Печь клокотала тысячами градусов, и Ваньке было жарко. Кувалда, лом, лопата – главные орудия всю смену, до финальной сирены, громкой, резкой, к которой Ванька никак не мог привыкнуть. Попал он в литейку, на крупповский завод, после побега от бауэрши фрау Рильке. Ванька Костенко стоял, опершись на черенок совковой лопаты, и вспоминал. Только что закончили вносить в плавку присадки, и можно было расслабиться. Совсем немного, всего на несколько минут. Парень зажмурился…
Фрау Рильке… Её свинячий бизнес процветал, несмотря на войну. Рабочие руки хозяйка поросячьей фермы находила на невольничьем рынке концлагеря, где ее кузен был начальником охраны. Здесь они и встретились: украинские хлопцы и немецкая крестьянка с замашками помещицы. Было ей лет сорок, с легкими, слегка рыжеватыми завитушками волос на висках; невысокого роста, с высокой грудью под темным жакетом. Ванька невольно сравнил её со своей мамой, та к своим сорока годам сносилась на тяжелой работе вчистую, болели руки и ноги, слегка горбилась, маялась животом… «А этой, видать, хоть бы что, пялит, сука, свои бесцветные глазищи, как скотина мы ей», – подытожил безрадостные наблюдения Ванька.
Работников хозяйка выбирала как лошадей, щупала руки, заглядывала в рот, заставила снять рубаху. Ванька с товарищем пришлись ей аккурат по запросам: молодые, сильные, а Ванька – рыжий, тонкогубый и светлоглазый, смахивал обличьем на местных парней.
Переводчик был русский. Немолодой мужчина с густыми черными бровями под высоким лбом. В форме чужой страны человек все равно нес в себе русскость в глазах и движениях. Тем более что это был человек «ниоткуда», из той России, которую ребятам узнать не довелось. В нем угадывалась порода сиятельных манер и занятий, врожденная интеллигентность. Немецкая форма сидела на нем довольно мешковато. Было видно издалека, что война не его удел.
Ванька вздрогнул, когда переводчик заговорил. Пожилой человек говорил по-русски, но говорил как-то необычно и отлично от газетных штампов, или, скажем, от речи колхозного головы на собрании. Их председатель говорил по-русски только в большие праздники, читал выдержки из газет, цитировал Вождя и Учителя. Керувал же голова на родной украинской мове, а когда допекали его вконец, ругался почему-то по-польски. В эти минуты из распахнутого окна правления можно было услышать отголоски его кипучей натуры - «Вшистко едно ,пся крев…». А тут слышалась совсем другая речь.
– Ребята, вы будете работать у этой фрау, хотелось бы вас предупредить, что за побег вас не пожалеют. Вы будете расстреляны без промедления. От себя хочу добавить, что бежать некуда, кругом немцы.
«Гад, предатель!» - пронеслось у Ваньки в мозгу. Переводчик перехватил его ненавидящий взгляд и сказал, глядя в упор:
– Я давно уехал из России.… В Киеве был адвокатом, а меня записали в буржуи и отняли все, чем я дорожил… сына… дочь.… Хотя вам этого не понять.… Все, идите… Вас ждет фрау.… И помните, что я сказал.
Свиньи фрау Гретхен Рильке требовали усиленного внимания. Спозаранку хлопцы были вынуждены трудиться во славу третьего рейха, ведь выращенная их руками свинина шла в котелки гитлеровской армии. Спали они в пристройке рядом со свинарником, но пока позволяла погода, коротали ночи на чердаке в душистом сеновале. Кормила хозяйка вполне сносно. Порой им перепадало даже сало, хотя оно было залежалое и прогорклое, но все равно оставалось салом: грело изнутри и напоминало о доме. В родимом селе до войны не было, пожалуй, двора, где бы в катухе не хрюкала большущая паця, а то и две. Когда пришли немцы, отчаянный визг стоял по селу: свиней свежевали, собак - отстреливали.
Спрос с работников был строгий. Фрау Рильке сама все проверяла с немецкой педантичностью: сколько и чего заложил Павло в свинячий рацион; чтоб, не дай Бог, не дали горячего ; чтобы травы было вдоволь, тогда сало будет с прожилками мяса; чтобы у свиней было чисто и воды давали вовремя… И так весь день, с утра до вечера, неделя за неделей.
Была у фрау Гретхен помощница, еду приготовить, в доме прибраться, да мало ли какой работы в крестьянском подворье. Звали ее фройляйн Инга. Годами чуть постарше ребят, лет, пожалуй, двадцати. Худощавая, с ямочкой на левой щеке, кареглазая девушка была настроена дружелюбно к иностранцам. Она была дальней родственницей хозяйки, бежавшая из-под Берлина от английских бомбежек. Подружились они с Павлом, Ванькиным товарищем, с полувзгляда. Павло был повыше Ваньки, поинтересней с виду, из-под фуражки выбивался смоляной чуб, одним словом, «хлопец хочь куды козак». Теперь Пашка старался помогать Инге во всем. А когда хозяйка отлучалась, они вместе садились на крыльцо, и Павло пытался вспоминать немецкий язык из школьной программы.
– Их бин… Павел…, - доносилось до Ивана.
– Я…Я… Пауль, - Инга задорно смеялась над неуклюжими попытками Павла затеять беседу. Когда она смеялась, то грудь заманчиво колыхалась под платьем, и Павло старался не смотреть в вырез на волнующую плоть. Это удавалось ему с трудом.
Вечером на сеновале зашел разговор.
– Шо, Павлуха, свой Галинке отлуп дал, теперь Инге титьки мнешь, - подначивал друга Ванька.
– А тебя завидки берут, чи шо? – парировал Павел. – Мы из дому скоро год, и неизвестно, вернемся ли… А ты меня Галинкой бередишь… - и с горечью в голосе добавил – Еще неизвестно, что немцы с нашими девчатами сделали…
Обоюдная симпатия Инги и Павла не осталась без внимания. Ведь чтобы целоваться, знание немецкого Пашке оказалось ни к чему. Хозяйка выследила их на сеновале, когда они сцепились в объятиях и были слепы и глухи, как птицы на току. Дорого обошлось это увлечение Павлу. Два немца из сил самообороны, по просьбе фрау Рильке, избили парня плетью до потери сознания. Были они немолоды, и, казалось, били с ленцой, но тело Павла содрогалось после каждого удара совсем нешуточно. Кожа на спине вспухла, рубашку из ран высвобождал Ванька, потихоньку смачивая теплой водой. Хотя местами она отдиралась с ошметками кожи. Вставать Павел пока не мог, Ивану пришлось работать за двоих.
На третий день, сжалившись над парнем, хозяйка прислала Ингу с какой-то склянкой темно-зеленого цвета.
– Вас ис дас? – спросил Иван.
– Дас ист артснай … зальбэ… - ответила Инга и для наглядности стала делать руками круговые движения, словно растирая. – «Мазь», - догадался Ванька. Это был барсучий жир, полезный и пахучий. Пашка пошел на поправку.
Было прохладно. Накрапывал мелкий дождь, густой туман хлопьями повис на кустах и деревьях. Павел с Ванькой носили солому, устилали дно грузовика. Десять свиней отправляли на мясокомбинат, на забой. Вскоре ребята закончили работу, и присели в ожидании хозяйки. Вдруг из дому выбежала взволнованная Инга и стала что-то быстро говорить и отчаянно жестикулировать. Какие-то слова хлопцы уже знали, увеличивая словарный запас день ото дня. Оказалось, что хозяйка напилась и лежит без чувств. Мужа у нее убили где-то под Ростовом-на-Дону. Ребята улыбнулись, когда Инга назвала место гибели ее мужа: «Рёстов на дон». Грузить свиней пришлось без хозяйки.
Шла весна 1943 года. Стройные тополя у дома погибшего фельдфебеля Рильке выбрасывали новые побеги. Тополь обладает мощной жизненной силой, как картонку прошивает асфальт. Ребята не могли знать, что в это время наши войска били фашистов в хвост и в гриву на Дону и Кубани, готовили угощение на Курской Дуге. Вспарывали оборону противника, как тополь пробивает толщу асфальта.
Фрау Рильке хотела хлопотать, чтобы похоронить мужа в родной земле, но кузен отговорил ее от этой затеи: «Идут бои, русские наступают, и похоронные команды едва успевают рыть могилы. И то, если вообще успевают… - мрачно добавил он, потом чертыхнулся: - Грета, помни, я тебе ничего не говорил. Меня за разглашение могут вздернуть…»
Вдова смирилась, оправилась от потери, и вновь взялась за дело, в работе растопляя горечь утраты и одиночества. Очень жаль, что никто теперь не пришлет ей посылку с фронта, где были не только вышитые узором полотенца, но и мыло с драгоценной начинкой внутри: кольца, серьги, золотые зубы. Никаких мук по поводу чужого добра она не испытывала, у нее есть фюрер, и он за все в ответе. Фюрер зовет к победе, и если для победы нужна ее работа, ее свиньи, что ж, она будет трудиться во славу рейха и фюрера. Траур вдова носила недолго, лишь черная косынка да скорбные глаза выдавали ее беду.
Как-то раз хозяйка позвала Ивана в дом. Затеяла с Ингой уборку, нужно было что-то переставить, передвинуть. На комоде в траурной рамке стоял увеличенный фотопортрет погибшего мужа. Он был сделан, наверное, в то время, когда немецкая армия победоносно шагала по Европе. Полевая форма на Рильке сидела как влитая, сержантские нашивки говорили о жизненном опыте; но главное – взгляд, взор победителя, уверенно говорящий: нам нет равных, мы – хозяева Земли! Когда Ванька ставил комод на место, то фото опрокинулось. «Так тебе и надо, вражина… Ничего, Ростов недалеко, скоро и нас освободят», - думал Ванька за работой. Под словом «нас» он подразумевал родную Украину.
Зашла хозяйка и позвала на кухню. Из большой посудины на печке шел пар, рядом стояла лохань. Ванька подумал, что фрау Гретхен будет мыться и ей надо набрать воды, но купаться в лохани заставили его.
– Иван…ваш дихь… - сказала хозяйка и вышла, оставив на стуле белье из мужниного гардероба. Ванька почесал недоуменно рыжий затылок и, оглядевшись, стал наливать воду…
Когда она вернулась, парень сидел в чистом исподнем и почему-то улыбался, не подозревая, что будет дальше. Старая одежда валялась на полу, Иван медлил: надевать свои лохмотья на чистое тело не хотелось. Гретхен враз развеяла его сомнения, ногой отшвырнула обноски к порогу. Затем перемерила на парня всю одежду убиенного мужа. Выбрала что получше: костюм, рубаху с галстуком, крепкие, почти новые ботинки, и сказала, показывая рукой на вещи:
– Дас ист дайне, трук…
Иван потянулся за одеждой, но хозяйка властно остановила его:
– Найн… ком цу мир.
Затем провела в комнату и показала на свою кровать:
– Иван… лаг
Ваньку обдало краской изнутри и снаружи, когда он понял, куда его влекут. Он поднял руку и, словно отгораживаясь от пышной постели вдовы, стал повторять как попугай:
– Нихт, фрау… нихт, фрау… нихт, фрау…
Гретхен подошла к нему и пристально посмотрела в глаза. Затем сказала протяжно:
– Кер-кер вильст?
Она подошла слишком близко, и Ивана обдало запахом чеснока и пота. Он невольно отшатнулся от ее напора. Слово «лагерь» Иван знал, там было несравнимо хуже, и потому покорно лег в теплую мягкую постель. Однако от волнения неожиданно покрылся мурашками, его знобило. Иван Костенко семнадцати лет от роду еще не знал женщин.
Вдова зашла в комнату в невиданном доселе Ваньке наряде, распашном пеньюаре с золоченой пуговицей вверху. Этот небесно-голубой наряд был из посылки мужа, его прощальный привет с фронта. Пуговица едва сдерживала натиск крепких, не знавших материнства грудей. От их вида Ваньку бросило в жар, и мурашки сменил пот. Вдова села с краю, сильными руками крестьянки сняла с Ваньки исподнее, и нетерпеливо навалилась на парня жарким поджарым телом, забывшем о ласках из-за проклятой войны…
Утром он не мог взглянуть хозяйке в глаза. Она сидела на кровати и потягивалась, бесстыдно показывая белую грудь с большими черными сосками солнцу, нагло заглядывающему в окно. Тихая улыбка покоилась на ее лице; глаза смотрели вдаль и в никуда, словно всматривались в самое себя. Потом она оторвалась от созерцания и тихо сказала:
– Гут, Иван… ауф штейн…
Гретхен, за ночь помолодевшая, неторопливо оделась и крикнула Инге, чтобы накрывала на стол.
Когда Иван столкнулся с Ингой за завтраком, то увидел, что девушка смотрит на него с презрением. «Зачем тебе это?» – говорили ее глаза. «Чтобы жить!!! – хотелось крикнуть ему - чтобы вернуться домой… чтобы увидеть родных… я ничего про них не знаю…» - но промолчал, да и что он мог сказать, почти не зная языка… «Фатерлянд?» И тут же, за завтраком решил, что сегодня же убежит. Убежит, несмотря ни на что, даже если Павло с ним не пойдет. Всплыли в памяти родные лица: мать, сестры, тетка… «Они там, в оккупации… а я здесь… немку ублажаю… будь она неладна… она мне в матери годится… в селе узнают, срама не оберешься… никто замуж за меня не пойдёт… Убегу… », - окончательно вырешил Иван, повзрослевший за ночь.
– Пашка, - позвал он друга, забираясь на лестницу. Павло отозвался не сразу. Потом зашелестел сеном и выглянул наружу.
– Чего тебе? О, видуха у тебя… как у фон-барона… где это вы, херр Ваня, изволили ночевать?
– Пашка, погоди дуру гнать. Давай, убежим… Я решил бежать во Францию, граница недалеко…
– Шо, Гретхен не понравилась? – Павел спросил и ехидно прищурился, ожидая ответа.
– Я тебе морду набью, если не перестанешь язвить, - пообещал Иван, стараясь держаться невозмутимо. И тут же добавил, как выстрелил:
–Ну что, бежим?
– Ты что, серьезно? – недоумевал Павло.
– А то! Она меня, наверное, мужем решила сделать… вещи его подарила… сам видишь… спать с собой уложила… силком… лагерем пригрозила, фашистка. А потом еще заставит тобой понукать. Сказала, я еще одного парня приведу из лагеря…Будешь хозяином, говорит…
–Вот это дела-а-а, - задумчиво протянул Пашка, - А за побег – расстрел. Помнишь, что киевский адвокат говорил?
Откровенно говоря, Пашке незачем было бежать. Его вполне устраивало заграничное житье-бытье, и поэтому он медлил с ответом.
– Время не терпит, Пашка. Если что, я уйду один…
Пашка колебался.
– Одёжку, харчей на дорогу надо.
– Я все приглядел, пока снедал у Гретхен. Возьмем хлеба и сала… Грета сказала, что пойдет к брату… Хватится к вечеру… А к утру мы будем во Франции…
Пашка нехотя согласился.
Почему Ванька так полагался на Францию, он уже и не помнил. Может быть, на его решение повлиял учебник истории, где говорилось о революционерах и Парижской коммуне. Что он знал о ней? Там был Париж, Версаль, Булонский лес, Дюма, д,Артаньян… и немцы.
Во Франции их задержал патруль фельджандармерии.
– Аусвайс? – повелительно сказал усатый фельдфебель с металлической бляхой на груди.
– Их бин… русиш арбайтер… - ответил несмело Иван и почувствовал, как в горле у него пересохло.
– Аусвайс! – вновь зарычал немец.
Документов у них не было. Ванька потом клял себя не раз за то, что втравил Пашку в этот побег. В гестапо с ними не церемонились. Избили, допросили, и тут же отправили обратно в Германию на крупповские заводы. Там дороги друзей окончательно разошлись. Ваньку выделил из разношерстной толпы мрачноватый на вид немец-сталевар, а Пашку с командой других пленных и интернированных повели куда-то в подземелье, которое начиналось в глубине двора, отгороженное колючей проволокой. Однако он успел обернуться и крикнуть на ходу:
–Ванько! Прощай! Доберешься до дома, кланяйся моим… скажи Галинке, шо Павло…
Ему не дали договорить. Конвоир толкнул его прикладом в спину:
–Шнель!
Они больше не увиделись. Павло сгинул в недрах шахты и домой не вернулся, ни в победном сорок пятом, ни в сорок девятом, как Ванька…
Так Ванька попал в литейный цех вторым помощником сталевара. Первым был Иван Дубасов, огромный, под два метра, молчаливый русский мужик лет сорока. Гляделись два Ивана со стороны как Пат и Паташон.
Судьба Дубасова была незавидной, один-одинёшенек остался на белом свете. Семью у него разбомбило под Воронежем. Был у Ивана сын Ванькиных лет, наверное, поэтому на глаза гиганта иногда накатывала непрошеная слеза, когда глядел он на работающего рядом парня.
А сам Иван попал в плен целёхоньким, без единой царапины. Выцеливал бронебойным ружьем танки, бил в смотровую щель механика-водителя, или ждал, когда танк подставит бок. Как вжарит Иван тогда по гусянке или бензобаку, закрутится на месте беспомощно махина, и ее добивают издали из пушек и гаубиц. В том памятном бою было жарко, на их позиции шли полтора десятка танков. Заставил Иван остановиться три вражеских машины, пока его не контузило близким взрывом и не завалило землей.
Очнулся Иван: перед глазами мгла, и тишина в ушах полная. Грудь так сдавило, что не продохнуть. Про тот свет мысли на ум пришли, но ружье было рядом, в руках. «На том свете ружья, небось, отымают», - невесело усмехнулся про себя Иван и попробовал шевельнуться. Но не тут-то было, земля давила со всех сторон. По ружью немцы его и нашли. Ствол-то из-под земли торчит, они давай дёргать, а он держит. Когда раскопали его, еле отодрали от оружия, как прикипел сержант Дубасов к нему.
Слух потом не скоро, но вернулся, а последствия контузии остались. Когда волновался бывший бронебойщик, то непроизвольно дёргал головой, некрасиво кривил рот. В разговоры вступал неохотно, если и случалось, то разговаривал мало и скупо. У Ивана не было ни семьи, ни дома, ни свободы. Фашисты отняли у него всё, кроме памяти. Лишь она хранила то светлое и хорошее, что было в его прошлом.
А Ванька был невысок, но крепок на вид, вот только слишком молод, опыта в жизни не успел набраться. Не давал Иван парня никому в обиду, да впрочем, никто на рожон-то и не лез. Сила у всех народов всегда была в уважении. Беда была в другом : в черной зависти. Так уж повелось издавна, что завидовали сильным и ловким, умным и удачливым.
Невзлюбил Ивана главный надсмотрщик обер-лейтенант Генрих фон Клюге. Тщедушный и негодный к строевой службе, весь какой-то бесцветный и бестелесный, он свою желчь и злость выливал на здоровых и красивых людей. Почти не было дня, чтобы «Клюка», как называли его промеж собой пленные, не пускал в ход свою палку, с которой не расставался. Трость была в диаметре не больше дюйма, но понизу забрана в бронь нержавейки. Подскочит, бывало, к Ивану, и бьет, подлец, наотмашь, стараясь попасть по голове. Полуоткрытые глаза под белесыми ресницами (настоящий ариец) глядят по-звериному зло, маленькая челюсть ощерилась в оскале.
- Арбайтер! Русиш швайн!
Один по заводу никогда не ходил. Всегда рядом два солдата с автоматами наизготов. Иногда перепадало от него и Ваньке. Замешкается хлопчик, не успеет снять головной убор перед начальством, а палка этого шакала тут как тут. Только держись, чтоб с ног не сбил. К ранам Ванька прикладывал кусок тряпки, смоченной собственной мочой. Так лечить ранки да ссадины Ваньку учила его баба Поля, когда еще совсем мальцом был, лет семи отроду. В лазарет никто не стремился, ибо здесь, в этих условиях, лазарет означал пропуск на тот свет.
Пленные поговаривали, что приветливый с виду доктор Кунц (чаю предложит, сигареткой угостит) ставит на больных опыты, после которых еще никто не выжил. Кормили работников негусто и пусто, два раза в день: брюква, гнилой картофель; изредка на поверхности баланды появлялись скупые пятнышки жира – значит, в котле были кости. Их давали свирепым овчаркам охраны точить свои клыки. Еще в пайку раба входил кусок землистого хлеба на день и чай, едва подслащенный сахарином; иногда перепадало по горсти распаренного зерна. Иван научил Ваньку половину скудной хлебной пайки оставлять на вечер. «Засыпать после хлебушка теплей», - говорил наставник.
В барак просачивалась весна 1944 года. А вместе с ней и скупые вести, что немцев бьют по всем фронтам. Когда люди выходили утром на улицу, то на миг останавливались, будто сбиваясь с ноги. Останавливались, чтобы в полную грудь вдохнуть весеннего воздуха, услышать, как поют птицы. Одна птица, усевшись на забор, казалось, выводила: нем-цев бьют, нем-цев бьют… другая ей задорно вторила: бьют-бьют! бьют-бьют! Немцы от этих трелей словно шалели, и вдоль колонны то и дело слышалось рявканье конвойных: «Шнель! Шнель!».
И тогда Ваньке казалось, что где-то далеко, на востоке он слышит гул орудийной канонады, а, может быть, то была далекая гроза… Ведь до победного мая было ох, как далеко! Ванька раздался в плечах, заматерел, замужиковел, и, несмотря на юные лета и плохую пищу, мог бы помериться силой с любым рабочим из их барака.
В тот день фон Клюка был злее обычного. Пришел приказ усилить охрану, и работы у этого пса добавилось. Зловещей тенью он ходил по заводу, отдавая фальцетом приказы.
Угрюмый сталевар Зигфрид пробивал в печи лётку шуровкой с длинной ручкой. Варево было готово. Сталь по желобу полилась вниз зловеще белой, завораживающей взгляд струёй. Ванька поначалу не мог оторвать глаз от этого зрелища. Заглядится на кипящую жуть металла, и привидится ему вдруг ридна ненька-Украина: неровно горящий костёр, будто посылающий сигналы Морзе, загадочные точки-тире в черную мглу Вселенной; негромко фыркающие кони с путами на передних ногах… В ночное хлопчики ходили по очереди, но случалось, дело доходило до драки. Всем хотелось почувствовать себя взрослым и ответственным.
Заглядится Ванька, задумается, а тут, смотришь, либо Зигфрид пинка даст, чтобы ворон не ловил, либо Клюка подоспеет, и палкой своей «волшебной» приложится. Синяки потом по всей спине, натюрморт да и только, футуристы обзавидуются гамме красок: желтой, зеленой, синей… Так что привык Ванька не глазеть на огненную массу, хотя не сразу, не вдруг.
Сталь жгла воздух. Они отступили назад и не заметили, как подоспел вездесущий обер-лейтенант фон Клюге. Что-то спросил у Зигфрида, тот ответил, и отрицательно покачал головой. Большой Иван стоял, опершись на ручку кувалды, а Ванька в двух шагах от него с ломиком. Фон Клюге направился к Ивану и привычным жестом неожиданно ударил его по голове. Удар пришелся сзади и сбоку, хлестнул по правому уху, и оно мгновенно заалело.
Иван подхватил кувалду половчей и опустил ее на голову офицера. Охрана не успела дотянуться до автоматов, висящих спереди. Ударил, не глядя, с разворота, но не промахнулся. Раздался хруст и треск. Кувалда погрузилась в череп, как в тесто, оттуда брызнуло что-то бело-желтое и жирное на вид. Иван развернулся и на глазах изумленного и перепуганного Ваньки прыгнул в разливочный ковш, наполненный бурлящей от градусов сталью. Ваньке запомнился его безумный взгляд: глаза невидяще косили, словно заглядывали за край жизни, в бездну, откуда возврата уже не будет. Так глядел загнанный лихачом конь перед тем, как испустить дух, довелось парню однажды увидеть такое.
Послышалось шипение и треск, как если бы на горячую сковороду с маслом брызнули водой. Сталь стала фыркать и плеваться во все стороны обжигающим возмущением. Труп фашиста с кувалдой в голове лежал на каменном полу. Охрана подняла запоздалую стрельбу, над головой запели пули. Ванька бросился на пол, не выпуская из рук ломик.
Из ковша шел пар. Пар человеческой души…
2 августа 2008г.