- 2 -
что-то внутри и вокруг страны происходило, но Захаров не мог понять – что? К лету девяносто первого года он заматерел. Оброс связями, возможностями и производственными навыками. Не только “установки” пользовались спросом по всему Советскому Союзу, но и медь с катодов была ловко пристроена в прибалтийские республики под видом металлолома. В последнем помог Стас, выведя Владимира на двух мутноватых евреев, имевших за посредничество свои интересы. Но бороться с беспределом банковской системы оказалось не под силу никому. Деньги за отгруженную продукцию гуляли по Москве месяцами. Взмыленные, как скаковые лошади, главные бухгалтера предприятий уже с утра дурью ломились в массивные, молчаливые двери местных банков, чтобы потом, ворвавшись, удостовериться: живых денег опять нет. Операционистки смотрели на клиентуру виновато-извиняющими взглядами, будто это они лично прикарманили трудовые средства предприятий.
От долгих, бесплодных ожиданий главбухи теряли лоск. У пожилых, воспитанных в плановой советской системе, съезжали на бок брюнетистые парики. Молодые, выжидавшие поначалу терпеливо, державшие себя в строгости, через два-три часа оплывали формами, как пластилиновые фигурки под солнцем. Они расслабленно раздвигали длинные ноги, и ряды их вдоль мозаичных стен выглядели сплошь некрасиво. Если вдруг на банковском табло загорался чей-то номер, соответствующий чеку из книжки, то все ненавидели счастливицу (редко счастливца), точно клиент получал не свои, а их деньги.
Вот тогда Владимир и начал разговаривать с главбухом со скрежетом зубовным, вроде бы это она персонально волынила проводку платежей от клиентов, разбросанных по всему Советскому Союзу: от Белоруссии до Сибири; от Прибалтики до Узбекистана. Ему сообщали реквизиты платёжного документа, и он уже заочно знал операционисток центральных банков, филиалов и их вассалов. Все дамочки разговаривали одним тембром, монотонными заученными голосами; Захаров почти видел их, изображающих из себя на унифицированных рабочих местах сплошь христовых невест, терял терпение и в сердцах бросал трубку.
-Хрен вам в пятку! – чертыхался он, сам не понимая, кому адресует ругательство.
Лёша втягивал голову в плечи. Галина начинала лихорадочно перепроверять на калькуляторе расчёты. Остальные силились понять – шеф высказал угрозу или, в переводе на еврейский, это означало: «Не дождётесь!» Надеялись на лучшее и пытались проникнуться оптимизмом. Хотя предощущение катастрофы, медлительно впивающейся когтями в тело страны, не давало сделать и одного вольного вздоха, не говоря уже о том, чтобы раздышаться полной грудью. Так бывает, когда помимо твоей воли что-то важное определяется в жизни, а ты лишь имеешь право на томительное и тоскливое ожидание.
Владимира забирали в армию, и он испытал подобное давно. Не “призывали”, как требовал выражаться военком, а именно забирали, тупо игнорируя призвание каждого. Они сидели на сборном пункте вторые сутки. Словно стадо, подъевшее подножий корм в одном месте, ждали перегона - в другое. Загремел Володя в войска по охране зеков. Вот тебе, рядовой Захаров, увлечение радиофизикой и биномами Ньютона. А вот – пренебрежение “неточными” науками. “Тройка” по сочинению, дефицит баллов и нормальная, здоровая социалистическая конкуренция при поступлении в советский ВУЗ.
Ему до сих пор снятся нехорошие звуковые сны. В них стонет ночная сигнализация на “периметре”, заполошно реагируя на залётную птицу. Надрывно кашляют зеки, собранные с других зон, потому что эта – “десятка” – выделена для туберкулёзников. Но ещё и безмолвие сырой, глухой на сотни километров тайги, лишь иногда, раз в сутки, пронзённое свистком мотовоза, тянущего по узкоколейке раздолбанные вагончики с редкими, молчком сидящими пассажирами. И обречённое молчание рассортированных по режимам людей: от “обычного” до “особняка” со смещённой по спине мишенью. Но всех объединяла “зона”, подтачивающая изнутри болезнь, и сладковато-приторный запах постепенно гниющего человеческого мяса.
Если бы Захаров продолжал пилить гирю в бывшем государственном НИИ, получал свои ежемесячные обязательные 160р., поделённые на аванс и подсчёт, то, может быть, многого не заметил. В этой ситуации Владимир осознавал бы себя средней руки посредником, а не тем, каким ощущал, найдя своё место в сложной экоглобальной системе и согласившись пусть на третьестепенную роль, но оставаясь необходимой частью её. Поэтому фиксировал всё, что творилось в стране.
Где договора и обязательства всё меньше что-либо значили. Быть кооператором стало престижнее, чем инженером на крупном заводе, а рэкетиром – прибыльнее, нежели врачом или учителем. Где фраза подменила действие, общаки на зонах – банки. От командировочных средств уже ничего не удавалось сэкономить и пополнить семейный бюджет, так как их не хватало не только “обратно”, но даже “туда”. Страна забывала своих героев, народ переставал знать не только имена космонавтов, но и фамилии, потому что их становилось всё меньше и меньше. Где прыщавые лаборанты перестали здороваться с профессорами, а журналисты возомнили себя писателями. На русских свадьбах втихаря пили закамуфлированную под чай водку, хлеща её из чайников и даже самоваров, а женихов ради потехи привязывали к трамвайным рельсам, забавляясь в это время с невестой по обоюдному согласию. Где при словах “голубое небо” у некоторых свербило в жопе и они не скрывали этого. Профессия “логопед” превратилась в ненужную, потому что выговаривать все буквы алфавита уже стало неприлично, а люди с акцентом назначили себя хозяевами на союзных просторах. Где с крыш массивных домов сталинской постройки демонтировались метровые неоновые буквы и даже целые слова, призывавшие есть отечественные джемы и конфитюры. Где голосам на четыре октавы, берегущим и выпевающим каждую ноту, пришли на смену гнусавые подвывания новоявленных гуру, манящих и обнадёживающих, что “тебя там встретит огнегривый лев”. А там, куда они звали, никому ни до кого не было дела, а пейзажи заменили авангардные картины, на одной из которых к холсту приклеили дохлую кошку, отутюженную “КАМАЗом ”, и табличку с надписью: “Из жизни животных”.
У некоторых происходила лоботамия. У них непроизвольно отключались определённые зоны мозга, и эти граждане становились счастливыми.
Латыш Пауль Арцис позвонил в самый разгар проблем.
-Зт-травствуйте, Володя, - его прибалтийские вежливые интонации и словесные обороты, которые невозможно передать русским языком, убаюкивали и притупляли бдительность. – Нат-то встретиться, - он казался озабоченным, иначе не злоупотреблял бы глухими осторожными согласными. – Я в Москве.
-Хорошо, завтра утром буду, жди. Где встречаемся?
-Тавай в Сандунах.
-В девять.
-О’ккей.
Москву Захаров с молодости представлял в трёх измерениях: подземную; на уровне человеческого восприятия; и столицу высотную, которая начиналась от кремлёвских башенных звёзд, поднималась выше шпилями знаменитых, загадочных внутренней жизнью высоток, а заканчивалась где-то совсем нереально, цепляясь за облака Останкинской телебашней.
Миновать подземную московскую жизнь было трудно. Но злоупотреблял ею Владимир редко. В метро легко спрятаться от текущих процессов. Главное – проскочить вход, перед которым современная жизнь щедро разбрасывает приметы. Но странное чувство всегда овладевало Владимиром: в юности казалось, что его спускают в детство, в пятидесятые годы; позднее в славные космонавтикой, шестидесятые; теперь – будто ехал по эскалатору на экскурсию в социализм. Правда, ловил себя на мысли, что он никому не нужен в этом подземном мире. И всё равно, здесь он без труда настраивался на чужую волну людей, сидящих у широких тёмных окон вагона и читающих книги, журналы, газеты, - сам становясь частью единого, живого, жизнелюбивого организма, который с каждым годом не только мужал, но и, к сожалению, старел. Молодёжь больше передвигалась наземной частью на автомобилях, размножавшихся в мегаполисе с плодовитостью тараканов. Коренные москвичи торговали – по сложившимся в столице традициям, кто тоннами переваливаемой через различные ведомства продукцией, кто дефицитом с лотков и картонных коробок. Многие тусовались на митингах, где одни хотели оставить всё, что имели; другие – повернуть историю вспять. На помпезных станциях метро с бронзовыми или мраморными скульптурами, разгуливали, разинув рты, приезжие. Девочка с южным зарубежным загаром, в шортах, остановившись у фигуры увековеченного сталевара, спросила в недоумении отца: «А почему у него такая большая “бейсболка”?» Приземистый мужичок, похожий на чукчу, прицокивая языком, выразил восхищение: «Подмосковье, однако!»
На станции “Площадь Революции” Владимир не спеша сделал пересадку на “оранжевую линию”, чтобы выйти наверх на “Кузнецком мосту”.
«Почему в бане? – размышлял Владимир. – Как-то не по-латышски. И тему не обозначил по телефону». Но остался благодарен Паулю за приглашение лишний раз посетить столицу.
Оставив за спиной парадную часть Москвы, с Кремлём, Большим театром, “Метрополем”, - Захаров с удовольствием окунулся в естество старой столицы, по которой он пробирался подобный муравью, ползущему по срезу огромного пня. С математическим складом мышления легче всего Москва ассоциировалась со схемой метро, тем паче, та лезла на глаза отовсюду. Но душой, воспарив, Владимир вообразил пространство, где находился, по-другому.
Огромный диаметр пронизывали бесчисленные переулки, образующие десятки древних годовых колец неправильной формы. От самой сердцевины, по всему телу массива, подобно радиусам-трещинам тянулись несколько улиц со знаковыми названиями: Арбат, Горького, Дзержинского. Далее, за малым и большим обручами Садовых колец, они переходили в каньоны-проспекты. Эти обручи уже звенели от перенапряжения, стягивая остатки разламывающихся, – от внутренних неурядиц, разногласий, трений тел стремящихся к сердцевине, - остатков древа, бывшего когда-то гигантским символом незыблемой империи. Но там, куда они рвались, в самом центре, уже смердело, осыпалось трухой, хотя внешне ещё выглядело пристойно.
Захаров сам удивлялся яркости и правдоподобности картины, воссозданной воображением. Он даже слышал скрип обручей, зашплинтованных “высотками” на Смоленской площади, Баррикадной, в Орликовом переулке и на Котельнической набережной. Он видел, как с явным любопытством река Москва льнула с юга к семибашенной глухой стене Кремля и, являясь одним из записывающих устройств для поступающей информации, пунктуально воспринимала все изменения биополей объектов, обитающих за неприступными стенами. Река накапливала информацию, сливалась с другими реками и речками, стремясь к объёмным морям и океанам – глобальным серверам Всеобщего Разумного Организма.
Обо всём этом Владимир домысливал уже стоя в небольшой очереди за билетами в баню. Посещение “Сандунов”, скромно притулившихся в одноимённом переулке ещё с пушкинских времён, Владимир сделал обязательным моционом при каждом приезде в столицу. Сейчас он с удовольствием рассматривал главный причандал для банного процесса – веник, приобретённый с рук, любовно увязанный, с правильно подобранными друг к другу ветками и аккуратно, полукругом, обрезанный. Уже представлял себя в парной невероятных размеров, по которой при желании можно кататься на велосипеде. Гулкие моечные залы с банщиками в фартуках, привычно орудующих полотняными пузырями для мыла и шерстяными рукавицами. Бассейн, отороченный колоннами. Роздых после пара под пивко с бочком осетринки. Буфет с напитками, где, не как у Гиляровского – шампанское “Моэт” или “Аи”, но всё же…
«Куда же Пауль подевался?» - удивился он отсутствию педантичного латыша.
Пауль Арцис появился неожиданно, изнутри. Стоял на ступеньках, ища взглядом Владимира. Захаров помахал ему веником.
-Не наш день, - подойдя к Владимиру, растерянно пожал он плечами.
-Женщинам что ли зал отдали?
-Хуже. Там голубые тусуются. Их время.
-Дожили, - не зная, злиться или смеяться, застопорился Владимир. – Куда теперь этот веник? Дорогущий, - он оглядел очередь и без труда понял, почему она с самого начала показалась странной. – Ты где остановился?
-В “Юности”.
-По старой комсомольской привычке?
Они вышли на воздух. Бархатный август растекался по узкому переулку, вниз к Неглинной, создавая иллюзию безмятежного спокойствия.
-В гостиницу? – уточнил Владимир.
-Поехали, а там посмотрим.
-Давай поверху, неохота под землю забиваться.
На Неглинной они выпили по кружке пива, тут же возле киоска избавились от нелепых теперь веников, подарив их какому-то страждущему: «Сынки, похмелите дедушку Матвея!» Сели на троллейбус №31 и покатили к Лужникам. Концентрация и плотность наземной московской жизни не раз поражала Захарова. То, что по схемам метро представлялось разорванным, почти не связанным друг с другом, на поверку оказывалось рядом. Они выехали на Страстной бульвар и сразу же Владимир увидел со спины памятник Пушкину. Уже с утра здесь, как на бирже труда, колобродил народ, звучали лозунги, призывы. Троллейбус, инородным телом, не задерживаясь, пересёк площадь, улицу Горького, нырнул на Тверской бульвар и покатил свободно и вольно, под набиравшем силу солнцем.
Пауль Арцис молча открыл “дипломат”, вынул оттуда четвертушку листа с непонятной схемой и передал Владимиру.
-Что это?
-Приглядись.
Кружочки, стрелочки, квадратики… но название своего предприятия МП “Фарада” Захаров увидел сразу. Оно стояло в центре, связанное тонкими и жирными линиями с другими условными обозначениями на схеме. Без труда он нашёл прибалтийские телевизионные заводы, в том числе и радиозавод, где “рулил” Пауль. Но здесь они соединялись и паутиной нитей с неведомыми Захарову организациями, обозначенными разноцветными буквами А, В, С.
-Это кто? – Владимир ткнул пальцем в последние закодированные надписи, видя, что его предприятие соединено с ними тоже, да ещё двойными линиями, и прекрасно понимая, что за этими символами скрываются живые, конкретные люди.
Пауль поднял голову от схемы, повернулся к окну, за которым виден был памятник усталому Гоголю.
-Мы не в первый день знакомы. Потом объясню.
-Ладно, - не стал настаивать Владимир. – Я так понимаю – это финансовая схема.
Арцис обернулся по сторонам, троллейбус был полупустым.
-Т-та, именно. У т-тебя есть связи в Москве?
Владимир вспомнил Валерия, одного из учредителей, кивнул утвердительно, хотя и поосторожничал.
-Смотря по каким вопросам.
Тем временем троллейбус повернул, с улицы на пассажиров смотрел Энгельс – могучий, рослый, задумчивый коммунистическими планами. Уже ехали по Остоженке.
Что-то Владимира в схеме напрягало. И когда они, словно в лунном кратере, уселись на безмолвных пустых трибунах “Лужников”, он спросил Арциса напрямую.
-Буквы “Р” по линиям и знак “$” – это рубли и доллары?
-Т-та.
-От кого и куда?
Здесь, в эпицентре локаторной тарелки, подслушивать их никто не мог. Там, внизу, вокруг стадиона, кипела ярмарочная, торговая жизнь, переварившая в себе экономически целесообразное, национальное, не поддающееся логическому объяснению. Результат выписанных в схеме расчётов требовал строгого, сухого математического подхода.
-Мне идут рубли, а я должен вернуть доллары? Так? – Владимир уже видел весь процесс с его сложностями и непредсказуемыми нюансами.
-Так, - подтвердил Пауль.
-Сумма? – когда Арцис произнёс числа, Владимиру стало грустно. От них могла съехать крыша, но его главному бухгалтеру это уже не грозило. – Откуда такие “бабки”?!
-Эт-то часть. Ес-сли получится, то в схему подключатся В и С.
-Давай начнём с А. В “тёмную” я играть не могу.
Пауль весь горел внутренним огнём, не афишируя свои чувства. Как и в торфяниках, погасить этот пожар было трудно, он тлел невидимо, нутряным жаром. Но сидел Арцис, как на иголках.
-Это ЦК-овская, республиканская структура? – вдруг догадался Владимир.
-Эт-то так.
Ни чувства, ни мысли Захарова до сих пор не прониклись государственными сложными вопросами. Период взросления пришёлся на шестидесятые годы. Отец умер рано. Мать, вытаскивая Володю в люди, о себе и думать забыла, потому никакие проблемы, кроме как не жить впроголодь, да одеться не хуже других – семьи не касались. Страны он не ощущал, не видел, за пределы области почти не выезжал тогда. Служил и то в такой глухомани, что не приведи Господь. И радиоэлектроника, которой он всерьёз увлёкся в институте – географического и политического кругозора не расширяла. Он и жил лет до тридцати скрытно, немногословно, будто в конспирации. А потом, как на вахтовом методе, стали меняться руководители у государственного штурвала, успевай только оглобли поворачивать. Задумывался иногда: прибалты своей жизнью живут; азиаты – другой; южане – третьей. Хоть фильмы возьми, или книги. У каждого личный социализм с собственными нравами и обычаями, язык – даже тот, разный. Но национальный вопрос Захарова не беспокоил. Некогда и не с кем на эту тему рассуждать было. И зачем? Для всех места в стране хватало. Русского до мозга костей Захарова эта тема не волновала. Иронизировал с друзьями по данному вопросу. Но если в семидесятых, чему он оказался свидетелем в Гудауте, желание жить самостоятельно, воспринималось несерьёзно, то теперь дела обернулись совсем по-другому: в республиках начались подвижки. Чего только стоила резня в Сумгаите. Прибалты действовали иначе: тихой сапой они раскачивали ситуацию. Не драли с корнем, а выжидали, пока зуб выпадет сам.
Захаров ещё раз внимательно вгляделся в схему.
-Мы одни здесь, Пауль, говори по делу. Откуда деньги у твоего предприятия, если я за пять моих “установок” еле дождался от тебя денег. А проколюсь, на каком уровне с меня спросят?
-Эт-то партийные деньги.
У Владимира что-то ёкнуло в районе солнечного сплетения.
-ЦК Латвии? “В” и “С” – Литва с Эстонией соответственно? – в ответ Пауль Арцис лишь коротко кивнул аккуратно стриженой белобрысой головой. – Линять собрались? – Владимир хотел добавить: «Мудилы балтийские», - но воздержался. – Рубли не нужны стали. А Ваш Пуго, который с первого секретаря теперь союзным МВД командует, на пятки не наступит нам в процессе конвертации? И эти вопросы ты в бане хотел решать?
-Я т-только тал бы опщую схему, чтобы ты спокойно потумал.
-Заодно помылись бы. Нашёл место, - Владимир полез за сигаретами, Пауль вежливо предложил “”Marlboro”, и Владимир не отказался – с сигаретами в стране существовала напряжёнка.
Пауля Арциса Захаров знал давно, с армии. Это сейчас у него появился характерный акцент, букву “Д” ленится выговаривать, а раньше и фразы были чётко отлиты, и логическая цепочка безупречна. Произносил, как затвором клацал. О себе рассказывал мало. То ли судьба, или совпало так, но охраняли они тогда один из лагерей, понатыканных по всей длине узкоколейки, где когда-то отбывал срок отец Пауля. Была у него старшая сестра, родившаяся ещё в счастливое довоенное время, а он оказался сыном поздним, зачатым на одной из редких свиданок его родителей. Но в реальной жизни отец с сыном так и не встретились. Мать готовила к освобождению мужа подарок – рождение сына, но не дождалась. В сорок девятом году его элементарно порезали на зоне урки. Воткнули в ухо заточку и всё, на этом жизнь политзека закончилась. Может быть, на генном уровне ефрейтор Пауль Арцис ненавидел зеков, собранных на зону с разными уголовными статьями. Здесь “политических” не держали, для них в семидесятые годы существовали другие лагеря, в Явасе, например. Здешних, сплошь уголовников, Пауль попросту игнорировал, даже презирал. На “периметр” заступал, как на охрану государственной границы. Ретивых служак зеки чувствовали за версту, впрочем, как и неискренних в своём рвении проверяющих, приезжавших иногда для “галочки” из областного управления. В промзоне, насквозь пропитанной туберкулёзом и запахом гниющего человеческого нутра, нужно было держать ухо особенно востро: дыхнуть норовили в лицо или плюнуть даже, хотя бы в спину. Но и под Пауля подставлять спину Захаров никому бы не посоветовал. Однажды на “запретку” прорвался молодой зек, у него и срок-то, как потом выяснилось, пять лет, половину отмотал уже. Наверное, письмо некстати получил от неверной невесты или болезни своей напугался, - да мало ли, - но внаглую на “периметр” выскочил, демонстративно. Захаров оказался к нему ближе, его был нарушитель, но что-то во Владимире застопорилось, не по уставу действовал. А Пауль разрешил ситуацию быстро. Сидел потом, молча чистил от гари ствол автомата и не комплексовал. Словно мстил кому-то за всю свою непростую историю жизни.
-Ты что молчишь? – прервал раздумья Владимира Пауль. – Зтесь нато т-тействовать, а не т-тумать. У тебя всё в порятке, на фирме?
«В порядке, - усмехнулся про себя Владимир, - только вот у главбуха крыша съехала. Может, и к лучшему, - но этот знак не предвещал ничего хорошего, зловещим виделся знак. – Отказаться? Но чем я рискую? Ко мне сваливаются “бабки”, я их конвертирую в “зелёные”, оставляю себе некий процент за хлопоты и перечисляю валюту Паулю. Весь вопрос в том, за что платит он мне, и почему я ему возвращаю доллары. Но это уже хитрости заключённых между нами договоров», - он постарался расслабиться, поднял голову к солнцу. День совсем разгулялся, стоял благостным и беззаботным.
-Сам-то как? – переводя разговор в мирное русло, повернулся он к Паулю.
-Нормально. Поехали в гости, убедишься.
-Я, как-то, на поездку в Прибалтику не рассчитывал.
-Дома ждут?
-Нет. Один. Была начальник квартиры, освободил от должности. Сын где-то здесь, в Москве.
-Учится?
-Говорит – учится, только я что-то сомневаюсь.
-Рванём ко мне, - всё больше разгорался идеей Пауль, - когда ещё случай представится, - и было непривычно видеть его, готового на неожиданные поступки. – О деньгах не беспокойся.
-Я и не волнуюсь. Сочтёмся.
-О’ккей. Кое-какие дела порешаю, в три встречаемся в аэропорту. Итёт?
-Ладно. К другу пока съезжу, в Госснаб. Посоветуюсь.
-Натеюсь, ты понимаешь, схема конфедициальная, - Пауль забрал листок у Владимира, повертел его, педантично разорвал на мелкие части и запустил клочки в воздух.
-Мусоришь.
Вихревые потоки, витавшие над чашей стадиона, подхватили бумажки и понесли их в эпицентр арены.