горечь произошедшей трагедии.
– Батюшка, – сказала она, – возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!
Эх, если бы на тринадцать. На сто лет пропала Россия. Почти на целый век полонит ее шумливая большевистская орда. И это с первых дней революции пророчески понял великий писатель. Понял, потому что хорошо изучил, хорошо узнал, хорошо прочувствовал жизнь русского народа. И, пожалуй, самым страшным в этом изученном, узнанном и прочувствованном было то, что мужик уже тогдашней Руси потихоньку-полегоньку отходил и отходил от Бога. Имя Вседержителя, Творца всего живого и неживого, становилось этаким прикрытием для полуверы – полуневерия многих селян, да и горожан тоже.
Последите за действиями бунинских героев. Тихон Ильич из «Деревни» молится Богу перед сном, потом выходит во двор и со всего маху бьет сапогом радостно подбежавшего к нему пса. Мещанин Буравчик из рассказа «Сила» крестится перед попыткой убить солдата, ранец которого был туго набит «сотельными». Настасья Семеновна Жохова (рассказ «Хорошая жизнь»), считавшая себя благоверной горожанкой, идет на несовместимые с православными правилами хитрости и уловки, чтобы собрать «капиталец», затмивший для нее весь белый свет.
Вот такой селянин или горожанин, схоронивший в своей душе заветы Христа, главный из которых – любовь к ближнему, такой (в скобках) «верующий» непременно пойдет за большевистской властью, громогласно заявившей о том, что Бога нет, и всячески потворствующей низменным страстям человека. И не только пойдет, но всячески хвалить ее и защищать будет. До тех пор будет дружить с коммунистами-атеистами, пока не надоест жить грешно, пока душа не запросится к свету Божьему.
Вот потому-то и понял Иван Бунин с первых дней революции то, что разгул большевизма будет долгим, отнюдь не тринадцать лет, и что чем дальше, тем будет все бесчеловечнее и ужаснее. И он напишет такие стихи:
Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз...
Жара, страда... Куда ж летит
Через усадьбу шалый пёс?..
Вот рожь горит, зерно течёт,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудёт,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И как Мамай всю Русь пройдет...
Ивана Алексеевича Бунина долгое время считали лишь талантливым писателем с небывало острым зрением на мир, отказывая ему в способностях видеть мир целостно, взаимосвязанно, философски. О том, что это не так, мы убедились только что. В первые дни после революции только глубоко думающий философ мог предсказать, что большевизм долгие годы будет тиранить православную страну. Мы видели, как точно обосновал он свои убеждения.
Но причины торжества красной тирании виделись Бунину не только в отходе от Бога; он шел в своей концепции дальше и, подобно Ильину, обнаруживал корни этих причин в душе человеческой. Вот какую мысль находим мы в «Окаянных днях»: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, облаков, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу...»
Итак, по свидетельству самого писателя, он ненавидел не весь русский народ, а ту его часть, которая поддалась «обработке Емельки Пугачева», а точнее – обработке большевистской; и страдал, бился за ту часть народа, которая осталась с Сергием Радонежским. Но вот ведь тут какое дело. Не два типа существует в народе, а один, славянский, но в типе этом перемешено всё – и добро и зло, и правда и кривда, и вера и безверие, и греховность и святость. В силу «страшной переменчивости» человеческой души – отход от Бога и совершается. «Меняющиеся» славяне как раз и поддержали большевиков, пошли за ними и шли, пока вконец не разочаровались. А разочаровавшись и раскаявшись, многое поняв, вновь поспешили к Творцу.
В принципе, эту концепцию видим мы в православном догматическом богословии, ее же находим и в трудах философа Ивана Ильина (скажем, в работе «О русской идее»). А поскольку греховным, безбожным становится все тот же человек, созданный Богом, то к этому человеку у Ильина, как и у большинства православных богословов, нет никакой ненависти, а есть страшная боль за него, есть постоянная молитва к Всевышнему, чтобы подпавшего под влияние «Емельки Пугачева» Он направил на путь истинный. Хотя, подобно Бунину, и Ильин не мог принять безбожия на Руси, и очень резко отзывался о Красной России, и словом своим, примером стремился сделать всё возможное, чтобы большевистский плен закончился как можно скорее.
Вот оно – различие в отношениях Бунина и Ильина к безбожному бунту в России: Бунин не мог принять революции и ненавидел тех, кто принял революционную дикость; Ильин тоже не мог принять губительной революции, беспощадно ее критиковал, но участников разрушения прежнего уклада жизни ненавидеть не мог; он знал, что в конце концов многие из них опомнятся, осознают свой грех и снова вернутся к Богу.
Если говорить по большому счету, то Бунина и Ильина разделило различное понимание главной заповеди Христовой – любить ближних и врагов. Настоящая любовь требует полного прощения, которое исключает ненависть. Ведь ненависть – это никакое не достоинство, а большой и тяжкий христианский грех. Вспомним слова Иисуса, распятого на кресте. Это были не проклятия убийцам и мучителям. Это была просьба к Богу Отцу простить их. Иисус взмолился в муках: «Отче! прости им, ибо не ведают, что творят».
Впрочем, нас не должно удивлять различие в понимании двумя русскими гениями сути Божественной заповеди о любви, ведь, как известно, и до сих пор не только среди писателей и философов, но даже и среди богословов нет на этот счет единого мнения, хотя, как мне кажется, сердце истинно верующего обязательно склонится к убеженности Христа прощать даже врагам Своим. Бунин, к сожалению, так не думал. В парижской речи «Миссия русской эмиграции» он говорил о революционном мужике: «И дикарь всё дробил, всё топтал и даже дерзнул на то, чего ужаснулся бы сам дьявол: он вторгся в самые Святые святых своей родины, в место страшного и благословенного таинства, где века почивал величайший Зиждитель и Заступник ее, коснулся раки Преподобного Сергия, гроба, перед коим веками повергались целые сонмы русских душ в самые высокие мгновения их земного существования. Боже, и это к этому самому дикарю должен я идти на поклон и служение? Это он будет державным хозяином всея новой Руси, осуществившим свои «заветные чаяния» за счет соседа, зарезанного им из-за полдесятины лишней земельки?» Подобные мысли встречаем мы и в «Окаянных днях».
Пожалуй, только этот момент – ненависть к врагам России – меня и насторожила при еще одном прочтении бунинских «Дней» и «Миссии русской эмиграции». Всё остальное вызывает изумление и удивление. Ну, скажем, хотя бы то пророческое видение, что революция, бунт народный даны нам Богом в наказание за равнодушие к судьбе русского мужика, за безразличие к его чаяниям и запросам, за отход от Бога, за нашу неправедную жизнь.
Или хотя бы тот призыв к русским, оказавшимся за рубежом, ни словом, ни делом не поддерживать Русь Советскую, противостоять ей истинной верой в Бога, в добро, высокую нравственность и справедливость и тем самым выполнить свою трагическую, но такую нужную для потомков, да и для тогдашней России миссию.
Не может быть незамеченной и убежденность писателя в то, что Бог сменит гнев на милость, и дни испытания подойдут к концу. Приведу еще одну небольшую цитату из Бунина: «Скорбно и трогательно – говорили на древней Руси: «Подождем, православные, когда Бог переменит орду». Давайте подождем и мы...»
Бунин дождался только начала перемены орды – ухода из жизни Сталина, вождя восставших масс. Нам с вами довелось увидеть падение Советской Империи, возрождение разрушенных церквей, возвращение людей от безверия к вере, более глубинное постижение истин Православия. Как бы порадовался Иван Алексеевич Бунин всем этим знаменательным переменам. Порадовался с его постоянной искренностью.