Это началось с поворота.
Обернулась - и все улетело.
У меня двое детей. Двое не в счет. У него тоже двое. Два плюс два будет четыре. Четыре не в счет. Мой муж, его жена. Она танцовщица. Четыре плюс два будет шесть. И шесть не в счет. Потому что шестеро ходят по земле, а двое уже летят к облакам. Эти двое укладываются на небесную перину, а потом делают взмах к звездам.
И кража тут ни при чем, и совесть, и стыд. Все к чертям. Есть его глаза - и земля уплывает из-под ног.Дома нежность строгая, хозяйственная, добротная как чисто вымытый летней водой дубовый пол. "Я все жду, когда ты повзрослеешь.Где твой мозг? Тебе тридцать, ты уже не маленькая девочка, две дочки подрастают. Они же на тебя смотрят. А тебе все сюськаться, пуськаться. Жизнь… А … что жизнь? Сама решай…"
А тут - просто нежность, вылитое из ушата солнце.
Ты говоришь сразу кучу каких-то умных слов, чтоб казаться умнее, и делаешь большими глаза, чтоб быть краше. И даже чуть оттопыриваешь губу и сразу прикусываешь ее и окликаешь своего ребенка.
Потом ты забываешь все это. И вспоминаешь о нем, лишь когда выходишь из дома.
А потом вспоминаешь дома. И когда выбегаешь вон, хлопая дверью, то ищешь его глаза. А он стоит и улыбается. А его ребенок, легкая пушинка в сарафане-зонтике, порхает по траве.
Ты улыбаешься ему и лопочешь какие-то слова о его ребенке. Чтобы прикрыть это. И он говорит что-то в ответ - совсем не значимое, мелкое, как дворовый сор, почти бессмысленное, но такое светлое. И вам хочется говорить долго и много.
И так проходит несколько дней. Ты собираешься на улицу, раскурочив перед этим комод, вытряхнув все вещи, ища нужную, ту, от которой его глаза станут внимательными и тихими, как волшебная гладь воды на Купалье.
А потом волочат ноги дни без него. Ты выходишь и ищешь. Поправляешь волосы, отстраняешься от себя самой и следишь за движениями, за телесными неловкостями, какие выворачивают все напоказ. Так руки без него, а так – руки рядом с ним. Надо так, словно без него, как обычно, когда ходишь просто и свободно и дышишь легко.
Полосатый змей улетает в небо. Дети таращатся на змея и тычут пальцем вверх. Смотрю на змея и на его спину. Он оборачивается, я говорю: «Здравствуйте», старательно выводя губами все звуки. Другим кратко и небрежно отвечаю: «Привет!»
Что-то увязает у него в горле, когда он окликает сына. В голосе отголосок перекатистого грома.
Мой голос - весенняя журчащая вода.
Рыба плещет хвостом, открывает рот, заглатывает жабрами воздух и снова уходит под воду. Потом выплывает и опять хватает воздух. В воде жажда, над водой - солнце взахлеб.
Мутная от жары улица. На мне синее платье в горошек. Синее-пресинее.
Клавиши моего пианино звучат в унисон хлестким каблукам танцовщицы.
Все нежданно и времени на один вдох.Ты глотаешь солнце и обжигаешься в упоении. Не свое, без дна, как у всего неведомого.
Горошек кружится в диком вихре визжащей юлы, а затем тихо оседает вниз. Его нет. Его нет. Его нет. Нет-нет-нет-нет-тен-тен-тень. Нить.
Опустела без тебя земля,
Как мне несколько часов прожить...
Его долго нет. Он уехал в теплый город, туда, где можно насытиться одним хмельным воздухом, в тот город, где когда-то на песке были пятиконечные отпечатки моих следов.
Он уже почти забыт в верховодье белых дней. Его лицо скрыто под рябью разметавшихся от суетного ветра вод.
Как-то выглядываю из окна дома, с нашего двадцать третьего, а он стоит: маленький такой. И мой. Тайный, невидимый. Маленький принц с крохотной планеты, где помещаются лишь несколько пятиконечных следов. Утопающих в хрупкой нежности.
И позже всплывает строго очерченный профиль с оранжевым букетом. Для его жены.
Профиль олимпийца, несущего огонь.Раскинувшееся на километражи лет солнце в тяжелом кубке.
Огонь не должен зачахнуть.
Огню гаснуть нельзя.
Вино вины на земле.
Потом он стал уменьшаться. Он стоял рядом и смотрел сквозь меня издалека. Стоял холодный и неродной. Или, согнувшись в три погибели, вез ребенка на самокате. Или шел, повернув голову. Чтоб забыть все.
Он скукоживался, как декабрьский день, а его жена, наоборот, - стала расти. Величественно она шла по улице, словно двигаясь под звуки куранты. А ее прямые волосы с каждым днем делались все более завитыми, обхватывая мое тело и не давая пошевельнуться.
Она подходила и задавала вопросы. Обыденные вопросы.
- Как вы поживаете? Что нового?
В замотанном виде, словно куколка бабочки, с прижатыми плотно руками, я твердо отвечала, как на уроке.О детях, о погоде, о планах на будущее. Единственная ошибка, за какую я могла получить плохой балл, была нечаянная обмолвка о нем. О новом в любви к нему.
- Сегодня пасмурно.
- Такую погоду любит мой муж.
Я тоже люблю такую погоду, но молчу. Ведь мой ответ выдаст похожесть с ним, согласие с ним в каждой запятой.
Через какое-то время я вдруг поняла, что он честный и добрый глупец: все рассказал ей. Разбередил поленья в камине.
А потом на его лице появилась улыбка. Насмешка.
Он был ведом, она – вела. А все, что было, случилось без ее ведома. Она его лепила, и ей было решать, кем ему быть – красавцем или люмпеном. И я живо начала представлять их разговоры о себе, их смех, ее новые выдумки и выверты, смелые подробности моей жизни. Не из подлости, а из желания – истерзать любого, кто покуситься на самое дорогое.
Этот смех был сразу, да, сразу, он висел над самокатом, в изгибе повернутой шеи. Как же я его не заметила? Боли не было. Был один возмутительный смех над преступившим. Или все ж таки сначала воткнулась боль и потом - вырвалась хохотом? Величие злобы и слез низвергалось заразительным танцем смеха. Потому что смех сильнее желтой горечи.
Мой кокон был размотан. Крылья помяты. На лице улыбка.
Будучи воровкой, я бдительно хранила его глаза. Их льющийся из окошка свет. Их пряный, запретный вкус.
Осталось лишь послевкусие неподвластного, разгульного степного ветра. Меж языком и небом уже не было ничего. Небо опустело.
Ничего не было, и было все.
Солнце внутри тебя.