В длинном, до пола, ярко-красном глянцевом платье с такими же длинными, выше локтей, перчатками, унизанными искусственными бриллиантами, болезненно вспыхивающими в свете внимательных софитов, она смотрелась, как сочная капля крови на белом, только что выпавшем, свежем невинном снегу. Именно такой трогательный образ-пейзаж нарисовал себе измождённый выпитым, усталый мозг Стрекулёнка. Он даже облизал засохшие, обветренные губы. И именно он, Стрекулёнок, как возбуждённый охотник, восторженно смотрел на неё в эту минуту, даже не как на загнанную, обречённую зверушку, а как на практически уже приготовленную на мангале дичь…
…Она его сразу заметила. И не то, что не испугалась, она была даже рада. Была в полном экстазе, ощущала, как пел Высоцкий, какой-то пропащий «гибельный восторг».
…Она существует, существует по инерции. Или для чего-то ещё. Для какого-то поступка? А может быть, она представляет Лёшу здесь, на земле, смотрит его глазами, должна будет сделать его недоделанные дела? Она сама уже почти ничего не чувствует, у неё всё выжжено внутри. Всё осталось там, в прошлом. Она потому и выжила, и не лишилась разума, что для чего-то она ещё нужна, что у Господа на неё какие-то особые виды. У Господа ли? Да плевать! А если никто этим миром и этой страной не управляет? Ведь не Господь же так управился с Лёшей и с ней, довёл до такого скотского состояния добрых и отзывчивых когда-то людей… А кто? Не знаю. Но кто-то ведь должен что-нибудь сделать! Где же справедливость?! Нет её! Полная безнаказанность. Этой страной… Модное в своё время словосочетание. Да всё равно все эти твари никуда не делись. Всё равно все при власти. Все богаты и счастливы. Кто здесь, кто – за бугром. Даже сука-Горби ещё жив… И Чибас этот, чек приватизационный… Что хотят, то и воротят. Воротят нагло, безнаказанно, даже как-то с охотцей. И живут с охотцей, и девок портят. И даже убивают других с охотцей…
Она даже иногда не слышала музыку, она пропиталась ей насквозь, как брошенное в стирку бельё, точнее, как какая-нибудь тряпка, попавшая в болотную жижу. Она стояла, но она шла, шла вперёд. И теперь уже, не пытаясь стереть с себя липкие, грязные, похотливые взгляды, отчётливо поняла - КУДА. Поняла, ЗАЧЕМ и к КОМУ. Она спокойно осознала, что для ЭТОГО, ради ЭТОГО она и жила всё это последнее, внеземное, какое-то адовое время. Она физиологически ощущала на своей вздымающейся груди, раскрасневшемся, словно опалённом лице, на своих мокрых от пота, переливающихся в свете неярких софитов бёдрах Его животный взгляд. Прямой, бычий, упрямый. Даже опаляющий. Словно стояла перед открытой пылающей печью. Да ещё и сама, запретно используя свою притягательно извивающуюся, дразнящую женственность, подкидывала в пылающий зев проснувшегося Дракона сухие, потрескивающие на весь зал поленья. Ей было душно, она даже стала медленно задыхаться. Тело пылало. Ей хотелось назло всем, назло Ему сорвать с себя горящую, но почему-то не сгорающую одежду и остаться вызывающе обнаженной, недоступно обнаженной. И злить, злить, выводить Его из себя. А может быть, просто стать голой, настолько голой, чтобы Он захлебнулся, задохнулся в своей похоти. Сгорел в своей болезненной страсти, мучительно содрогаясь раскалёнными членами в смертельной предоргазменной лихорадке.
Она шла к Нему. Шла неторопливо, словно рассчитывая каждое своё движение, каждый вдох и выдох. Её глаза болезненно горели. И всё её тело неестественно светилось и мерцало, переливаясь в мигающем концертном свете… Она не очень-то любила Достоевского (у них в школе «Достоевским» обычно называли того, кто кого-нибудь «доставал»), но сейчас почему-то отчетливо вспомнила, вычитанную перед экзаменом в хрестоматии по литературе мысль, так мучившую Радиона Раскольникова, – «тварь я дрожащая или право имею?!» Имею, имею, тут же, ничтоже сумняшеся ответила она сама себе. А тварь – Он, тварь мерзкая, гадкая, опасная. Тварь безжалостная, беспринципная. Да все они твари, кто тут собрался. И депутаты, принимающие законы в интересах себя любимых, и чиновники, расхищающие казну под видом заботы о народе, и олигархи, на которых печати ставить негде, и все эти страшные только для бедных и больных генералы… Сидят, жрут, пьют, девками, тоже тварями, меняются.
И опять из каких-то потаённых уголков сознания, из самых тёмных невостребованных глубин памяти выплыла школьная фраза – «Самый сильный протест вырывается из груди самых униженных и оскорблённых». А ведь я, воскликнула про себя Алина, и есть та самая оскорблённая, униженная и обобранная, почти убитая. Куда уж больше. Ни любви, ни будущего. Ни дома. Ничего! Твари они. Поэтому и я имею право!… На всё! Как все. В стране, где ни у кого нет прав, все имеют право на всё!