Ее звали Анна Фрида. Почему звали? и сейчас зовут. В школе, конечно, только Фрида, дома только – Анна. Она бывшая школьная учительница (пенсионерка) и адвентистка седьмого дня. Убежденная, страстная (если в этом тихом направлении возможна страсть), последовательная. Но интеллигентная, этого не отнять. Ходит воздушно, говорит негромко, думает чисто. Не принуждает, но и не уклоняется когда надо объяснить, направить. Приглашает в гости. Дома: чистота, половички, чай, печенье, книги, беседа.
Я ее люблю. С ней тихо, спокойно, несколько трагично. Предлагает, помолимся вместе? Я тактично отказываюсь. У нее никого: ни детей, ни животных, есть где-то племянник Борис, но о нем почти не упоминается. Мы сидим на кухне, смотрим в окно на стройку, я задаю вопросы, она отвечает. При малейшей трудности поправляет седоватые волосы собранные в пучок, лезет в священное писание и кроет цитатой. Ну а сама-то, сама? Своими словами? прошу я. Зачем, улыбается, все уже сказано. И вправду, чего это я.
Мы живем рядом, я с работы всегда прохожу мимо ее дома и вижу, горит у нее свет в окне или нет. Дома она или еще не пришла. Если горит и дома, мне как-то легче становится. Ерунда конечно, но привык, есть свет – нормалек, нет света – где-то бегает по делам церкви. По другим-то она и не заморачивается. Еда, одежда – равнодушна. Вся в учении, съезды у них, собрания, семинары, работа по окормлению призванных и привлечению новых. Мягко все, ненавязчиво.
Мы так долго жили, в беседах с чаепитием, симпатизировали друг другу. Она не оставляла надежды на мое прозрение, мне было интересно видеть человека искреннего, честного, увлеченного. До тех пор, пока у нее не случилось кризиса веры. Это не смешно. И равнодушным остаться очень трудно. Человек теряет жизнь, надламливается стержень, на котором крепилось все. Уклад, распорядок, жизненные циклы и тихий голос, прозрачные глаза, серое платье и платок, чашка с трещиной и сахарин вместо рафинада. Печенье звездочка.
Ведь все не так? и спрашивает и утверждает она одновременно. Господи, теперь воплю я, все так и все не так – это нормально. Что ты хотела? Ничего не хотела, плачет как обиженный маленький ребенок. Только что все было хорошо и, вот тебе раз, мама бросила посередь улицы – мир рухнул. Ее сгубил интернет. Избыток информации, проверенной, нет ли, не важно. Человек купил компьютер, вызванный пацан наладил инет, я дал несколько уроков пользования, и вот тебе бабушка и юрьев день. Анна, говорю я, интернет – как общество, есть подлецы, есть праведники, есть лгуны, есть просветители. Всего полно. Нельзя верить безоговорочно. А как? спрашивает она. Себе верить, копить информацию и слушать себя. Но куда там. Плачет. Маленький пожилой ребенок.
Теперь я ей даю литературу. Все больше стараюсь историческую и художественную. Проверенную, гарантированного качества. Чтобы ни каких сбоев и новых ошеломляющих открытий. Историю Римской империи Гиббона, «Анну Каренину». Но она продолжает жадно обшаривать тенета, последний раз прибежала и спрашивает: ты знаешь, зачем арабам и иудеям обрезание делают? В гигиенических целях, отвечаю. Нет! Это им нижнюю чакру обрезают и от этого перестают работать верхние, отвечающие за душу и сердце, остается только – удовлетворение низменных потребностей. А думать-то они уже не могут! Их превращают в послушных рабов!
Анна, прошу я, давай чаю попьем, как раньше? И спокойно поговорим? Ведь, если бы все было так просто, нам всем бы отчекрыжили эти чакры и делали что хотели. А разве не так, смотрит она на меня, разве не так? Ты только подумай… Но я уже не хочу, ни думать, ни разговаривать, завтра на работу и я прощаюсь с Анной, закрываю за ней дверь и иду спать. А перед тем как заснуть, думаю про ее окно, из которого раньше струился свет, а теперь видно включена лампочка или нет. А потом думаю, что я пафосный заштампованный придурок и…
И, наконец, засыпаю.