Жду, пока уйдут, жду, пока уйдут, жду, пока уйдут...
Как долго собираются...
"Закройся.., в холодильнике.., не открывай и кровать застели.., захлопни.., убери.., делай что-нибудь полезное...".
Все, ушли.
Надо подождать, иногда возвращаются, забывают что-нибудь.
Тихо, как тихо в доме, кружит бесшумная муха.
А вдруг скрипнет дверь, а.., а зашуршит в углу за комодом.., а захлопает форточка..?
Зеркало.., кровать.., стол.., печка.., сундук, дверь, зеркало, кровать, стол, холодное, мягкое, шершавое, комод, кровать, шкаф...
Душно, запах нафталина, пальто, еще пальто, пиджак, платье. В карманах.., в карманах: платок, талон, семечки. Среди мягкой глубины вещей тайна, внутри меня пустота, в пустоту бьется сердце.
Когда они дома-шумно.
"Что ты все крутишься под ногами, не стой на дороге, отойди. Ну, не мешай, иди куда-нибудь погуляй...".
На меня натыкались стулья, табуретки, двери... Твердые, настырно упрямые, они не уступали ни сантиметра.
"Да иди же ты с глаз долой!"
За домом рухлядь всякая: спинки кроватей, битая посуда, дырявый матрац, мотки ржавой проволоки. Сквозь доски забора- яблони да абрикосы, абрикосы да яблони.
Теперь, когда я зову вещи, они возникают из мутной тьмы пугающе быстро, отчетливые до осязания, реальные до дрожи. Слышен шум и даже, кажется, кто-то поет громким голосом, но издалека. Я почти различаю слова и от слов этих сладкая липкая жуть разливается по телу.
Я писал свое имя на листьях и досках, я выжыгал его увеличительным стеклом, вырезал на коре, выцарапывал гвоздем на глиняных стенах, писал пальцем на грязных стеклах...
Теперь я могу сколько угодно ходить по Городу, и меня никто не видит. Люди проходят сквозь меня, совершенно ничего не чувствуя, а мне нечем дышать, может это просто одышка или разочарование.
Лишь изредка кто-нибудь запнется, оглянется, махнет рукой-фу, черт, скажет, махнет рукой еще раз-а, показалось-и пойдет дальше.
Что-то дрогнет внутри, словно это родственная душа, иду за ним, стараяясь подставиться еще раз, но второго раза не бывает.
И не то чтобы я... У меня неплохо работает пищеварение (стучу по дереву), отвратительный почерк, я умею двигаться и отражаться в лужах и окнах.
По малиновому небу среди шпилей и башен, справа налево сползали густо написанные строки на непонятном языке (идиш или арабский), письмена стекают по черепице крыш, журчат в желобах, украшенных львами и саламандрами, собираются в лужи на тротуаре.
Тогда был очень высокий экскурсовод с бульдожьим лицом. он формировал слова где-то вверху над бровями, лепил их складками вокруг носа, выжевывал выталкивая языком, глядя бульдожьими глазами в дождливое небо. Слова были веские и огромные как дома.
Ноги, их множество, обходят, перепрыгивают, некоторые оступаются, тогда лужи вспыхивают малиновыми брызгами, отражения, переливаясь через край, текут в канавах вдоль бордюров.
Я маленький, я на руках у отца, отец большой и прохладный, сверху струйки, пытаюсь их поймать.
Этого я не помню, но я уверен, отец очень часто вспоминает, при этом лицо его делается задумчивым и счастливым.
Сегодня приснилась смерть. С каким усилием я писал это слово. Рука плохо подчинялась, двигая ручку, буквы вяло ползли за край листа. Внутри, как в пустом доме, откуда уже вынесли мебель, новые жильцы еще не въехали, но я уже чувствую их запах. Сор на полу, бечевки, бумага, сквозняк.
Теперь, я помню, была гроза, грохотало так, что закладывало уши, трещала молния, лица в трамвайных окнах оплывали дождем, на тротуаре полуголый мальчик размахивал мокрой рубахой. Смотреть на это было забавно и немного стыдно.
"Да он, кажется, еще и поет!"
Любовь и гроза... На слове "любовь" я пролил на бумагу сладкий чай, теперь липнет и пятно, пятно напоминает город на холме.
Слова вокруг твердеют, замирают... Башни, стены, мостовая, вот и рекламная тумба, та же женщина, отставив ногу, застегивает куртку, та же летящая косо галка. Я узнал этот город-это Прага. Навстречу вдоль стены- щуплый, торопящийся, напряженный птичий взгляд изподлобья, за ним виден высокий шпилястый замок над черепичными крышами.