Каждое утро встречал я в ротном сортире Витьку Лапова, прозванного Лапоть и Чмушка-Виктор. Громоздко раскачиваясь, переходил он от стены к стене и оглаживал мокрой ветошью кафельные плитки. Его движения, то вялые, тряпочные, то порывистые, обезьяньи, то скованные угрожающей раскорякой, сливались в подобие диковинного и диковатого танца; танцуя, Лапов напевно бормотал себе под нос и размахивал свободной от работы рукой.
Временами он застывал, опускал занесенную было ногу, медленно поднимал голову... и пропадал взглядом где-то в рассветном холоде за окном. Однажды я слышал, как он выговаривает окну: «Город... о-о!.. Обширнейший Буковый Город... Он красивый!.. Его построили в старую старь красные сумчатые дьяволы». «Приехал парень, — подумал я, — лишился ума на сортирной работе. С такой-то фигурой сортиры мыть... Эх ты, сумчатый дьявол».
Фигура у Лапова была действительно выдающейся: высокий, около метра девяносто, покатые плечи штангиста, налитые силой мясистые руки и ноги, пузо, способное двигать атмосферу, и вместительная голова в форме огурца-семенника, — не фигура, а воплощение природной, внушающей уважительный страх мощи. Обычно такие амбалы делались ротными «папами» — высшими существами примитивной солдатской или матросской олигархии.
— Доброе утро, Серега, — здоровался он со мной, входящим в сортир, и, здороваясь, дарил улыбку писсуару.
— Привет, если не шутишь, — отвечал я на ходу.
— Что-нибудь происходит в мире, Серега? — интересовался Лапов, рассматривая ведро с грязной водой.
— Что может происходить в нашей дыре? Ждем дембеля.
— Во-во... ха-ха... Это так!.. Ха-ха-ха!.. — неизвестно чему смеялся Лапов. Смех у него был густой, под стать габаритам, но подпорченный старушечьим прихлебыванием и пришептыванием. — Не имеем происшествий... ха-ха!.. Необязательно!.. Марш вперед — моем дальше!
— А ты не мой, — как-то посоветовал я, — будут заставлять — двинь в глаз. С твоими размерами стыдно...
— Какие размеры... жирный я, Серега, — хихикая, перебил меня Лапов. — Противно драться... не люблю... Это не выход, Серега.
— Раз не выход — мой сортир! — крикнул я и ушел, хлопнув дверью.
Я жалел Лапова, жалел брезгливой, но обязывающей к помощи жалостью, которой стыдился, но с интересом и даже волнением наблюдал, как он застывает перед окном.
Витька Лапов, Чмушка-Виктор, амбал, вопреки своим габаритам, был чмо, но чмо — занимательно одушевленное. Безразличие, с каким он относился к своему более чем незавидному положению, лишало словечко-плевок унизительного смысла; коснувшись Лапова, оно будто увеличивалось в размерах и приобретало оттенок глуповатой, певучей и очень грустной иронии.
За приплюснутым одноэтажным зданием, вмещавшим матросский клуб и санчасть, имел свинство быть раздавленный колесами грузовиков, заваленный мусором пустырь. Зимой метельный, весной непроходимо грязный, летом ветреный и пыльный, он считался самым тоскливым местом в батальоне; зато как прекрасненько было летом перебежать его без оглядки наискосок, заскочить в спустившийся с сопки густой восклицательно-зеленый лесок, повалиться в траву и, засыпая, слушать, как гремит ржавым железом и катает по земле консервные банки пустырный ветер.
Впрочем, можно было не бегать — можно было расположиться около санчасти на куче досок, укрытых от пустыря кустами шиповника.
Сплошная стена из корявых веток с иголками и волосатыми листьями надежно защищала от сквозняков, от бледно-розовых цветков распространялся сладковатый сонный запах; в цветах работали пчелы, ворочались мохнатые шмели, скакали какие-то мошки, а из плетения листьев часто появлялась и тянула к себе жирную солнечную точку темно-красная спина жука. На досках приятно мечталось, хотелось ленивой задушевной беседы, от созерцания шумной, миниатюрно-деловой и красивой жизни насекомых приходили в голову самые дурацкие фантазии и верилось, что невозможного нет.
Летним днем, ближе к вечеру, отдыхали в шиповничьем закутке Лапов и Славик Лисков, прозванный Лисичкой. Во внешности Славика ничто, кроме рыжего цвета волос, не отвечало прозвищу: гибкие худые конечности, сутулое компактное тельце, шишколобая рожица с плоским носом и шариками зеленоватых неподвижных глаз — не лисичка, а заморенный кузнечик человеческих размеров. Сущность же Славика,трусливая, хитренькая, с определяющим всё животным голодом, как нельзя более прозвищу отвечала.
Вольная жизнь в санчасти, куда он попал с ангиной, не пошла Лисичке на пользу: он пополнел, посвежел, заблестел глазками, перестал вздрагивать от каждого шороха, но растревоженное пережитыми страхами сознание, освободившись от ежеминутной заботы о безопасности, навязчиво и неустанно производило идеи дезертирства, одна заковыристей другой.
Днем, о котором ведется рассказ, он решился осуществить составленный накануне план, названный им «психический». Грея костлявую спину о раскаленную солнцем стену здания, Лисичка еще и еще раз обдумывал детали и радостно убеждал себя в неизбежности удачи. Оставалось одно — уговорить Лапова.
— Опять, Витенька, паршиво, — доверительно пожаловался Лисичка. — Гадко, Витенька, плохо. Кругом болото, нелюди... Слышишь меня?
— Не переживай, земляк... необязательно, — отозвался Лапов, лежавший на досках в неудобной, но достаточной для лежания позе.
— Скажешь, глупо летом жаловаться, — и неправильно скажешь, — торопливо продолжил Лисичка. — Зимой как раз проще, зимой все ждут, а летом, когда ждать нечего, домой охота, хоть стреляйся.
— Эх, охота домой. Славка... Это так.
В наступившей паузе (в армии принято мечтательно помолчать, когда речь заходит о доме) они вылавливали из памяти картинки родных мест. До службы Лапов и Лисичка жили в маленьком городке рядом с Витебском, на одной улице, в однородных блочных пятиэтажках.
Сквозь воображаемые картинки они видели подлетевшую к кусту шиповника желтую бабочку, которая пыталась опуститься на цветок, растущий на обдуваемой ветром верхушке куста; едва бабочка касалась тычинок, порыв ветра, смяв ей крылья, уносил бабочку прочь, но она снова прилетала и снова пыталась сесть именно на этот цветок.
— Дурная, — хрипло и нежно ругнул бабочку Лисичка, потом, откашлявшись, предложил: — Что нам терять, Витенька, — давай убежим!
— Куда убежим?
— Как куда?! Конечно, домой! Я ночью план сочинил — психический.
— Домой... — Лапов сел, почесал спину. — Ты уже бегал, Славка... тебя поймали и табуретками били...
— И били! И плевать! — дрожащим голосом закричал Лисичка. — Меня забить трудно! Не смотри, что я худой — я жилистый... Я... Я же безумно бегал, по бойцовству, зато теперь я такое придумал, что нам сам комбат Иванов отпуск даст.
— Такое придумать нельзя.
— Нельзя тем, у кого нет ума! Слушай...
Лисичка огляделся по сторонам и стал рассказывать Лапову «психический» план обмана начальства. Лапов слушал, наблюдая, как по доскам скользит синяя вечерняя тень Лисички, как она сливается с имеющей хищное выражение тенью кустов и отскакивает от них. Под конец рассказа Лисичка увлекся, вскочил на ноги и стал представлять в лицах, да так смешно, что Лапов расхохотался.
— Артист ты, Славка, — смеясь, выговорил он, когда Лисичка закончил. — Хитрый ты... очень... но Макарчик не поверит...
— Здрасьте... Чего ему, спрашивается, не поверить?! Он уже год как каждый день пьяный. Да у него в башке только черти с голыми бабами скачут! Прихожу я и прямо с порога: «Мафия, товарищ майор!» — «Где?!» — заорет он и за пистолет схватится. «Спокойно, товарищ майор!..» — тут я ему наше предложеньице... Или ты не согласен?
— Почему, согласен, — пожал плечами Лапов. — Что терять?
Лисичка запрокинул голову, судорожно потянулся; солнечные лучи проникли во влагу глаз — в глазах у Лисички поплыли золотые фигурки.
— Поверит, Витенька!.. Куда он, алкоголик, денется?! Поверит и отпуск даст!.. Мамочка! Целых две недели на гражданке! Картошечка, сосисочки, огурчики, курочка целиком... кино каждый день, телик... И никто не бьет — все уважают, формы боятся. Ха! Мы им там, тепленьким, шороху зададим!.. Стоять, хрящ! Гуляют парни из морской пехоты! Ха-ха-ха!.. Рванем в Витебск — прямым ходом в мороженку на Ленина: «Сообрази нам, женщина, по триста граммов ассорти и по двести пятьдесят вина "Медвежья кровь"». А там все пофигу, все пофигу...
— Лапов гиде? Лисков гиде? — донесся из санчасти жесткий голосок окультуренного бурята доктора Ильина. — Выпишу подлых в роты!
Приятели бросились на зов. Ветер разнес по пустырю звуки спотыкающихся шагов, слова: «психический... сделаем... получится... за-а-авт-ра-а...».
Нет никого на свете... и света нет... А что есть, браток?.. Есть яма, куда все валится... и темнота... Стучит кто-то... раз, два, три. Какой черт стучит, непонятно, потому что нет никого... не живет никто... Снова стук... еще... еще! Сволочи!.. Растет посреди головы ядовитейший куст, там прячутся гады... и больно... Бо-ольно-о!.. Раз, два, три... Кончилась темнота — металлическая голова плавает в сумерках, лысиной блестит... до боли знакомая, злая голова... Ох, больно!..
В дверь снова постучали. «Они копытами стучат, сволочи», — отчетливо подумал майор Макарчик, одновременно осознав себя проснувшимся в собственном кабинете.
Полыхающая болью голова майора лежала на кисти руки, рука затекла и ощущалась пухлой немощью с колючками внутри, другая, тоже немощная и болезненная, свисала, касаясь пальцами пола. На столе в выпуклой лужице стоял граненый стакан, над ним возвышался, блистая лысиной, бронзовый бюст вождя.
— Василек, а он точно здесь? Может, он ушел незаметно? — послышалось из-за двери. — Может, ты спал?
— Для чего это мне спать, когда день? Смешно говоришь, Лисичка. Кто мне даст спать, когда день? Это Макарчик спит, со вчера пьяный.
— Ну, я тогда еще постучу.
— Стучи — руки не мои.
Снова стук... Очереди плотненьких звуков врывались сквозь волосатые уши и терроризировали майоров мозг. Макарчик попытался заговорить, но язык лишь сухо и горько шевельнулся во рту. «Я умру, а они и будут, и будут стучать...» — подумал Макарчик.
— Лисичка! Стоять!! Свин Погоснов, па-ачему посторонние в штабе?! — донесся из коридора клёкающий голос сержанта Петухова, дежурившего по штабу.
— Мне к замполиту, Петя!.. Не пускал я! Он сам пришел!.. — заголосили, перебивая друг друга, Лисичка и дневальный Погоснов.
— Зашибу!
Страдая, слушал Макарчик шум происходящего в коридоре избиения, которое закончилось тем, что в кабинет замполита ввалился очень странный человек. Худющий, с вытаращенными глазами на бугристой рожице, в измятой засаленной то ли форме, то ли кожуре... Он мог быть осколком похмельного бреда.
Человек пробежал шагов пять от двери и замер перед столом. «А-а... Это не человек, это матрос Лисков», — узнал Макарчик.
— Что? — сумел выговорить он и закрыл горячие полуслепые глаза.
— Мафия! — последовал лаконичный ответ.
— Чего-о?! — Макарчик открыл не только глаза — он открыл и рот, и даже привстал со стула.
— Мафия, товарищ майор, — спокойно повторил Лисичка и покачал головой.
Сейчас к слову «мафия» все привыкли, у всех оно вызывает хоть страшные и кровавые, но вполне обыденные ассоциации. Тогда же, в середине восьмидесятых, мафия представлялась мифическим импортным чудовищем, чем-то вроде циклопа Полифема, в широкополой шляпе, в черных очках и фирменных джинсах.
— Слышь, браток, ты это... — Макарчик помолчал, тщетно пытаясь собраться с мыслями. — Ты сядь на стул, браток... вот... Может, тебе не ко мне?.. Может, тебе в санчасть пойти?
— Я уже лежу в санчасти, товарищ майор. Я потому и пришел к вам, что там лежу. Прочитайте.
Лисичка выложил на стол мятую бумажку, Макарчик расправил ее, прочел: «красная ручка пора отдавать должок! ждем тебя на сопке в 12! не придешь зарежем!» Буквы были печатные и корявые, из знаков препинания — одни восклицательные. «Не понял... Что за красная ручка... индеец, что ли?.. Они же издеваются надо мной. Точно издеваются! Они же меня за человека не считают!» — подумал Макарчик.
— Ты... ты что это, тощий гад? Думаешь, майор Макарчик идиот? Да?! Отвечай!
— Вы, товарищ майор, самый добрый офицер нашего батальона, — с искренним убеждением сказал Лисичка. Из осторожности он, однако, соскочил со стула и сделал несколько шагов от стола. — Вы пьете, но все равно вы лучше других.
— Кхе-кхе... — закашлялся польщенный Макарчик.
Ему давно никто не льстил, ни тонко, ни толсто — никак. «А матросик ничего, на кузнечика похож», — благодушно подумал он.
— Зачем вскочил, браток? Ты садись, садись и рассказывай по порядку и не дергайся, сам понимаешь — болит голова.
— Очень хорошо понимаю, товарищ майор.
Лисичка снова присел и, наклонившись к замполиту, заговорил:
— Дневалю я вчера ночью в санчасти, больные спят себе, телефон молчит — тишина. Только я закемарил, привалившись спиной к батарее, как распахивается дверь и заходят в санчасть два гражданских бугая... Оба в фирменной коже, у одного в руках пистолет, как немецкий... Я испугался так, что штаны мои мокрые стали. Убьют, думаю, ни за что, ни про что. «Где тут Витька Лапов?» — спрашивает тот, у которого пистолет. «Какой, — говорю, — Лапов?» — «Тебе что, урод, башку прострелить?» Это он мне, представляете?! «В палате, — говорю, — спит Витька...»
— Лапов... он толстый такой, зеленый? — перебил Лисичку Макарчик.
— Да, зеленый, — серьезно ответил Лисичка и продолжил рассказ: — Другой, без пистолета, говорит: «Бежать ему некуда, завтра разберемся, чтобы шум не поднимать». Написал он записку и дал мне, чтобы я ее Витьке передал. Ушли они, а я бегом в палату, разбудил Лапова и все ему рассказал... Что было!.. Витька затрясся весь, заревел, упал передо мной на колени и со слезами просил: «Славочка, корифан, спаси! На гражданке я по глупости с мафией связался — долг на мне. Не отдам сейчас — они не только меня, родственников моих жизни лишат. Беги, — говорит, — к майору Макарчику, он самый добрый, он поможет...» Я согласился из жалости к Вите и к вам пришел.
Лисичка замолчал и, облизав губы, пересохшие от слов, уперся ожидающим взглядом в Макарчика. Тот начинал слушать с интересом, но, измученный похмельем, быстро его потерял. Душная, едкая усталость поднималась со дна головы, жгла изнутри глаза.
— Ты говорил, браток, я слушал... теперь скажи — на хрена?
— Лапову, товарищ майор, нужно дать отпуск, чтобы он на гражданке выплатил мафии долг, — подсказал Лисичка и добавил: — Меня вместе с ним нужно отпустить — для безопасности.
«Бессовестные... Разве так можно?.. — устало подумал Макарчик. — Захотели в отпуск и врут, мучают меня. Подожди, я тебе сейчас скажу».
— А зарежут вас? Вас зарежут, а майора Макарчика в тюрьму — зачем отпускал...
— Не зарежут, товарищ майор, — сразу отреагировал Лисичка. — У Лапова на гражданке крутые друзья есть, они нас защищать будут, пока долг не отдадим.
— А на хрена тогда тебя для безопасности отпускать?
— А я один тех бандитов знаю, без меня они внезапно могут напасть, о...
— Всё! Надоело! — перебил Лисичку Макарчик. — Я не допился еще до ручки, чтобы в твою брехню поверить. Ты уходи, я не скажу никому. Уходи... Плохо мне.
— Почему вы не верите, товарищ майор? Как же так?! — чуть не плача, закричал Лисичка. Он был уверен, что план работает, все получается, и вот — прогоняют. — Правда, мафия! Честное слово, товарищ Макарчик! Ну, хотите, я вам Лапова позову — он подтвердит.
— Зови кого хочешь, только уходи, — отмахнулся замполит. — И скажи Погоснову, чтобы принес мне из столовой еды.
Когда Лисичка выскочил из кабинета, майор Макарчик почувствовал, что падает, валится в яму безвоздушного алкогольного одиночества.
Каркая, как воронята, валились в яму крошечные отравленные макарчики, множество крошечных макарчиков... «Мафи... пи-и... ла-па... па...» — возникали и лопались в умственном вакууме слова-пузыри. «Гадский мир...»
Упала на грудь голова, вслед за ней сползла со стола затекшая правая рука... Не может быть! За случайно открывшейся дверцей тумбочки тихонько, зеленью... «Оп!» — ожившая чудом рука метнулась и выхватила из тумбочки на три четверти полную — нет! — чуть початую бутылку водки.
— Плехашка мой, — ласково произнес майор Макарчик.
Прошло совсем немного времени, и в голове майора зажглась сияющей нитью округлая счастливая лампочка. В дверь кабинета постучали.
— Да! Войдите! — радостно отозвался Макарчик. — Входи смело, давай!
В кабинет боком вошел Лапов. Макарчик, как всегда при виде Лапова,
подивился, что такой здоровенный детина выглядит так погано. «Это же надо: черную форму до зеленого цвета заносить», — удивленно подумал Макарчик и отечески пожурил:
— Лапов, Лапов... Надо, браток, мужиком быть. Иначе, наверное, нельзя. Ты бы хоть форму постирал.
— Я стирал, — потрескивающим голосом сказал Лапов, — не отстирывается она.
— Ладно, хрен с ней, с формой, — сказал Макарчик, наполняя водкой стакан. — Ты пьешь? Нет?.. Правильно... Ху! Пробира-эт... Домой хочешь, браток?
— Мне... вам Лисков говорил... мне теперь домой нужно...
— Ха! Вспомнил! Мафия... Тс-с... — Макарчик приложил палец к губам и наклонился к Лапову. — Расскажи мне, браток, как ты с мафией связался. А? Пожалуйста.
— Это... Нет... нельзя... — проговорил Лапов. — Не хочу вас впутывать.
— Ха-ха-ха!.. Вот гады!.. Сколько должен, тоже не скажешь?
— Я не деньги... опиум должен... литра три... Отпустите нас с Лисковым домой, товарищ майор...
— Ха-ха-ха!.. Вот гады! Ха-ха...
Отсмеявшись, Макарчик громко высморкался и спросил Лапова:
— Тебя как зовут, браток?
— Витя... отпу...
— Иди сюда, Витя. Иди, иди, — позвал Макарчик, наполняя водкой стакан. — Возьми, Витя. Выпей, прошу.
Лапов принял стакан и медленно, не поморщившись, выпил водку.
— Ну и Витя! — от души восхитился Макарчик. — Ты не только врать — ты и пить умеешь. Всё, больше ничего для тебя сделать не могу. Был когда-то замполит, был и — буль-буль — утоп в море. Прощай, Витя. Будь другом, уходи.
Не дождавшись, пока Лапов уйдет, он вылил в стакан остатки водки, а когда употребил и открыл глаза, в кабинете никого не было. «Нет Вити... Хороший он человек, симпатичный. Уважаю его, сам не знаю за что... и... ничем помочь не могу... Или могу?.. Я майор. Звучит сильно... Майор!.. Я замполит. Меня бояться должны, законно бояться, между прочим. Вот возьму и позвоню!» — Макарчик решительно сорвал с рычага трубку полевого телефона.
— Тирада, — выпорхнул из трубки голосок телефонистки Зиночки Ильиничны.
Пьяный майор сразу растаял.
— Зинуль?.. Ты поняла, кто с тобой говорит? Майор с тобой говорит, по фамилии Макарчик... Слышь, Зинуль?
— Что вы хотите, Макарчик? — сердито спросила Зиночка Ильинична. — Говорите быстрей, у меня нет времени.
— Не надо мне времени, двенадцатую роту давай, — обиделся Макарчик.
— Втыкаю...
— Слышат дневална па рота матрос Салихана! — диким голосом загрохотала трубка.
— Ой! Чтоб тебя... — Макарчик отодвинул трубку подальше от уха и закричал: — Замполит звонит! Командира!
— Кто еще там? — услышал он минут через десять сонный голос Ранецкого.
— Ранецкий? Старший лейтенант Ранецкий? С вами по телефону говорит майор Макарчик. Замполит!
— Ясно... Опять, дядя Коля, шары залил. Зря меня будишь: я тебе денег не дам.
— Что?! Как вы разговариваете со мной?! Я майор, а ты сопливый летёха! Почему в твоей роте Витю Лапова обижают?
— Он к тебе жаловаться приходил?
— Жаловаться или нет — наше дело. Они с Лисковым мне такого порассказали... Ох, смотри, Ранецкий, худо будет!
— Послушай теперь меня, старый козел, — зловещим шепотом перебил его Ранецкий; настолько зловещим, что Макарчик сразу ощутил себя старым, беспомощным пьяницей и испуганно съежился. — Если ты еще хоть раз попробуешь на меня орать, ты у меня кровавыми слезами заплачешь и майорские погоны без масла сожрешь. Ясно?! Чмушек, дружков твоих, я сегодня же поставлю в караул. Там начальником Юрпанов, он этих баранов жаловаться отучит. Понял меня, старый козел?..
Макарчик долго держал у уха молчавшую трубку. Ему представлялось, как в кабинет врывается, скрипя ремнями портупеи, здоровенный, как жеребец, Ранецкий, бьет его в глаз, срывает с плеч майорские погоны и... и... «Сволочь я, — думал Макарчик, — пьяная, трусливая сволочь. Страшно мне, браток. Хотел как лучше, а видишь... Эх, гадский мир...»
Город... Обширнейший Буковый Город... он красивый!.. Его построили в старую старь красные сумчатые дьяволы. Город стоит на краю степей... За Городом — сопки. Сопки Черных Медведей... Гамадрилы — кровожадные обезьяны-собаки... Их родина — степь!.. Они носятся по степи на пятнистых мустангах, убивая всех на своем пути... Они варят убитых врагов в больших медных котлах. Они пляшут вокруг костров, размахивая обглоданными костями...
«Опят, чмо, жрат прышёл?» — говорит повар Кипиани, кряжистый гном с головой унылого великана. «Кость грызы, на», — Кипиани вынимает из котла кость, с которой свисает лоскут мяса... бурый с радужной пленкой...
Дьяволы — сильные воины, очень! Они способны перегрызать железные прутья решеток; у дьяволов длинные руки и приземистые мускулистые тела... В схватках на мечах дьяволам нет равных. Одинокий гамадрил скачет прочь, не разбирая дороги, лишь увидит сверкнувший на солнце меч дьявола... сверкнувший на солнце...
«Стоять, хрящ! Не видишь — свободный парень из морской пехоты!» — пищит невидимый Лисичка... Из зеленой пелены медленно выбирается жук: сначала подвижные усики с трезубцами на концах, потом вытянутая черная и блестящая головка, а потом, как капля крови из порезанного пальца, темно-красная спина — ее клеймит солнце!..
Буковый Город неприступен. Десять метров — высота стен его. Стен из гранитных глыб... На башнях флаги и эти — флюгера, выкованные из бронзы птицы. Город на острове... вокруг него течет река... на цепях висят подъемные мосты...
«Возьми, пожалуйста, возьми...» В тени деревянного моста через речку Лавочку видна каждая травинка, извивающаяся у дна. Трава кажется живой, живее плотвичек, которые плавают стайками у свай моста... «Взяла!» Леска натягивается, звенит, выдернутая из воды рыбка — струйка ледяного серебра, обжигающего холодом... «Сорвалась! Ах!..» Плеск воды — и побежали крути по отраженному в воде лицу... Лицо кривится, дрожит, шевелит губами и говорит пьяным голосом майора Макарчика: «Выпей, браток, прошу... буль-буль замполита...»
Лапов рассмеялся про себя, постоял немного и опять зашагал по территории поста.
Солнце давно уже скатилось за горизонт, беззвездное небо шумело ров¬но и протяжно. С востока двигалась темнота, в ней неуклюже раскачивались контуры сопок.
Качался от ветра фонарь на шляпе деревянного гриба (такие грибы торчат на захолустных пляжах или над детскими песочницами); провожаемый скрипом дерева, перемещался по земле круг света; по кругу, шатаясь, ходил Лапов, часовой поста номер три. Когда ветер качал фонарь особенно сильно, круг света взлетал над землей, поднимался над забором из колючей проволоки и скользил по ржавой стене железного ангара. Что там, в ангаре, Лапов не знал, да и не хотел знать. Он не спал вторую ночь и, чтобы не уснуть на посту, рассказывал себе про красных сумчатых дьяволов.
Детская привычка придумывать на ходу истории про зверочеловеков, совершенно забытая, воскресла с первых дней службы, более того, она постепенно обернулась для Лапова выходом из Чмушки-Виктора в логово созерцателя, любителя неряшливой мечтательной задумчивости. В логове было свободно, уютно и воздушно; время текло в разные стороны, смешивая прошлое и настоящее с мечтательно выдуманным будущим, иногда неожиданно появлялись отчетливые забавные видения — подарки памяти.
Здорово было в логове, но, шагая по посту, Лапов хотел одного — спать. Наконец он не выдержал: снял с плеча карабин, сел прямо на землю и прислонился спиной к грибу...
Бурая трава дремоты росла из стен логова...
— Витюша, ты рядом? — позвал Лисичка.
— Что?.. Рядом... да... — ответил сквозь дремоту Лапов. — Я сижу, прижатый к грибу...
— Мне на моем посту жутко, я с тобой постою. Волоча по земле карабин, Лисичка вошел в круг света.
— Вить, ты меня ненавидишь?
— Нет... За что?
— Как это — за что? Ведь если бы не я... А-а! Неумный я человек. Я сам себя ненавижу.
— Ладно, не переживай... забудешь потом.
— Ты, Витенька, кабан здоровый — тебя побьют, и ты забудешь, а я худой — меня искалечить могут. Знаешь, что мне Юрпанов в караулке сказал? «Стрэлайся, — говорит, — урода. Ночью на пост прыду — бить буду!» Русский язык не выучил, а такие слова говорит. Привык на гражданке баранов пинать. Идолище поганое!
— Ха!.. Идолище...
Лапов представил Юрпанова, верзилу казаха с кривыми толстыми ногами, ручищами до колен, раздавшимся вширь туловищем и еще более широким, круглым рябым лицом, с которого не сходило выражение тупой и жестокой важности.
— Идолище не придет, Славка, оно ленивое.
— Придет, из подлости придет, — сокрушенно возразил Лисичка. — Все Макарчик, пьяница, виноват. Мы к нему с жалкой душой: «Помогите, будьте добреньки, товарищ Макарчик...» — а он, гад, Ранецкому настучал.
— Макарчик не стучал, он добрый.
— Ага, добрый, как дикий зверь! Ты бы лучше меня защитил. Не можешь? Во-во, Макарчика защищаешь, а меня не можешь? Засранец ты, Витюша! Я на свой пост пойду. — Лисичка шагнул в темноту.
— Славка, — позвал Лапов, но Лисичка не отозвался.
«Боится Славка. Не бойся, земляк... спит Юрпанов... на топчане спит... под лампой... — призрачные мысли закружились, угасая, — на топчане... спит идолище... чабан... бараны...»
Бурая трава дремоты росла из стен логова. Стебли ее извивались от скорости роста, сплетались, сращивались, образуя гнезда, хижины, травяных людей... Издалека, из-за стен, доносился скрип дерева, шорохи листьев, ветер... ветер...
Баранья морда появляется среди травы. Глаза у барана — капли прозрачной воды. «Не смотри, морда», — говорит ей Лапов. Морда, словно не слышит, продолжает смотреть и жевать. Появляется еще одна морда, еще, еще... Трава не убывает: она растет сверху, снизу, из стен. Сплетаются, оживают травяные люди — жуют морды травяных людей. «Несправедливо так поступать! — возмущается Лапов. — В чем люди-то виноваты?!» Морды жуют с хрустом и смотрят на Лапова каплями воды...
— Вить-ка-а!..
Пропали испуганные морды, за травяным дождем виден круг света, в кругу тоже трава — лохматый травяной островок, похожий на бородавку.
— Вить!.. Ить!.. Ить!.. — крича по-птичьи, перебежала круг какая-то фигурка.
«Лисичка...» — успел подумать Лапов. А это идолище... Поганое-поганое идолище встало перед ним.
— Лапов! У-у... Убью! Хо-хо-хо! — вопило, выло, хохотало оно. .— На! — Лапов с ненавистью ткнул в идолище карабином. Грохот!..
Потом ничего не видно, и боль в голове и в груди, и рука правая болит, точно обожжена.
Вместе с болью возникло ощущение реальности: Лапов понял, что заснул на посту, заснув, упал и теперь лежит с закрытыми глазами. Он открыл глаза: над ним была крыша гриба и небо без звезд, на груди стволом к ногам лежал карабин. «Это об него я стукнулся... Вот балда», — подумал Лапов. Скосив глаза, он заметил, что два пальца правой руки защемились в спусковом механизме, с них капала кровь.
«Я что, стрелял? Ничего себе! Спал и во сне стрелял?!» Он с трудом сел... сел и захлебнулся взглядом...
Перед ним, касаясь его сапогами, лежал Юрпанов — мертвый... Лицо, расчерченное тенью, казалось тяжелым, тяжелее земли... в широко открытых глазах неподвижными точками отражался свет фонаря. Одна рука Юрпанова была откинута в сторону, другая лежала на груди, на разбухшей от крови одежде... «Ничего себе... Я спал, а он убитый... Ничего себе...»
— Зачем, Витенька? — услышал Лапов голос Лисички. — Я не просил... Расстреляют нас, Витенька!..
Лапов рывком вскочил на ноги и побежал к сопкам. Лисичка бросился следом.
— Вить!.. Вить!.. — кричал он поначалу, потом стал задыхаться и умолк. Они бежали, слепые и бесчувственные от страха, сквозь низкорослый
сопочный лес. Лисичка часто падал, цепляясь за корни, но тут же вскакивал и догонял Лапова; тот ничего не замечал, ломился вперед, стуча карабином, в панике взятым с собой, о встречные деревья.
Они долго бежали, потом шли, иногда порываясь бежать, потом тащились, кое-как передвигая тяжелые ноги.
Если бы Лапов мог вспоминать и думать, он убедил бы себя, он поверил бы наверняка, что убийства на самом деле не было, что бежит он, как обычно в минуты сильного волнения, внутри себя самого, бежит и наблюдает бег из глубины своего логова. Эта мысль успокоила бы его настолько, что он упал бы под куст и в полубреду, полудремоте дождался бы своей участи, но Лапов думать не мог. Пузырь страха сдавил, расплющил в ничто его существо и гнал, гнал вперед...
Когда сил уже не осталось, они вышли на освещенную костром поляну. В шаре света, за которым виднелись бледные деревья, сидел щуплый лысый старичок. Покрякивая и звучно сплевывая в костер, он мешал ложкой варево, кипящее в подвешенной над огнем большой жестяной банке. На старичке были обрубленная солдатская шинель, латаные ватные штаны и изъеденные молью валенки.
Старичок внимательно, без всякого беспокойства посмотрел на беглецов.
— Чо стоите? — спросил он, голос у него был высокий, осипший. — Шагай смелее к костру, места навалом.
Ни Лапов, ни Лисичка ничего не ответили.
— Хм, чо хошь, то хошь.
Старичок звучно плюнул в костер, затем вытащил из банки ложку, старательно подул на нее и сунул в рот.
— Сварился супчик... ништяк! — похвалил он и улыбнулся беззубо. — Вы чо, мужики, убили кого?
— Ты... ты... кто сам? — выговорил Лапов, не замечая, что тычет в старика карабином.
— Никто... чучело я. И не надо пукалкой в меня совать, не надо. Совали, не боись. Хошь, покажу?
Старик задрал шинель, под которой было голое тело, и, выпятив живот, показал глубокий точечный шрам. Блики костра двигались по телу старика — тело казалось неплотным, а шрам голубым, перебирающим лапами пауком.
— Как живой остался, сам удивляюсь... Положь пукалку, говорю, седай к огню супчик есть, только я в него хлеба накрошил — у меня зубов нету.
— Пойдем... — Лапов тронул Лисичку за плечо, они друг за другом подошли к костру и сели около него.
— Порядок, — обрадовался старичок. — А то сразу пукалкой тыкать. Не уважаю! Кто первым хлебнуть желает?
Не получив ответа, он почесал лысину и сам принялся за еду.
— Хороший супчик!
— Дед, я Юрпанова застрелил... — Зачем Лапов это говорит, ему было непонятно; Лапов даже не сразу понял, что говорит он; слова образовывались как-то сами собой.
— Ясное дело, карифан, — кивнул старичок, облизывая ложку. — Самому по молодости пришлось... Дурной был — ого! За што застрелил-то?
— Я спал... нечаянно... он его, Славку, бил...
— Не расстраивайся. — Старичок зачерпнул в банке и съел еще ложку варева. — Ништяк!.. Ты друга защищал, потому делал правильно. Я по справедливости люблю. Не дрейфь, менты тоже люди, много не дадут, лет пять, семь от силы...
— Умер Юрпанов... страшно.
— Умер — это, пожалуй, плохо, но... — Лицо старичка сморщилось в трясущийся клубок. — Ха-ха-ха!.. — визгливо захохотал он. — Без разницы!.. Что человек?! Ха!.. Ни хрена, если разобраться...
— Как — ни хрена?
— Ни хрена — и кукиш! На кукиш не купишь! Хэ-эй! — крикнул развеселый старичок. — Как зубов у меня нету. Рот есть, а зубов — хрен... Во! — Он раскрыл рот и ткнул пальцем в мокрые бугристые десны — только внизу торчал вытянутый от одиночества грязно-коричневый зуб. — Видал?! Во! Ха-ха!..
— Дед, — позвал Лапов с окраины сна.
— Семьдесят третий год доживаю, — отсмеявшись, старик стал говорить тихо, уныло растягивая слова, — и гулял, и пулял, и сидел... Городов тыщу видел, бабы опять же... Теперя — ку-ку!.. Бомж я, чучело — и плевать!.. Супчик сварганил, похлебал — плевать... Другие в бога верят — дураки. Ну, где он, где? Не уважаю.
— Дед, — снова позвал Лапов, — скажи... почему... почему так случилось...
— Ясный вопрос, корифан. Все в жизни перемешано на говно, а потому все случается. Да. Чудо природы... Эй! Корифан! Линяй-ка ты в Китай, в Китае...
Старичок медленно и плавно воспарил над поляной, воспарил, как и си¬дел — на корточках...
Он говорит непонятно... он уже выше размытой черты, дальше которой не проникает свет костра... Лапов видит, как тают, болтаясь в воздухе, его валенки...
— Лежать! Всем лежать! Стреляю!!
Проснувшись, Лапов не сразу понял, что его схватили за руки и прижали к земле.
— Кто Юрпанова убил?! Кто?! — орал у него над головой Ранецкий. — Ну!? Отвечать! Гады!
— Лапов убил! — крикнул Лисичка. — Я не просил!.. Меня Юрпанов бил на посту — Лапов стрельнул... Вы у него спросите!
— Я во сне убил, — двигая губами по земле, сказал Лапов.
— Смерть ментам!.. — Старичок-бомж вдруг схватил валявшийся рядом с ним карабин Лапова и побежал в лес.
— Стой! — закричал Ранецкий и поднял вслед старичку пистолет...
— Не надо так!..
Лапов рванулся — первый раз за полтора года службы проявилась дремучая мощь Чмушки-Виктора: два жирных узбека мячиками разлетелись по сторонам, раз! И от сокрушительной плюхи нырнул в куст здоровенный, как жеребец, лейтенант Ранецкий.
— Сто-ой! Стоя-а-ать!!
Когда Лапов, пробежав лес, карабкался на плешивую верхушку сопки, у него за спиной раздалось сразу несколько выстрелов.
Небо белое течет... о-о... течет, обтекает мир небо — грязное молоко... накрывает горизонты... Нет от него спасения... и радости нет... Движутся, танцуя, играют мнимой тяжестью дымные небесные куски...
Один глаз Лапова открыт, перед ним сухие стебли и мокрые камни, дальше — течет небо... Другой глаз закрыт слякотью раздавленного мха, этот глаз видит больше: перед ним тоже течет небо, но оно красное с желтизной, и дымные куски его оживлены чертами знакомых Лапову людей...
«Ить!.. Ить!.. Домо-ой!..» — летит по красному небу Лисичка, подмигивает Лапову, руками машет... «Прощай, браток!..» — багровый небесный Макарчик двигает бровями и протягивает Лапову огромную парящую чашу... Хохочет, кричит, кувыркается в небе лихой ночной старичок... «Ха-ха!.. Нет человека, корифан!..» Бледный от инея смерти пролетает Юрпанов.
Медномордые узбеки, ротные «папы», бряцающие связками ключей, уродливые сытостью повара, зимние матросы-водители в широких черных рукавицах — все они летят по красному небу и исчезают в жарких красках его горизонтов...
«Мама, куда ты?..» Мама Лапова в поварском колпаке и белом халате, задумавшись, летит мимо... из-под колпака выбились рыжие кудри, полы халата поднялись и трепещут от ветра... «Зачем ты с ними, мама?..» С малиновых, опухших от горячих вод маминых рук падают капли воды — Лапов чувствует, что они падают сквозь него и впитываются в землю...
«Мама!..» Не слышит она... исчезает за горизонтом... Что за ним? Быть может, та ненастная белизна, грязное молоко, которое видит Лапов открытым глазом?..
В небе появляется толстый мальчишка в порванной коричневой куртке... «Это я... я был...» — ловит его мыслью Лапов, ловит и не может поймать... Мальчишка бежит, спотыкаясь на ходу, по укрытой пылью дороге... он в голос рассказывает истории про зверочеловеков... размахивает руками, помогая выдуманным словам...
Впереди, на холме, растут сосны... высоченные, с золотыми стволами. Они растут... растут — темнеет в глазах у Лапова... Это нужная темнота. В ней он сам начинает расти, сильно и слепо, как растет дерево, только во много раз быстрее...
«Наше-о-ол!» — слышит он, исчезая.