Пишу, как и обещал при нашем прощании. Не в силах я был оставаться более, сердце мое томилось тоскою, по обетованном моем уголке. И сейчас вижу глаза Ваши полные слез. Печаль пройдёт Ваша – тоска же моя вечна. Как прах, как вечна пыль космоса, безвременная и вездесущая. Да, уходил в злую вьюгу. Слышал я спиною, сильно хлопнула дверь, не дав посмотреть Вам, мне во след, где пурга стирает усердно все, тем более силуэт. Тепло вашего дома, робкое тепло, хорошо, что осталось в избе. Я видел, что дров почти нет. Стылый бушует февраль. В такой ураган следы заметает тотчас же. Тем лучше… Боль расставания утихнет быстрей, если нет ничего от меня. Только сердце мое звенит высоко, а Ваше, кажется (глубоко сожалею), плачет. Так вот, сестрица моя, что со мною случилось тогда…
Я изнемог, не прошло и часа. Трудно сказать в какую сторону мчалась вьюга. Возможно, что это лишь танец, неистовый танец Творца! И в зрители я им был взят. Но странно, для глаз все ж возможностей нет. Лишь кружится серое, пронзительное и холодное. О, как много этого и всегда в лицо. Дальше вытянутой руки не видно. Но сердце горячее меня вело. Ему необходимо верить! Наткнулся я на дерево, огромное. Таким большим бывает только дуб. Припал к нему лицом. Так стало мне, покойно… гудела вьюга, выла как будто б в стороне. И истома такая сладкая меня накрыла. Словно я один в целом мире, и я есть и Начало, и Конец, и Безначальность и Необъяснимость. Все остановилось во мне, даже сказать во мне, будет неверно. Потерялся, вдруг… Говорить об этом, поверьте, сложно. Нет… слов не подберу. Сколько прошло часов не знаю, но показалось, на небе стало густеть, и ветер поутих немного. И в этом стонущем, таинственном пространстве, где нет живой души кроме меня, увидел вдруг, летящую я птицу, скорее падающую, обессиленную. Почудилось, подумал, ан нет! Черная ворона едва летит навстречу ветру. Шагах в пяти, упала возле дуба. Вы представляете, в бесцветье сером лежит почти у ног моих, черная как обморок, еще живая всклокоченная птица. Я думал, двинусь сейчас с места, она взлетит. Но нет, и крылья собрать не хватает сил. Лишь смотрит на меня. Я на неё смотрю. О! сколько в этих глазах увидел я! Всю бездну… низ и верх… опять я не могу сказать, не точно это все, простите. И вот, пока я так стоял у дуба, снегом занесен, по пояс точно, может быть по грудь. Так двинуться, пытался раз и два – не смог. Мои ослабли ноги, но снег держал. Как странно глаза в глаза и глаз не отвести… меня опять не стало!
Когда очнулся, ночь была прозрачна и тиха. Над низкою луной два обруча светились нимбом. И звезды… все мне показалось вдруг живым пульсирующим связанным со мной. Зовущим, ждущим меня, вечным. И я пошел, раздвигая собою снег, снял рукавицы, взял ворону в руки. Она не шелохнулась. Каждое перо как лезвие ножа светилось при луне, промерзшее насквозь. Я вынул хлеб, из теплых закромов, что Вы мне собирали аккуратно, мякиш отломил, и даже этого она не приняла. Бессилие рождает равнодушье. Тогда за пазуху ее я положил, холодный черный лед, живой. В тепло. И рядом хлеб. Она не шевелилась, но живая. Я сердцем знал ее, уверен, что она меня узнала тоже.
Пока я шел два дня, молитва полыхала не сгорая. Как чист и светел был ее огонь, если б увидел кто, воспламенился б сам! Дошел я словно по воде, и словно пьяный. И ясностью был озарен и тишиною… Не есть, ни спать я не хотел, да и не смог бы. И знаю, за меня молились Вы, и низкий Вам поклон.
Я птицу по прибытии накормил и выпустил, но вечером она вернулась. Открыл окно, она влетела и осталась тут. Везде летит за мною. Молчанию учусь я у неё. Надеюсь, что и ей, малюсенькой душе, со мной не утомительно, надеюсь. Когда горит свеча, горят её глаза, как звезды те, в пылающей ночи. Я слышал, братья меня Птицею теперь зовут, знать сердце им велит. Вот так я жив, и преисполнен благодати, и ЭТО только есть, весь мир одно. Молюсь за Вас всегда! Не знаю, свидимся ль еще когда, не знаю.
Ваш братец, Константин.